Love International

И в это легко было поверить. Очень легко. Особенно попозже, когда Виктор уже вырос, когда уже мог и умел не только слушать, но и думать, видеть, понимать… Понимать, что именно за это, за это совершенно точно, их тихих, немногословных, как говорила всегда с нажимом, осуждая, бабушка, «пассивных»… таких как мама, как сам Виктор, как его Таня, конечно, Таня… так их особенно любили и ценили те самые «активные»… что «рать татарская», «монгольская» и прочая, и прочая… искали, выбирали, привечали за эту вот способность крепко держать… безропотно и молча… собак, волков, море и небо… все… чтобы не кинулись и не загрызли…

– В Томск? Завтра? Да как же, если бы даже хотел и мог, Боря?

– Я за тобой такси пришлю. Оно же и обратно увезет. Адрес только назови.

Это было шоком. В Томск на такси. 250 км. Просто поболтать. Туда и обратно. Но таков был мир, в котором существовал Борис, давно обжился и освоился, и в него он приглашал Витю. Виктора Викторовича Большевикова.

– Да задолбали эти московские пижоны и бездельники. Не люди, а выхухоли. А мне же во что бы то ни стало надо наладить службу нормо-контроля. То самое, чем ты всю жизнь и занимаешься. Стандарты-мандарты…

– Но я же горняк, Борис. Шахтер, а не нефтяник.

– Машиностроитель, – был непреклонен Боря. – Как и чем резать – знаешь, значит, поймешь и как бурить. Как вставить и как вытащить ведь в курсе? Так? Остальное приложится. Легко.

Так же мог бы сказать и отчим, если б дожил. Он тоже был самоуверен, как самый главный стратег генштаба. Директор английской спецшколы номер двадцать один города Южносибирска. Всем в мире спортивным упражнениям предпочитавший как индивидуальное, так и командное окучивание картофеля, переходящее в копку и закладывание в бурты. Прополку моркови на скорость и разгрузку рассады на время. Широкоплечий человек с колхозными усами и удивительно прямой спиной, больше похожий на майора, не ставшего полковником, чем на учителя, не ставшего заведующим облоно. Отнявший и заместивший, как самому ему, наверное, казалось, у пасынка-приемыша все. Все, кроме отчества. Просто не мог, поскольку сам был Витей. Виктором Васильевичем.

Его дрессура, метода, сходная с методой ежегодной перекопки грядок, перелопачивания огорода, шести мичуринских соток, легко решили дело на том давнем томском интервью.

– Hey Boris are you not afraid… А что, Борис, не страшно… to recommend someone who speaks better English than yourself… кого-то рекомендовать, кто с языком получше управляется, чем вы?

– Me? Not… Мне? Да ни минутку… It’s Russian that really matters in the end… here is at least… Тут русский все решает… Русский в этой стране…

Но, кажется, и с этим Борис тогда лукавил. Случались дни, когда и русскому Виктора он доверял больше, чем своему…

– А… на ловца и зверь, – сказал Борис Ильич Большевикову, поймав на лестнице уже довольно поздно вечером. – Давай зайдем ко мне на парочку минут… Ты не торопишься?

Ну конечно, Виктор торопился. После поездки в Мячково, после возни с прелестной из-за невозможности их разлучить, тем более рассеять, парой – Казиком и Барти, хотелось только домой. От всего избавиться. Забыть все до утра. И в контору Большевиков заскочил всего лишь за Таниной страховкой… Да вот…

– А я уже звонить собирался, – мягко, ведя Виктора под локоток, обещал и безнадежность, и неизбежность Винцель. – А ты вот сам… Отлично…

– Отлично, – продолжил Боря уже в своем кабинете, всегда лишенном кислорода, да и водорода, и азота, скорее годном для испытания противогазов, изолирующих самоспасателей, чем для каждодневной многочасовой работы. Неправильном, трапециевидном в плане, на самой широкой серой стене которого, вызывая легкую оторопь у тех, кто мог и должен был тут выжить, особенно гостей из-за бугра, висели в застекленных рамочках портреты Путина и Медведева. – Тут небольшой проектик нарисовался… Юбилейный…

Борин магнитный глаз сверкнул и заискрился нехорошо и даже гадко.

– Юбилейный? – переспросил Виктор глухо. Юбилейный? И стало ему как-то совсем уж грустно на склоне этого догорающего дня. Всем успел позаниматься Vic в большой компании, вот только подхалимажа еще не было. Не предлагали.

– Да нет, не генерального славить, не генерального… – реакцию Большевикова правильно истолковав и ухмыльнувшись с противноватым удовлетворением, продолжил Боря. – Молод он еще для юбилеев, подождет…

И это он любил – где надо и не надо подчеркнуть, что сам он, Винцель, и опытней, и старше пришельца и назначенца.

