Диктатор

Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными, продолжал Гамов. И главное международное преступление – война. Но преступники не те, кто дерется на фронте, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой. Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты, премьер-министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не наказание. Даже если война завершилась поражением, творец ее, король или президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и женщин, – богатство и честь, вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Надо с этим покончить! Беспощадно покончить! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!

С Гамовым произошло одно из преображений, которые так поражали меня вначале. Он впал в исступление. Он побледнел, его глаза расширились и засверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда казалось мне более страшным, чем взрывы ярости.

– Самый простой выход – объявить все виды деятельности, способные вызвать войны, преступными в принципе, – сказал он уже спокойней. – Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется – результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них есть потенциальная возможность совершить преступление перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не объяснить, что дорожка, которая раньше вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об ответственности перед человечеством и заранее сообщать о карах, которые им грозят, если они обратят свои возможности во зло.

Но этого мало – только предупреждать о карах, – сказал дальше Гамов. Черный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках – на них взвешивается вина человека – и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит наказание. А также плату тем, кто приведет его в исполнение. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип «каждый за себя, один бог за всех». Скажите, найдем ли мы в этой стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже говорил, что, отвечая или докладывая, мы не вставали. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, вскинув голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова (он выбрал себе место против диктатора). Но сейчас он встал – и это подчеркивало значимость его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово «вдохновение» не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии – в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.

А говорил он о том, что в Кортезии чистоган – мера всего. Любовь и еда, красота и власть, богатство и слава – все это разные понятия, но все они могут быть выражены в деньгах как универсальном мериле. Такой-то стоит миллион диданов – и это характеристика не только его богатства, но и силы его ума, его жизненной энергии. И хоть не говорят, что вот эта девушка любит своего парня с силой в сто тысяч диданов, но если бы кто и сказал так, то вряд ли это вызвало бы возмущение. Найти за крупную плату исполнителей приговоров Черного суда – задача нетрудная. Но как это человек сумеет доказать, что именно он, а не другой выполнил приговор, и как он получит награду?

– На это нам ответит министр разведки.

Прищепа доложил, что в Кортезии у него свои люди и что он организует туда тайную доставку золота.

– Два вопроса, Гамов, – сказал я. – Об ответе на первый уже догадываюсь. Из запрошенного золота вы выделите Черному суду половину. Стало быть, вторая половина – Белому суду?

– Да, именно так, – подтвердил Гамов. – Милосердие нуждается в финансовой поддержке еще больше, чем террор против преступников. Слова о справедливости останутся только словами, если будет пуста рука помощи, протянутая страдающим и униженным. Милосердие полновластней террора. Без милосердия сам террор превратится в организованное преступление. И когда возникнет борьба между карающей и милующей руками, предпочтение должна получить вторая.

Я не удержался от иронии:

– Недавно я сам разбирал спор между милосердием и террором – говорю о казни Карманюка. И решил его в пользу террора. Боюсь, это будет происходить чаще.

Гамов молча развел руками. Он мыслил широкими категориями – обыденщина не всегда подтверждала общие концепций, и тогда он на мгновение терялся.

– Второй вопрос. Какую дьявольщину, Гамов, вы вкладываете в понятие акционерности? Разве карать и миловать военных преступников мы будем на паях с кем-то? Да еще – на денежных?

– Справедливость – это понятие общечеловеческое, а не привилегия какого-либо одного государства, – ответил Гамов. – Нельзя исключить, что сегодняшние наши враги потребуют наказания военных преступников, которых найдут у нас. И вот для обеспечения равноправия мы и предложим единые органы кары и милосердия. Финансовую их базу равноправно обеспечат обе стороны. Мы свой вклад вносим.

– Фантастика! Неужели вы думаете, что кортезы пожертвуют свои деньги, чтобы судить своих же сограждан?

– И наших, Семипалов! Звучит пока маловероятно… Но уверен: потом ситуация переменится.

Обычно Гамов высказывал свои решения точно и недвусмысленно. Но идея превратить Черный и Белый суды в разновидность международных акционерных обществ была просто невероятна. Я мог бы многое возразить, но не стал. Будущее покажет, что и Гамов ошибается, сказал я себе.

Гамов попросил задержаться меня, Пеано, Вудворта и Прищепу, остальных отпустил.

– Вы хотели нам что-то сообщить? – обратился он к Прищепе.

– Скажите, вы хорошо знаете своих сотрудников? – спросил Прищепа Вудворта.

– Не всех. В министерстве внешних сношений сотрудников больше тысячи. Я не собираюсь каждого узнавать.

– Я спрашиваю о гласном эксперте по южным соседям Жане Войтюке.

– Войтюка знаю. Знаток своего дела.

– У меня подозрение, что он шпионит в пользу Кортезии.

– Подозрение или доказательства?

– Пока только подозрение.