– Выше бери, выше, где только богоизбранные… – Тут глазки Бори стали похожи на два детских солнышка, легонько окривели, но совершенно прояснились. – Отец наш, благодетель, Рони Лав в начале девятьсот тринадцатого за счастьем приехал на бакинские прииски. Явился. Американский инженер. Механизировать и автоматизировать. Чувствуешь? Сто лет, как мы тут украшаем все своим присутствием… Ровно сто лет. Ну, в смысле будет, в следующем, две тысячи тринадцатом… И по этому поводу решено альбомчик забабахать, шикарный фолиант «Сто лет в России»… Как-то так…

– Прекрасно, замечательно… новость отличная, духоподъемная, только ко мне-то как она прикладывается? К службе качества и нормо-контроля? И шик, и фолиант?

– Все просто, Витя, – тон Винцеля стал совершенно доверительным и ласковым, как в давние, давно ушедшие времена, когда он удивляться не переставал, откуда же Вика Большевиков такой вот вообще взялся, неторопливый пофигист. – Книжка, понимаешь, книжка. Не ротор, не лебедка, не лафет, а книжка. Штука такая с буквами… И это значит, что заняться ею должен интеллигентный человек… Культурный… А кто у нас такой в компании, сын педагога, супруг учителя? Ну не я же! Сам знаешь, мы из железнодорожников. Из стрелочников и машинистов. Я, кроме расписания поездов, до самой «Родной речи», до здравствуй, школа, первый класс, – другого слова печатного и не нюхал. Нет, правда, верил, что все книги так и состоят из череды табличек с цифрами.

– Ну а этот, – Борис глазами показал за стенку, туда, где дальше по коридору был офис генерального, в отличие от Бориного всегда проветренный и выстуженный, – он и сейчас так думает… В общем, давай, давай, твое, готовься… Завтра в десять заявится сюда еще один интеллигентный человек… звезда культуры и искусства, между прочим… Профессионал пиара… Искали официально через два кадровых и одно арт-агентство… В общем, нужно сработаться… Найти общий язык… Ну Пушкин там, Херушкин… Мгновенье чудное с главою непокорной… Короче, страна и партия тебе доверили.

Врожденная интеллигентность и в самом деле слыла недостатком, изъяном в той индустриально-промышленной среде, в которой по большей части протекала жизнь Виктора Большевикова. Вообще. И уж, конечно, последние двенадцать лет. Синонимом ее было обычно слово «нюни». Ну, те, что разводят, распускают. И ясно было и понятно, что Боря Винцель не очень-то хотел бы на склоне лет и долгой успешной карьеры попасть под подозрение. Ну а с Витей все и так было понятно. Это единственный в компании менеджер среднего звена, да и вообще сотрудник, в командировочных аксессуарах которого, в портфеле или чемодане, могла обнаружиться литература не по специальности и не рекламного характера. И это не только в географических пределах того, что обозначается буквами «РФ», похожими на одну целую и перед ней поставленную половинку. На всем охватывающем все часовые пояса и климатические зоны, не знающем границ и рубежей трансконтинентальном пространстве «Лав Интернешнл» Виктор встретил за целое десятилетие с хвостиком еще лишь только одного такого дурака. Это был буржуй. Американец. Он первый раз летел в Россию учить неделю или даже целых две нефтедобытчиков где-то во тьме самарской области работе с новыми проточными взрывозащищенными подогревателями. Звали его Джеф Метьюз и до Москвы ему с Виктором было по пути. В самолете этот рыжий, веснушками, словно отравой от насекомых и вредителей, щедро опрысканный человек из рюкзачка внезапно выудил явно сейчас, вот только что, в какой-то лавке зоны дьюти-фри закупленный карманный томик с кровавым синяком заглавия «Crime and Punishment».

– Oh, my! Федор Михайлович? – не мог не изумиться Большевиков.

– What?

– Dostoevsky I mean…

– Yes, yes, – заулыбался в ответ с явным энтузиазмом и самодовольством самой природой надежно продезинфицированный рыжий. – Would like to understand better the mindset of my students out there… Хотел бы лучше понять склад ума моей будущей аудитории в России…

Ну то есть и этот уникальный случай можно было спокойно в расчет не принимать. Чудесное явление литературы под суровой сенью тяжелого и среднего машиностроения счастливо и разумно объяснялось и обуславливалось очевидной производственной необходимостью. Похвальным добросовестным отношением к своим прямым обязанностям инструктора и тренера в большом интернациональном монстре. В ином раскладе было бы, конечно, некомфортно. Поскольку сам Витя Большевиков читал исключительно и только фантастику. И это смешило Таню. Супругу, как неизменно называл ее Борис: «твоя супруга», – будто бы вкладывая в эту «подпругу» и «пургу» в бараньем «супе», всю неказистость и нелепость, какую только мог себе представить и вообразить.

– Ты же большой, – говорила Таня, – совсем большой…

В общем, фантастику, и только. Всего иного в мире слов и образов Виктор откровенно сторонился. Особенно того, что в рифму. Стихи кропал отчим. О Родине вообще как патриот и о полях ее и травках как картофелевод. Даже пытался издать в начале девяностых, незадолго до смерти сборник избранного, Витя и Таня ему что-то одалживали, какие-то прямо в руках, как сахарная вата, таявшие деньги на это неудавшееся предприятие. Завтра, так получалось, Виктора Большевикова ждала вторая издательская афера в жизни. Финансового участия, правда, теперь не требовалось, зато о неудаче не могло идти и речи. Тем более что к управлению и организации процесса привлекался человек-звезда, во всяком случае, так следовало из досье на приглашенного, которое, прощаясь, бровями полетав и губками поплавав, Борис Ильич Винцель передал Виктору Викторовичу Большевикову. Сделал длинный и точный пас. Через всю поляну.

В реальности кент, что вкатился на следующее утро в генеральский кабинет, более всего напоминал не галактический хрусталь, а клумбу, осемененную каким-то зоо-био-хулиганом. Незабудки соседствовали с маками, фиалки обрамляли розы, и на гвоздики дышали ландыши и каллы. Ни одна составляющая туалета Александра Людвиговича Непокоева не сочеталась ни кроем, ни фасоном, ни цветом, ни структурой со смежной и соседствующей. Малиновый жилет в смородиновых точках, пиджак песочный с металлической искрой, сорочка голубая с выпукло-вогнутыми обойными узорами и гладкие гнедые брючки. Ботинки красные, как две вареные креветки, и галстук-бабочка из изумрудных зенок тысячи кузнечиков. Они кусались, дрались и конфликтовали. В результате создавался какой-то совершенно калейдоскопический эффект. Все прыгало и плыло перед глазами, перетекало одно в другое и менялось местоположением, и совершенно ошеломленному Виктору Большевикову временами казалось, что руки мастера пиара легко кочуют из рукавов в штанины и обратно, жилет без остановки перелицовывается в пиджачок, а затем снова остригается, в то время как глаза гостя, подобно пуговицам, непрерывно разбегаются и сбегаются, шныряя без остановки по всем поверхностям его радужного носильного гарнитура. Фонтан цветов, углов падения и отражения, спектральный беспредел. Стоит ли удивляться тому, что прозорливый Винцель и не стремился, и не хотел на таком фоне красоваться.

А вот генеральный директор большой компании Геннадий Георгиевич Пешков был дальтоником и, счастливо наделенный самой природой этим и множеством других защитных, усекающих и чувства, и мысли свойств, их благодатно одебиливающих, не ведал дискомфорта. Он вел с пришельцем из мира высокой моды и культуры, чужого и недосягаемого, нечаянно залетевшего сюда, в бензин и масло, как какаду в прокатный цех и кузню, деловой, размеренный разговор.

– Мы не будем впадать в кофейную гущу и загадывать на завтра, – говорил он, в своей обычной торжественной и напыщенной манере. – Мы приняли решение в вашу сторону на основании объективного анализа фактов и обстоятельств актуального и исторического содержания и очень надеемся, что и вы, в свою очередь, согласитесь взять это на свои плечи…

От потока обращенных к нему лично слов Александр Людвигович Непокоев, человек-пэчворк, неповторимый ни в одном фрагменте самого себя, как бабушкино лоскутное одеяло, просто съезжал с катушек. Ему, выпускнику филфака, пусть формально уже давно бывшему, но в сердце своем вечному учителю русского языка и литературы, казалось, что он посланник гомо сапиенсов в темной утробе века неандертальцев. Судьба и благосклонная фортуна его, краснодипломника, как будто бы внезапно вывели на нетронутые, девственные кисельно-молочные берега дислективных и дегенеративных, и он, как Гулливер, тут всех, не напрягаясь и не разбегаясь, высушит и выдубит… Вот уж свезло так свезло…

– Мы хотим верить, что все позиции совместно нами выработанного плана окажутся охвачены выполнением, и для этого готовы передать вам это дело все целиком в бразды управления, – продолжал формулировать саму идею проекта «Сто лет в России» и основных этапов его реализации генеральный директор большой компании, управляющий ее российским подразделением Геннадий Георгиевич Пешков. Столпом всего и осью, как верно вчера сообщил Винцель Большевикову, действительно должен был стать художественный альбом, но в антураже его шла и мелочишка капельмейстерская, вроде разработки специальной юбилейной символики, и настоящий гроссмейстерский крупняк в виде двенадцатимесячной, а может быть, и двухгодовой пиар-компании, вершиной которой должен был стать юбилейный вечер.