Павел сказал, что Войтюк один из первых подал покаянный лист. Многие еще не решаются повиниться, и это задерживает конструирование нового государственного аппарата. Он же сразу признался во взятках и незаконном использовании служебного положения, даже в том, что обманом спихнул своего предшественника. Приличный набор грехов. Честное признание и высокая квалификация Войтюка позволили сохранить за ним должность. Но об одной своей вине Войтюк умолчал, хотя она на первый взгляд столь мала, что ее можно было и не таить. Войтюк близок с послом Кнурки Девятого Ширбаем Шаром.

– Я тоже знаком с Ширбаем Шаром, – сказал Пеано, ослепительно улыбаясь. – Очаровательный человек, хорошо образованный, умница. Эксперту по южным странам необходимо общаться с послами этих государств.

– Я еще не все сказал, Пеано. Ширбай Шар в своем королевстве – платный осведомитель Кортезии.

В улыбке Пеано появилось пренебрежение. Племянник многолетнего правителя страны полагал, что лучше разбирается в международных делах, чем недавно приступивший к этому делу Павел.

– А что он мог выдавать Кортезии? Количество базаров и цены на них? Все остальное в Торбаше малозначительно. Кнурку Девятого невозможно ни предать, ни продать. Считаю ваши подозрения недоказанными.

– Вы торопитесь, Пеано. Жена Войтюка, очень красивая женщина, часто надевала на придворных балах изумрудное колье. Вот снимок этого редкого произведения искусства. – Прищепа положил на стол Гамова цветную фотографию. – А теперь посмотрите каталог знаменитых украшений. Точно такое же колье, но на нем надпись «Реликвия семейства Шаров в Торбаше». Ширбай Шар подарил Войтюку семейную драгоценность – и, очевидно, в благодарность за большие услуги.

– А не подделка ли драгоценность Войтюка?

– Камни настоящие. Я постарался узнать, осталось ли такое колье в доме Шара. Сегодня мне доложили, что в коллекции Шаров его больше нет. Но Ширбай Шар о пропаже драгоценности полицию не извещал – значит, изъял колье сам.

Теперь в глазах Прищепы светилось не пренебрежение, а удивление. Я не стал рассматривать снимки. Меня никогда не интересовали драгоценности.

– Убедительно, – сказал Пеано. – Арестовать Войтюка! Нет, какой мерзавец! Усыпил нашу бдительность покаянным листом – и думает, что отделался!

– Не согласен, – сказал Гамов. – Угаданного шпиона нужно не арестовывать, а культивировать. Его можно использовать для дезинформации противника. Вы молчите, Семипалов?

– Я не убежден, что Войтюк шпион. Может быть, колье подарено за интимные, а не политические услуги? Наши южные соседи ценят женскую красоту. Не откупился ли неудачливый дипломат семейной реликвией от мести мужа? В этом случае вносить появление драгоценности в покаянный лист необязательно.

– Итак, есть подозрение, что Войтюк шпион, а доказательств нет, – сказал Гамов. – Предлагаю подкинуть Войтюку секретную информацию и проверить, дойдут ли она до противника. Пеано, нет ли у вас тайн, которыми вы могли бы пожертвовать без большого ущерба для нас?

Пеано задумался.

– Мы готовим большое наступление на южном участке Западного фронта. Оно должно вывести нас в потерянные районы Ламарии и Патины. Но почему не замаскировать удар на севере? Если Войтюк шпион, он передаст этот важный секрет врагу – и кортезы с родерами поспешат оказать противодействие северному натиску. Сразу две выгоды: ослабим противодействие врага на юге, где развернется наше наступление, и установим, что Войтюк точно шпион и это можно использовать в дальнейшем.

– Ваше мнение, Семипалов?

Я помедлил с ответом. Пеано был хорошим стратегом, но разрабатывал свои планы за столом, вел солдат в сражение не он. Войтюк не стоил того, чтобы ради раскрытия его тайной роли, если она и была, подвергать северную армию большой опасности.

– Я против. И вот почему. Если враг испугается отвлекающего удара с севера и подготовит мощный отпор, он сможет сам перейти в наступление. Что мы противопоставим ему тогда? Под угрозу попадет Забон.

Пеано заколебался.

Он до сих пор разрабатывал свои оперативные планы по моим указаниям и еще не чувствовал полной самостоятельности. Но Гамов заупрямился. Прищепа уверяет, что заблаговременно узнает, готовится ли противник к большому отпору на севере, и тогда мы дополнительно укрепим оборону Забона. Но у меня на душе скребли кошки. И родеры, и кортезы были слишком умными противниками, чтобы легко поддаться на такой примитивный обман.

– Дело за вами, Вудворт, – подвел Гамов итоги спора. – Соблаговолите как-нибудь проинформировать Войтюка, что мы готовим большое наступление на севере.

– Сделаю, – сказал Вудворт.

Гамов предложил мне остаться, остальных отпустил.