– В Колонном зале Дома Союзов, может быть? – в патриотическом порыве предположил вскормленный виршами Барто и Михалкова генерал буржуйской компании Геннадий Георгиевич Пешков. И в этом была доля настоящего гражданского мужества. Поскольку присутствовавший здесь и тот же ходячий цветник лицезревший Нат Биттерли, вице-президент, ответственный за русский бизнес, уже высказывался предварительно приватно в пользу Спасо-Хауса, и вовсе не потому, что был поклонником белогвардейца М. А. Булгакова. А потому, что был американцем. Но Пешков очень надеялся «склонить чашу весов в пользу обратного» весомым мнением специалиста и общепризнанного эксперта.

– В Колонном зале Дома Союзов, – он повторил с особым выражением и весьма многозначительным уперся взглядом в Непокоева. – Мы тут единогласно к этому склоняемся. А вы что в смысле этого думаете, Александр Людвигович?

А Людвигович, вот ведь скандал, в этот момент не думал вовсе. Он млел… Это был, кажется, первый случай в его полной трудов и подвигов жизни, чтобы на самом первом интервью, когда встречают сначала по одежке, а провожают по словарному запасу, гордость его, кормилец – лизун и пестик не прыгал между зубов, не бился в небо и не разбрызгивал слюну. Лежал в ней беззаботно и сладко мок. Хозяин мероприятия и кабинета Геннадий Георгиевич Пешков сам говорил не останавливаясь, да с такими нечеловеческими, марсианскими неправильностями в соединении слов и смыслов, что у Александра Людвиговича росло и крепло ощущение, что группа умственно отсталых первоклассников ему готова вручить ключи от кассы. ПИН-коды всех кредитных карт, а вместе с ними и пароль от корпоративного клиент-банка.

Когда же в голове Непокоева из самой глубины педагогических, филологических напластований внезапно выплюнулось еще и слово, научное определение системы тропов, посредством коей речь свою конструировал оратор – катахреза! да, катахреза, ну конечно, она самая! катахреза! – Александр Людвигович ощутил такой прилив самоуверенности и чувства превосходства, абсолютного, немецко-фашистского, учительского, что окончательно забыл про все. Про дикую череду событий этого утра, несвоевременную ненасытность подруги Аси и все границы уже перехлестнувших хамства и бесцеремонности дочери Саши – все то, что он, как тяжкую ношу сюда привез и лишь сверхчеловеческим усилием, каким-то сверхъестественным вдохновением надеялся преодолеть и перемочь. И не понадобилось. Ему, как Бендеру, всё подавали сами, на тарелочке. С прекрасной золотой каемочкой, точно такой же, что стояла перед ним с парочкой отменных брауни и «рафаэлкой» в хрустящем целлофане. О!

Впрочем, в отличие от безнадежно уже остывшего кофе, в парной с тарелочкой чашечке скучавшего на столе переговоров, расслабленность и размороженность всех членов и головного мозга Александра Людвиговича были минутными и обратимыми. Рецепторы его работали, ушки всегда стояли на макушке, и роль пистолета в любой момент готов был выполнить язык. И потому, когда вопрос бы повторен два раза, Непокоев, даже не затрудняя ликующий свой мозг, просто ведомый своими мощными и безошибочными инстинктами, приятно улыбнулся и неожиданно для самого себя и собеседников переключился на английский…

– Oh, well, – сказал он, мгновенно прекращая подпольщический шепот, наушничество девушки-референта, и этим сейчас же гениально и красиво объединяя всех сидящих за одним столом. – The Palace of the Unions… Great point… Why not… But in any case with our level of experience and punditery we’ll definitely find the best possible solution…

Punditery – это слово мистер Биттерли до сего дня ловил только из уст второго по значимости вице-президента компании. Финансового советника CEO, английского экспата Джока Ливси. В специальном, особом офисе техасской штаб-квартиры, где высшие офицеры ежеквартально, без посторонних и свидетелей, обсуждали прогнозы и виды на будущее. «Как интересно, – подумал мистер Биттерли. – That’s funny». И улыбнулся. Впервые за это утро не положенным, формальным образом подвесив уголки губ, а с явной и недвусмысленной приязнью. И дело на том сладилось.

Оставались чистые формальности. Рукопожатия. Обмен визитками с человеком, которому поручено решать оперативные вопросы на стороне большой компании и быть по всем вопросам contact person:

– Виктор… Виктор Большевиков…

– Александр… Если угодно, просто Саша…

Передача из рук в руки проекта рабочего контракта, который здесь называли драфтом. Последние напутственные слова генерала Геннадия Георгиевича Пешкова:

– Тут все условия русским по белому, все ясно и разложено, как чистый день, и в связи с этим очень ждем и надеемся вашего положительного решения в нашу сторону…

Пауза. Пристальный, едва ли не заговорщический взгляд в упор и сокровенное на брудершафт: