Император Александр I. Политика, дипломатия

Позволяя или предписывая своему посланнику такое поведение в Константинополе, английский кабинет старался убедить русское правительство, что оно должно терпеть все, что бы ни происходило в Турции, 16-го июля он сообщил в Петербург, что Англия оплакивает крайности, какие позволили себе турки, свирепствуя против греков; порицает поведение Порты относительно барона Строганова и дает своему посланнику приказание употребить все средства для обращения турецкого правительства к более умеренным принципам и к мерам, в которых русский император мог бы найти доказательство уважения к особе его представителя. В случае если Порта позволит себе какое-нибудь насилие против барона Строганова или кого-либо из его товарищей, лорд Странгфорд немедленно оставит Константинопольи объявит турецкому правительству, что английский король не может держать своего посольства в стране, где международное право и характер представителей иностранных государств более не уважаются. Если фанатизм и упорство турок сделают бесполезными все усилия лорда Странгфорда, Англия желает, чтобы Россия продолжала свою систему долготерпения, дабы дать туркам время успокоиться, покинуть свои заблуждения, перестать питать недоверчивость. Англия ласкает себя надеждой, что Россия продолжит свою систему долготерпения: во-первых, потому, что смуты турецкие нисколько не нарушают внутреннего спокойствия России; во-вторых, потому, что вооруженное вмешательство нарушит мир между Россией и Портой не только для настоящего времени, но и на будущее и, быть может, будет иметь печальные последствия для Европы; в-третьих, потому, что разрыв России с Портой будет торжеством для врагов порядка, ибо эти преступные люди были виновниками греческой революции и возбудили ее для того, чтобы занять Россию и воспрепятствовать ей следить за их пагубными заговорами и уничтожить их в других государствах европейских.

Графу Каподистриа поручено было написать замечания на эти странные сообщения. Относительно первой причины, почему Россия должна была спокойно смотреть на турецкие события, он заметил: турецкие смуты сильно вредят самым существенным интересам южных областей России. Торговля черноморская остановилась. Княжества Валахия и Молдавия пользуются особенным покровительством России, и, несмотря на то, турки опустошают их, истребляют жителей. Относительно второй причины: если вооруженное вмешательство должно раздражать турок и увековечить вражду между двумя империями, то какие средства предложатся для того, чтобы успокоить Порту и восстановить между ней и Россией дружественные отношения? Умеренность одной стороны – это безнаказанность другой. С марта месяца какое вышло следствие нашей умеренности? Турки не откажутся добровольно от системы, которую преследуют, и нельзя их принудить к тому одними угрозами. Англия более всякого другого государства должна быть убеждена в этой истине. В 1807 году адмирал Дукварт грозил бомбардировать сераль и Константинополь, если Порта не порвет союза своего с Бонапартом. Порта осталась непоколебима. Халиб-эфенди, уполномоченный оттоманский, объяснил это явление одному из русских уполномоченных во время бухарестских переговоров: «Порта знала хорошо, что Англия не хотела ни овладеть сама Константинополем, ни отдать его России, и потому она знала, что ни сераль, ни столица не подвергаются никакой опасности». Турки таким же образом будут смотреть и теперь на угрозы разрыва. Относительно третьей причины: бездействием всего лучше помогать революционерам. Пока в Турции будет происходить резня, внимание России будет приковано здесь. Самое лучшее средство разрушить замыслы революционеров – это как можно скорее покончить греческую революцию.

И в Вене, и в Лондоне сильно желали покончить как можно скорее греческую революцию, но желали, чтобы она была покончена турками безо всякого вмешательства, тогда как в России считали турок неспособными покончить революцию и требовали вмешательства. В ответ на требование русского правительства переменить систему действия Порта отвечала, что эта система естественна и необходима; по объяснениям турецкого правительства, «греческий народ был осыпан благодеяниями Порты и за эти благодеяния отплатил гнусной неблагодарностью, вняв дьявольским внушениям. Порта, действуя по началам справедливости, ее характеризующим, и высокого милосердия, которое постоянно испытывают ее подданные, вначале употребила только средства кротости и убеждения относительно изменников; она заставила патриарха проклясть заблудших членов греческой нации. Однако открылось, что этот самый патриарх, глава нации, был главой возмущения, ибо жители всех мест, куда были посланы грамоты с проклятиями, вместо того чтобы покориться, первые восстали. Жители области Калавраты, в Морее, родины патриарха, восстав первые, осмелились перебить попавшихся в их руки мусульман и наделали множество жестокостей всякого рода: отсюда ясно, что патриарх был главным виновником возмущения, и было доказано перехваченными письмами и документами некоторых верных подданных, что жители Морей, и особенно Калавраты, не могли бы начать возмущения, если бы не были в согласии и не были поддержаны патриархом. Каждое правительство имеет право брать и наказывать без милосердия подобных злодеев для поддержания доброго порядка и блага нации, и так как в подобных случаях не может быть вопроса о различии религии, исповедания, звания или характера, то высокая Порта, убедившись в виновности патриарха и его приближенных, свергла его с патриаршества, назначила другого на его место, и старый патриарх, ставший простым священником, понес заслуженное наказание. История Оттоманской империи представляет много примеров наказания патриархов по статусам империи, и хотя Порта не имеет нужды прибегать к статусам государств иностранных, однако при случае можно привести, что во время царя Петра I русский патриарх был наказан смертью за совершенное преступление, и потом патриарх был совершенно уничтожен. Удивительно, что такой образованный и ученый министр, как барон Строганов, мог не знать этого факта! По соглашению с русским двором Порта отправила войско в Дунайские княжества и успела истребить большое количество бунтовщиков; но всем известно, что княжества еще не совершенно очищены от них; следовательно, войска должны оставаться. Порта, согласно с договором, требовала выдачи бывшего господаря Михаила Сутцо и многих других беглецов, нашедших убежище в России. В одном из своих мемуаров русский посланник упомянул, что его двор принял беглецов под свое покровительство из великодушия. Высокая Порта не может не заметить, что договоры, установляющие взаимные отношения правительств, – одно, а личное великодушие – другое. Между правительствами, связанными посредством договоров, нет большего великодушия, как исполнение этих самых договоров. Выдача этих беглецов особенно важна для Порты в настоящую минуту; в ней заключается самое верное средство к восстановлению порядка и спокойствия в княжествах, ибо страх, что беглецы могли найти убежище в России, особенно питал подозрение между победоносным народом магометанским. Высокая Порта сама не может избавиться от справедливого недоверия, пока эти беглецы находят покровительство. Но когда беглецы будут выданы на основании договоров, тогда будущие господари будут иметь поразительный пример перед глазами. Порта получит доверие и поспешит назначить и отправить господаря».

В конце июля барон Строганов уехал из Константинополя. В Вене нашли поведение Строганова сначала нерассудительным, потом страстным, наконец, вероломным и невыносимым. В Вене сочли нужным, чтобы сам император Франц в письме к императору Александру выразил порицание барону Строганову за его поспешный отъезд и торжественным тоном представил печальное состояние Европы, подкапываемой революцией, которая ожидает новой помощи – от войны России с Турцией: «Если общество обязано, быть может, своим сохранением нашему Союзу, то надежда, что оно может выдержать самый сильный кризис, может основываться только на этом же Союзе. Настоящий кризис превосходит все предшествовавшие, потому что мир в последние годы сделал огромные шаги к своей гибели и потому что настоящий кризис грозит подкопать самые могущественные основы и единственное средство спасения для Европы от нашествия самой неистовой демагогии. Все теперь поставлено на линию громаднейших рисков. Ваше величество и я, мы с первого раза угадали план дезорганизующей партии, мы до сих пор счастливо с ней боролись; наша обязанность – не заблудиться на дороге, которую мы проходим вместе, и доказать этой партии, что ее расчеты никогда не сделаются нашими и что сознание наших обязанностей сумеет всегда преодолеть ее хитрости и ее смелость. Я не могу выразить ту скорбь, которая объяла меня при известии об отъезде посланника вашего величества из Константинополя».

Высказывая порицание русскому посланнику за его нерасчетливость в таких важных обстоятельствах, император Франц продолжает: «Знаю, что отъезд русского министра не есть еще война между вашим величеством и Портой; но Европа этого не знает, и зло, с которым мы должны бороться, более в Европе, чем в Турции. Вывод, который сделает публика из событий, который революционеры внушат жертвам своего обмана, – этот вывод будет состоять в том, что между союзными дворами нет уже более солидарности. Я знаю личное положение вашего величества при нынешних жестоких обстоятельствах; потребна вся сила вашей души, чтобы эти обстоятельства не повели к великим несчастиям. Каждый день доставляет мне доказательства обширности и силы зла, произведшего катастрофу, которая нас теперь занимает; каждый день обнаруживает пружины, приводимые в движение для поддержания пожара, и силу, направляющую всецело машину. Верьте, государь, моим словам; я поставлен так, что часто могу предчувствовать истины, прикрытые обманчивой наружностью. Достаточно наблюдать за людьми, которые теперь с необыкновенным жаром защищают самозваные христианские интересы. В Германии, Италии, Франции и Англии – это те самые люди, которые не верят в Бога, не уважают ни Его заповедей, ни законов человеческих. Не думайте, государь, что я не разделяю ваших желаний и ваших забот о благе христианского угнетенного народа; но мы сделаем зло, если противопоставим одну религию другой и если, удалясь с политической почвы, мы поставим себя на почву борьбы, которая имеет мало границ и которой результаты трудно предвидеть».

Итак, не должно сходить с политической почвы. Но это чрезвычайно трудно в Восточном вопросе; трудно даже для князя Меттерниха, который в своих инструкциях графу Лютцову принужден был сойти с политической почвы и смотреть русским взглядом. «Порта, – писал австрийский канцлер, – имеет несомненное право требовать выдачи греков, бежавших в Россию; но в то же время мы видим невозможность исполнить эту статью договора, – невозможность, заключающуюся в общем положении дел европейских и в особенном положении русского императора. Султан не может отказаться от Корана, и русский император не может предать своих единоверцев мечу оттоманскому. Все сделано, чтоб бунт превратить в религиозную войну, – и цель, к несчастью, достигнута; таким образом, дело нейдет более о бунтовщиках, но о единоверцах, и не русский император установил это различие! Пусть султан поймет, что теперь государствам легче ввести в Турцию миллион солдат, чем удержаться на линии, соответствующей их договорам и, признаемся откровенно, соответствующей интересу всех сторон. Если Дивану известно настоящее расположение умов в Европе, то он не усомнится, что страсть к приключениям двинет на азиатские поля целые народы, снабженныевсеми средствами к войне, привыкшие к дисциплине, неизвестной в средние века, и которым тесно в пределах государств европейских. Итак, оттоманское правительство имеет неоспоримое право настаивать на выдаче своих бунтовщиков, убежавших в Россию; но этому праву мы противополагаем наше чувство невозможности, в какой находится император Александр выполнить свой договор».

Князь Меттерних требовал от султана и Дивана, чтобы они вникнули в состояние умов в Европе и сошли с политической почвы в интересе России и Европы, тогда как султан, естественно и необходимо, давно уже сошел с политической почвы, только в собственном интересе, в интересе и духе своей религии. «Султан не может отказаться от Корана, и русский император не может выдать своих единоверцев» – этими словами высказывалась вся сущность Восточного вопроса, вся невозможность решить его теми средствами, которые хотел употребить австрийский канцлер, а именно – напугать Диван, заставить его отказаться от требования выдачи бежавших греков, быть податливее к требованиям России относительно частных русских интересов и обходить главный вопрос.

Россия продолжала предлагать другие средства; она говорила Австрии и Англии: «Вы сами убеждены, что теперь турецкое правительство «в безвыходном» хаосе своих непоследовательностей», не имеет никаких средств быстрого и верного спасения и еще менее оно может найти эти средства, «когда будет истощено собственными конвульсиями». В Молдавии и Валахии почти все начальственные лица и огромное большинство жителей остались верны султану, и, однако, мусульманские войска опустошили страну. В виду южных областей России турки совершают свои неистовства, подробности которых возмущают человеческое чувство. Разве такое поведение может внушать надежду, что турецкое правительство возвратится к принципам умеренности? Оно произведет то, что греки не поверят никаким обещаниям султана и откажутся навсегда подчиниться его власти. Опыт показывает, что и в странах цивилизованных революция есть продолжительное бедствие, от которого могут излечить только медленное действие времени и мудрость просвещенного правительства. Чего же надобно ожидать от восточной революции и от турецкого правительства, которому будет предоставлено лечить от нее? Наконец, если борьба продолжится, здравая политика может ли позволить видеть равнодушно – здесь разрушение и мщение, там постоянную анархию? Русский император будет простирать свое долготерпение до крайней возможности; но всему есть пределы: обязанности религиозные и политические, заботы о благосостоянии самых прекрасных областей России, интересы торговли, честь флага полагают пределы его терпению. Нет сомнения, что одновременное действие держав, согласное с принципами Великого союза, возвратит Востоку спокойствие и счастье. Нет сомнения также, что успех их общего действия укрепит еще более европейскую систему. Никто более русского императора не желает мира; но он желает такого мира, какого должен желать, – мира, который позволил бы ему исполнить все его обязанности относительно своих единоверцев, – мира, какой был до марта месяца».

Австрия и Англия не хотели понять, что для России главное был Греческий вопрос. Меттерних и Касльри свиделись осенью в Ганновере и порешили, что греческое восстание гораздо более европейское, чем турецкое, дело; гораздо более дело революционной партии в образованных странах Европы, чем результат желания греков свергнуть турецкое иго. Порешили, что если революционная партия желает изгнания турок из Европы, то надобно желать противоположного, то есть сохранения Турецкой империи в Европе. Ибо что поставить на место Турции? И какими средствами действовать тут? Всякое крупное изменение на политическом поле они признали вредным; решили, что прежде всего надобно восстановить дипломатические сношения между Россией и Портой. «Можно ли думать о мире, – отвечало им русское министерство, – когда в Молдавии и Валахии турецкие войска увеличиваются, вместо того чтоб уменьшаться; укрепляются, вместо того чтоб очищать княжества? Военная и мусульманская администрация продолжает увеличивать здесь число бедствий. Турецкие солдаты беспрестанно производят новые беспорядки. Священники еще раз были истреблены, и монастыри превращены в пепел. Даже сцена неистовств и резни расширяется. Остров Кипр, который никогда не принимал участия в восстании, залит христианской кровью; жители доведены до такого отчаяния, что многие из них отказались от христианства. Какую возможность имеет турецкое правительство удовлетворить нашим требованиям – видно из собственных ваших утверждений, что турецкое правительство слабо; что янычары наводят на него ужас; что Порта очень часто не бывает в состоянии прекратить беспорядки и заставить себя слушаться. Старайтесь всеми силами, чтобы турецкое правительство исполнило немедленно наши предварительные требования; но мы желаем не однодневного мира, а мира прочного. Повторяем, что, когда ничто не будет в состоянии открыть глаза Дивану насчет собственных его интересов, и тогда император, принужденный прибегнуть к оружию, употребит это оружие не для расширения русских пределов, не для усиления своего политического влияния, а только для того, чтобы выполнить свои обязанности к своему народу, с одной стороны, к своим единоверцам – с другой; от выполнения этих обязанностей он никогда не откажется. Император будет сражаться не за исключительные интересы России, но за интересы всех, и среди своей армии он будет действовать так, как бы был окружен представителями Австрии, Франции, Великобритании и Пруссии».

Но Австрия и Англия, продолжая обходить Греческий вопрос, старались всеми силами заключить мир между Россией и Турцией, хотя бы однодневный: и в один день известие об этом мире отнимет руки у греков и заставит их покориться Порте. Турецкое правительство уже объявило, что не будет требовать выдачи бежавших в Россию греков, но упорствовало в очищении княжеств и в назначении для них господарей. Лорд Странгфорд для прекращения этого упорства прибегнул было к подкупу: английское правительство предоставило в его распоряжение на этот случай 50.000 фунтов стерлингов; но попытка не удалась. Окончательный разрыв Порты с Россией пугал дипломатов еще в другом отношении; лорд Странгфорд писал Касльри в конце 1821 года: «Мои товарищи и я, зная обстоятельства страны и дух, развитый ими в народе, испытываем жестокое беспокойство, чтобы война не навлекла на греческий народ жесточайшие бедствия, хотя для своего оправдания и для своей цели и будет иметь интересы человечества. Ярость турок не сдержится мыслью о верном возмездии, и несчастный народ, в пользу которого война будет объявлена, пострадает до последнего человека. Дней десятьтому назад янычарскому отряду было дано приказание готовиться к походу; начальники его отвечали, что готовы к выступлению, но двинутся не прежде, как все греки в Константинополе будут умерщвлены или изгнаны в Азию». Лорд Странгфорд по внушениям из Вены признал, что английские интересы не требуют при столкновении России с Турцией непременно, самым грубым образом, по душевному желанию, становиться сейчас же на сторону Турции; Меттерниху удалось убедить его, что в английских интересах играть примирительную роль, убеждать турок к уступчивости относительно России. По свидетельству Гёнца, Меттерних нашел в Странгфорде превосходное для себя орудие; что английский посланник в Константинополе действовал по внушениям из Вены, признавал и сам Странгфорд. Но лучше всех свидетельств Генца письма и разговоры Странгфорда показывают, что он переменил прежнее поведение и действовал в примирительном, меттерниховском духе.

В начале 1822 года в Константинополе между лордом Странгфордом и рейс-эфенди шли любопытные переговоры.

Рейс-эфенди: Мы уверены в ваших добрых намерениях; все, что вы ни скажете, не будет истолковано нами в дурном смысле. Вы наш друг, и мы вам верим.

Л. Странгфорд: Дай Бог, чтоб было так. Вопрос, который нас занимает, поставлен в самые узкие пределы. Очистите княжества, восстановите там прежнее управление, излечите зло, которое произведено в несчастных областях вашими войсками, не знающими дисциплины; назначьте господарей (если не из греков, то из тамошних бояр) и таким образом докажите нам, что вы не противны системе общего замирения, столь счастливо установленной в Европе. Сделайте это, и все европейские государства будут вашими друзьями, все будут помогать нам уладиться с Россией. Откажитесь это сделать или, что также плачевно, медлите этим, и через месяц вы увидите у себя громадную армию, какой еще никогда не выставляла Россия. Вы увидите русский флот в Архипелаге, готовый помогать вашим врагам; наконец, вы потеряете дружбу всех держав европейских, которые своими стараниями отклоняли войну до сих пор. Пришловремя, когда вы должны отвечать: да или нет. Какой же из этих ответов я должен от вас услышать?

Рейс-эф.: Но с какой стати у нас будет война? Мы требуем только немного времени для улажения наших внутренних дел. Русский император справедлив, он не может почитать наши требования несправедливыми. Он не желает войны, но есть люди подле него, которые ее желают.

Л. Странг.: Не давайте вводить себя в заблуждение мыслью, что европейские правительства завидуют друг другу и что они станут опасаться России, когда она будет в войне с вами. Напротив, они знают, что Россия заступается за их дело, защищая святость договоров.

Рейс-эф.: Но отчего вы не хотите дать нам немного времени? Зачем понуждать нас сейчас же очищать княжества? Мы вас уверяем, что сделаем это, как скоро греческий мятеж будет достаточно укрощен и мы будем в состоянии очистить княжества без опасности для себя.

Л. Странг.: Укрощение мятежа зависит существенно от мира с Россией, а последний не может состояться без очищения княжеств. Выполните ваши договоры с Россией, и главная надежда мятежников исчезнет. Во время войны у вас с Россией ваши настоящие враги сделаются друзьями, быть может, союзниками России, которой тогда уже нельзя будет их оставить. Греки получат время образовать что-нибудь похожее на правильное правительство, и когда вы будете принуждены заключить мир, то должны будете признать это правительство. Если бы какая-нибудь из дружественных держав предложила вам двенадцать линейных кораблей и 30 или 40.000 войска против мятежников, то вы сочли бы себя очень счастливыми и были бы очень признательны; мы вам предлагаем для укрощения мятежа средство равно действительное, да еще гораздо выгоднее, потому что не будет стоить Порте ни гроша, ни капли крови мусульманской. Объявите по всей империи возобновление ваших дружественных сношений с Россией, и вы увидите, что греки будут просить у вас помилования, ибо они смотрят на русскую войну и на сильное отвлечение, какое она производит в их пользу, как на последнее средство спасения.

Рейс-эф.: Но зачем Россия требует немедленного очищения княжеств? Какая выгода ей от этого немедленного очищения?

Л. Странг.: Выгода та, что она освободится от унижения в глазах целой Европы, от унижения оставаться спокойной зрительницей вопиющего нарушения своих договоров; выгода – успокоить собственных подданных, недовольных тем, что правительство не защищает их единоверцев; наконец, выгода – освободиться от этого несносного междоумочного состояния, которое не есть ни мир, ни война.

Рейс-эф.: Но мы также должны уважать национальную волю. Если бы мы захотели вывесть свои войска из княжеств, то народ скажет: «Вы теряете из виду очаг возмущения, оно возгорится там опять»; и если мы назначим господарей из греков, то каждый мусульманин завопит: «Вы ободряете и награждаете изменников, вместо того чтоб их наказывать».

Л. Странг.: Константинопольская чернь не знает, сколько у вас войска в княжествах – 500 человек или 50.000; и скажите, пожалуйста, как сведает константинопольская чернь о ваших нотах к вам и ваших обязательствах, например, если вы обяжетесь, что в определенное время в княжествах не будет ни одного турецкого солдата и господари будут назначены? Но я вам скажу, что чернь может узнать и что она поймет очень хорошо – это именно, должна ли она будет или нет умирать с голоду, – вопрос, который долго не останется нерешенным, если война возгорится. Точно так же народ поймет свое настоящее положение, когда узнает, что в одно прекрасное утро английское посольство и английские консулы выедут из Константинополя. Тот, кто возьмет на себя распространять эту новость, гораздо скорее произведет мятеж, чем тот, кто станет толковать о внутреннем устройстве двух отдаленных провинций, которых имя даже неизвестно половине константинопольского народонаселения.

Рейс-эф.: В Константинополе и других местах заметно неудовольствие; люди неблагонамеренные ждут только предлога, чтоб приступить к действию, и они получат предлог, когда узнают, что господари назначены из греков, из того народа, который положил уничтожить исламизм и имя мусульманское. Мы не можем вывести свои войска и послать их опять в случае нового мятежа в княжествах. Это было бы слишком жестоко относительно жителей, ибо тогда войска в слепой ярости опустошили бы вконец княжества.

Л. Странг.: Так вы опустошаете княжества теперь, чтоб не опустошать их потом; я не понимаю такого особого рода милосердия к жителям.

Рейс-эф.: Это неправда, мы не опустошаем княжеств, наши войска ведут себя хорошо.

Л. Странг.: Я могу вам доказать противное. Я видел официальные сообщения. Но чтоб возвратиться к нашему предмету, позвольте напомнить вам, что вы обещали очистить княжества в короткое время; не угодно ли точно определить это время, например в месяц, начиная с нынешнего дня?

Рейс-эф.: Мы не можем определить времени: может быть, меньше чем в месяц, может быть, меньше чем в неделю. Только мы одни можем судить о нашем внутреннем положении и решать, когда оно нам позволит исполнить требуемое вами. Будьте уверены, что мы его исполним скоро. Мы не хотим войны; мы не сделаем ничего, чтоб ее вызвать. Мы выполним наши договоры буквально, но имейте к нам доверие и позвольте нам управлять своим народом по-своему.

Турки никак не могли понять того, что так хорошо понимали в Вене и Лондоне, – что мир Порты с Россией убьет греческое восстание. Но как же в Вене и Лондоне могли надеяться, что в Петербурге позволят русским миром убить греческое дело? Если в Вене и Лондоне били на то, чтобы отделить русский мир от греческого замирения, то могли ли на это согласиться в Петербурге? В Вене и Лондоне ласкали себя надеждой, что это разделение может произойти вследствие предполагаемого разделения между русским императором и его кабинетом. Меттерних писал Лютцову: «Император Александр вполне убежден, что война будет бичом для него и для Европы… Он не желает ничего больше, как быть выведенным из ложного положения, в какое вовлечен своим кабинетом. Действия последнего рассчитаны на сопротивление Дивана всем русским требованиям; если Диван будет противиться немедленному очищению княжеств, то это будет торжеством для кабинета. Я вам представляюздесь вопрос во всей его простоте. Я понимаю, что Порта находит некоторое затруднение при переводе наших бумаг; но эти бумаги предназначаются не для одной Порты, а для других дворов, которые их понимают. Наши рассуждения – для Петербурга, наши простые требования – для Константинополя. Если бы мы могли составлять наши бумаги отдельно для обоих мест, то дело было бы легче. В таком случае наша последняя нота Дивану заключалась бы в следующем: «Ваше дело правое перед Богом и перед людьми. Интриги, которые все сходятся в русском кабинете, приготовили, начали и поддерживают восстание ваших подданных. Однако вы должны были вести себя иначе, чем как вы вели себя; вы должны были нам верить и отделить намерение русского монарха от действий некоторых из его министров. Все это, впрочем, дело прошлое. Займемся настоящим. Хотите войны, так ведите ее. Не хотите войны, так не играйте игры ваших противников. Чем больше вы будете уступать их требованиям, тем меньше вы сделаете им удовольствия. Вы можете согласиться на все, чего от вас требуют, потому что требования справедливы; они не были бы справедливы, если бы люди, желающие смуты, не рассчитывали на то, что вы их отвергнете, и тогда они оснуют разрыв с вами на видимой умеренности со своей стороны. Следуйте нашим советам, потому что они подаются в вашем интересе, а не в интересе партии, которая рассчитывает на ваши ошибки гораздо более, чем на справедливость своего дела».

Граф Головкин был человеком кабинета в глазах Меттерниха, человеком, не имевшим достаточно доверия к Австрии, позволявшим себе не соглашаться с «дипломатическим гением» относительно Восточного вопроса. Меттерних старался показать ему, что в этом вопросе две части, то есть восстановление силы договоров – что предоставляется России и замирение греков – что может быть предметом коллективного действия. Головкин заметил на это, что, предоставляя первую часть одной России, союзники лишают ее средств помочь им во второй, ибо в таком случае должно произойти одно из двух: или война, или совершенный застой в отношениях России к Порте. В обоих случаях замирение греков становится невозможным для союзников; для достижения этого замирения единственное средство – присоединиться к России и заставить Порту восстановить силу договоров, ибо только в таком случае Россия может в свою очередь присоединиться к коллективному действию в пользу греков.

Канцлер настаивал на невозможности смешения обеих частей вопроса; признался, что провести демаркационную линию между ними чрезвычайно трудно, но при взаимном доверии трудности проблемы могут быть отстранены ко всеобщему удовольствию.

К несчастью, заметил Меттерних, этой взаимности нет; Австрия питает более доверия к России, чем Россия к Австрии. Головкин так отзывался о ходе дел по Восточному вопросу: «Если проследить все бумаги, полученные нами от двух кабинетов, лондонского и венского, по поводу дел турецких, то непременно придем к заключению, что все они содержат в себе только следующие немногие слова: «Вы правы, а турки виноваты, если вы будете сохранять мир; если же возгорится война, то вы будете виноваты, а турки правы, что бы вы ни делали для избежания войны». Интересы частной политики исключительно заменили обязанности политики общей».

В начале 1822 года в Вену приехал на помощь Головкину для ведения трудного дела по Восточному вопросу другой уполномоченный русского императора, сенатор Татищев, который получил такой рескрипт от своего государя: «Я не хочу войны. Я это доказал. Я это доказываю еще вашим отправлением и приказаниями, данными моим представителям у дворов лондонского, парижского и берлинского. Но предотвратить войну можно, только обратившись к туркам от имени Европы и говоря с ними языком, ее достойным. Дело нейдет о том, чтоб сделать из Турции державу европейскую: дело идет о том, чтоб заставить ее снова занять место, которое она занимала в политической системе в марте месяце прошлого года. Надобно спасти ее силой. Попытки, постоянно возобновляемые и всегда бесполезные, поведут к тому, что союз потеряет всякое уважение. Порта сделается неисправимой, и, конечно, не такую соседку хотят завещать союзные дворы России для упрочения системы, на которой основывается спокойствие Европы».

Впечатление, произведенное Татищевым в Вене, было таково, что он приехал не только безо всякого определенного плана, но безо всякой ясной идеи о средствах прекратить настоящую запутанность в делах; подобно тем, которые его прислали, он единственно рассчитывал на дружественное расположение венского двора и на дипломатический гений князя Меттерниха. Не зная, что должно делать для избежания войны с честью и особенно для успокоения императора, он питал неопределенную надежду, что сыщет в Вене средство к решению этой проблемы. Впоследствии Меттерних хвалил Татищева за то, что он действовал согласно с желаниями венского кабинета. Если его объяснения и представляли оттенки, то они происходили от затруднительного положения посланника, у которого были две инструкции, не только различные, но даже противоположные (инструкция императора и инструкция кабинета!). Со своей стороны Татищев убедился, что австрийский канцлер желает предложить систему обмана, которую он принял относительно России, и что он откажется от нее только тогда, когда увидит, что Россия его поняла и решилась не даваться более в обман. Тогда он уступит России все, в чем не посмеет отказать.

Татищев приступил к Греческому вопросу. «Я думаю, – сказал он Меттерниху, – что греки скорее дадут себя истребить до одного человека, чем согласятся идти в прежнее рабство; с другой стороны, силы султана недостаточны для их порабощения; как же союзники могут смотреть равнодушно на продолжение подобной борьбы?» Меттерних заметил, что союзники должны согласиться насчет будущей участи греков. Татищев рассказал ему, что в Петербурге думают устроить эту участь высвобождением греков из непосредственных отношений к турецкому правительству. Меттерних отвечал, что невозможно получить от Дивана такие важные уступки под формой политической, но, быть может, можно доставить грекам те же выгоды мерами законодательными. Татищев объявил, что Россия согласится поручить ведение новых переговоров Австрии, если будет определено, какое положение примет Австрия относительно Порты, когда последняя не согласится на предложенные ею условия. «Чего же вы от нас хотите?» – спросил Меттерних. «Чтоб вы порвали с ней сношения», – отвечал Татищев. «Как, отозвать интернунция?» – «Без сомнения». – «Так вы хотите бросить Порту совершенно в объятия Англии? Английский посланник там останется, – и султан будет видеть в нем единственную опору!» – «Мы не завидуем доверию, какое Порта оказывает Англии, и вовсяком случае мы примем последствия на свой счет. Но от вас мы потребуем этого доказательства согласия, царствующего между нашими двумя монархами». – «Но лучше, чтоб все согласились; надобно узнать мнение английского кабинета». – «Условимся вдвоем и потомвместе будем работать в Лондоне, чтоб и там принято было наше решение». – «Это значит все потерять, союз разрушится». – «Отчего же?» – «Увидят, что мы более связаны с вами, чем с другими». – «По моему мнению, ничто не может дать такой прочности союзу, какискреннее единение между двумя императорскими дворами». – «Без сомнения; но не должно этого выказывать; впрочем, мы еще поговорим обо всем этом».

Из Константинополя пришли дурные вести. Диван, видя, с одной стороны, настойчивость Англии и Австрии, чтобы Порта удовлетворила русским требованиям, с другой – видя раздражение между мусульманами против христиан, не хотел взять дела на свою ответственность и созвал Совет из главных сановников государственных, членов администрации, янычарских депутатов и ремесленных старост в Константинополе. Число призванных было более двухсот. На другой день, после совещания, началось волнение в Константинополе, которое правительство утишило без труда; но интернунций получил извещение, что Порта отлагает на неопределенное время вывод войск своих из княжеств; что она не нарушила ни в чем договоры и требует, чтобы Россия очистила азиатские провинции, занимаемые ею с Бухарестского мира, и выдала бежавших греков. Меттерних именем императора Франца объявил Головкину и Татищеву, что нота турецкого правительства не может быть принята; что интернунцию послано приказание возвратить ее Порте с кратким заключением, что неприлично было поручать венскому кабинету подобную передачу союзному кабинету русскому. Меттерних объявил, что император Франц не только признает за императором Александром право принять все меры, какие он сочтет нужными, относительно Порты, но и не поколеблется присоединиться к инициативе, какую император Александр примет в этом случае, и поддерживать ее всеми зависящими от него средствами; что сообщения, составленные в этом смысле, будут отправлены ко всем союзным дворам для соглашения о том, какое положение принять относительно Порты, причем венский кабинет подаст мнение об отозвании из Константинополя посольств и об оставлении там только агентов для покровительства торговле. Но при этом Меттерних прочел несколько отрывков из журнала австрийской миссии в Константинополе, в которых указаны интриги греков в столице, чтобы заставлять Порту поступать вопреки ее интересам, также указаны интриги революционного комитета в Одессе. Цель всех этих интриг – заставить Порту думать, что настойчивые требования Англии и Австрии клонятся только к тому, чтобы напугать ее и склонить к уступкам.

В этом заявлении Меттерниха русским министрам выразился весь страх, нагнанный на него известиями из Константинополя: Турция отвергла решительно требования России; значит, последней ничего более не остается, как двинуть свои войска; какое торжество для бунтовщиков-греков, для воинственного русского кабинета, для Каподистриа; какое поражение и опасность для Австрии! Единственный выход для последней – не дать России действовать одной. Потом страх начал проходить, явилась надежда. Император Александр не хочет войны – это ясно; войны хочет только кабинет. Император Александр, по своей любимой мысли, не хочет действовать один, следовательно, можно протянуть время в переговорах с союзниками, а между тем можно заставить и турок переменить свое решение: их нота официальным образом не передана в Петербург, официально петербургский кабинет не знает об оскорбительном ответе Порты.

12-го апреля был составлен протокол конференции между Татищевым, Головкиным и Меттернихом: «Русские уполномоченные объявили, что е. в. император, питая искреннее желание доказать союзным монархам, как он дорожит сохранением мира с Оттоманской Портой, ограничил таким образом условия, на которых дружественные сношения между Россией и Турцией могут быть поддержаны: император удовольствуется заявлением, сделанным прямо его министерству Портой, что она признает право России на основании договоров требовать неприкосновенности греческой религии, возобновления разрушенных церквей и по отношению к восставшим грекам справедливого различения между невинными и виновными. Предварительно Порта очищает совершенно и немедленно княжества Молдавию и Валахию; временно поручает управление этих стран Диванам под председательством греческих каймакамов, избранных Портой по правилам, установленным для назначения господарей; высылает уполномоченных для соглашения с русскими уполномоченными о мерах, которые она соединенно с Россией примет для доставления мирного и счастливого существования своим христианским областям, договорами поставленным под покровительство России и плачевными событиями увлекающимся в бездну революции. Если Порта не согласится исполнить этих требований, император Австрийский объявит ей, что он не будет помогать ей ни прямо, ни посредственно, и признает справедливым дело России. Для доказательства заводчикам смут европейских, что Союз между державами крепче прежнего, император Австрийский отзовет из Константинополя своего интернунция и порвет все сношения с Портой, по крайней мере ограничится оставлением в Турции дипломатических агентов для торговли. Относительно греков общие меры должны состоять в следующем: прекращается война в восставших областях; Порте обеспечивается спокойное обладание ими; постановляется, что мирные жители восставших областей и те, которые положат оружие, будут пользоваться религиозной свободой; их имущество, личность и жизнь будут находиться под постоянным и действительным обеспечением. Князь Меттерних, воздав хвалу чистоте намерений императора Всероссийского и умеренности предложений, сделанных его уполномоченными, объявил, что император, его государь, не может советовать своему августейшему другу и союзнику никакой перемены в своем ультиматуме; признает, что оттоманское правительство не сможет замирить восставшие греческие провинции без содействия России; что это замирение не будет прочно, если участь греков не будет решена на основаниях, предложенных русскими уполномоченными, и если их отношения к турецкому правительству не будут поставлены под могущественную гарантию Великого союза. Несмотря на то, так как предложение русского вмешательства не основывается ни на каком предшествующем договоре и Порта может отвергнуть его, а союзники не будут в состоянии его поддержать, то необходимо основать переговоры на другом принципе. Для достижения этой цели император Австрийский готов совещаться с союзниками относительно основания и способа негоциации. Но, желая дать своему августейшему другу и союзнику самое сильное доказательство своего безграничного доверия к его правосудию, умеренности и мудрости, император Австрийский объявляет, что за одним русским императором остается право решить: настоящее положение его империи относительно Порты может ли быть продолжено, или необходимо прибегнуть к оружию. В последнем случае император Австрийский не только не окажет Порте никакой помощи, ни прямой, ни посредственной, но признает обязательным для себя и для своих союзников отозвание из Константинополя их представителей и будет с новой силой настаивать у кабинетов на принятии этой меры. Русские министры, приняв объявление господина канцлера относительно отозвания миссий, предоставили себе повергнуть на решение императора, своего государя, предложения насчет греческих восставших провинций».

Меттерних отказался подписать этот протокол, настаивая на том, что Россия по договорам не имеет права покровительства над христианскими областями Турции, которые теперь восстали против власти султана. Вместо подписания протокола канцлер прислал ноту, сущность которой состояла в следующем: «Столкновение между Россией и Турцией должно решиться или путем переговоров, или оружием. В первом случае необходимо соглашение с союзниками относительно основания и способа, как начать переговоры с Портой. В плачевном случае разрыва император не поколеблется отозвать из Константинополя своего представителя и прекратить дипломатические сношения с Портой; но он убежден, что такое решение должно быть общее для всех союзников, для чего уже и сделаны надлежащие сообщения кабинетам французскому, великобританскому и прусскому». Одновременно с этой нотой Меттерних составил следующий меморандум, который Татищев должен был взять с собой в Петербург для представления императору Александру: «Е. в. император Русский заявил неизменное решение в своих действиях по Восточному вопросу – не нарушать политической системы, которая теперь служит основанием спокойствия Европы и сохранения общественного порядка. Это решение обязывает кабинеты соединить все свои силы для такого решения вопроса, которое соответствовало бы и справедливым желаниям его величества и охранило бы Европу от опасностей, какие могут произойти для нее из восточных беспорядков. Перед нами двоякого рода вопросы: юридический, касающийся исполнения договоров, и вопрос общего интереса. Исполнение договоров не может встретить никакого затруднения: уважение к договорам есть основа народного права в Европе. Вопросы общего интереса должны иметь свой источник в желаниях, одобренных пред трибуналом благоразумной политики и человеколюбия. Они должны соединять интересы тех, к которым обращены требования, с интересами тех, в пользу которых делаются уступки. Так как дело нейдет об ограничении верховной власти султана, то желания кабинетов не выйдут из круга законов и управления. Австрия наравне с другими державами не признает права вмешательства во внутренние дела государства, если перемены, в нем происходящие, не угрожают непосредственно безопасности соседних держав. Но в настоящем положении Турецкой империи существуют отношения, которые заставляют державы искать способ успокоить Турцию не посредством утишения смуты, купленного потоками крови, но посредством прочного мира, без которого нет обеспечения для существования Турецкой империи и для спокойствия Европы. Эта необходимость есть единственное основание права и единственное средство относительно Порты. Чтоб работать на этом основании, прежде всего необходимо, чтоб Порта объявила действительную амнистию, и необходимо, чтоб инсургенты подчинились ей. Что касается княжеств, то достаточно их очищения восстановлениями прежнего порядка и сохранения прав, выговоренных трактатами. Морея и острова имеют многообразное управление; разумные, с верховной властью Порты удобосоединимые желания христианского народонаселения этих стран могут быть выражены в следующих условиях: свободное исповедание религии; юридические определения для безопасности личной и собственности; правильное судопроизводство. Так как Диван готов выполнить трактаты и спор идет только о времени и способе исполнения, то надобно требовать от Дивана немедленного очищения княжеств и восстановления в них прежнего порядка; надобно настоять, чтоб Порта в известный срок дала амнистию, и уверить ее, что союзники готовы всеми силами понуждать инсургентов к ее принятию; надобно требовать назначения уполномоченных, которые с уполномоченными России и союзных держав должны совещаться о средствах доставить Турецкой империи скорый и продолжительный мир».

Император Александр, желая прежде всего скорого разрешения Восточного вопроса по той связи, в какой он представлялся ему с общим положением Европы, принял австрийский меморандум в основание этого решения, и Татищев возвратился в Вену, чтобы здесь вместе с представителями других четырех великих держав участвовать в конференциях, которые должны были подготовить дело для конгресса, назначенного осенью 1822 года в Вероне.

Таково было решение Восточного вопроса, выработавшееся в австрийских или англо-австрийских руках в первый год греческого восстания. По-видимому, австрийский канцлер торжествовал: дело было в его руках, воинственная, грекофильская партия в России была поражена, Каподистриа признал нужным выйти в отставку. Несмотря, однако, на эту наружность явлений, «дипломатический гений» потерпел сильное поражение. Он хлопотал изо всех сил о том, чтобы не допустить до войны между Россией и Турцией, будучи уверен, что известие о восстановлении между ними дружественных сношений отнимет руки у восставших греков и заставит их безусловно покориться султану. Но, удерживая Россию от войны, Меттерних этим самым придавал дух Порте, которая считала неопасным для себя упорствовать в неисполнении русских требований, считая настаивания английского посланника и австрийского интернунция только пустыми угрозами. Греки, одушевляемые надеждой, что не нынче, так завтра война возгорится, продолжали борьбу, и дело пришло к тому, что для избежания войны вопрос был передан на общее решение великих держав, причем надобно было определить и уступки восставшим грекам. Как бы ни были умеренны эти уступки, но Австрия признала необходимость их сделать; скрепя сердце, с оговорками, ничего не выражающими, признала необходимость вмешательства во внутренние дела Турции, и не с тем, чтобы поддержать султана против бунтующих греков, но чтобы заставить его сделать уступки мятежным подданным. Но это еще только первая неудача «дипломатического гения» в его борьбе против истории.

Второго поражения для австрийского канцлера нельзя было ожидать на новом конгрессе, который собирался при обстоятельствах, чрезвычайно благоприятных для системы венского кабинета. Тайные общества продолжали действовать. Испанская революция доходила до крайностей, напоминавших исход французской революции. 1 января 1822 года Меттерних писал императору Александру: «Для Испании наступил кризис. Судьба, ожидающая эту страну, поставлена вне всяких расчетов, 1793-й год был для Франции естественным, необходимым и полезным результатом 1789 года. 1822-й год будет для Испании результатом 1820 года. Пример Франции забыт в Европе и, таким образом, потерян для нее. Провидение в своих тайных намерениях поставило пред очами людей второй пример. Оно напоминает людям простой и верный факт, что одно и то же зло должно всегда вести к одним и тем же последствиям. Философы, идеологи и доктринеры снова провели целые годы в доказывании неверности этого принципа. Вечный разум будет сильнее их софизмов, а факты заговорят громче их тезисов».

Из Англии от Касльри те же внушения: «Первое, что заслуживает полного внимания императора, – это широкое и усиливающееся распространение революционного движения по Американскому и Европейскому континенту. Последние события в Мексике, Перу, Каракасе, Бразилии решили, что обе Америки увеличат каталог государств, управляемых на основании республиканском или демократическом. Тот же дух быстро распространяется и по Европе: Испания и Португалия испытывают те же волнения. Франция носится между противоположными видами и интересами, серьезно и, быть может, равно опасными для ее внутреннего спокойствия. Италия хотя на время и вырвана из когтей революционеров, однако сдерживается только австрийскими оккупационными войсками. Тот же дух глубоко проник в Грецию. Восстание в Европейской Турции в своей организации, целях, действиях и внешних отношениях ничем не отличается от движений в Испании, Португалии и Италии, кроме прибавочных затруднений, происходящих от связи восстания с безобразной системой турецкого управления, ненавистью к которому восстание прикрывает свое настоящее стремление, возбуждает интерес и таким образом достигает своей цели. Император должен видеть, что начало революционного потока – в Греции и оттуда распространяется по его южным областям в неразрывной связи с потоком, стремящимся из-за Атлантического океана, и я не сомневаюсь, что е. и. в. будет основывать свои действия на этом принципе, а не на местных видах политики. Принцип, на котором должно действовать британское правительство, есть принцип невмешательства, доведенный до последней крайности; но я уверен, что если бы то, что происходиттеперь в Греции, преимущественно в Морее, под влиянием иностранных искателей приключений, оказалось в какой-нибудь другой, соседней с Россией стране, то император стал бы действовать, как в Лайбахе, и никакой спор с турками не удержал бы его выставить сопротивление общему и более опасному врагу. Русская армия не может двинуться в Турцию против революционеров, как австрийская армия в Неаполитанское королевство, не столкнувшись враждебно и с турками, и с греками. Но если император не может уничтожить зла собственными средствами, то тем более он не должен мешать оттоманскому правительству в истреблении мятежа, который грозит и общему спокойствию, и его собственной власти. Сравнивая обе борющиеся стороны, мы видим, что Турция не представляет революционной опасности; греческое дело глубоко проникнуто ею и не может, по крайней мере теперь, быть отделено от нее. Русский император должен отстать от греческого дела как существенно революционного. Он должен скорее благоприятствовать, чем отвлекать оттоманское правительство от его уничтожения; должен смотреть на свое столкновение с Портой как на дело второстепенное, пока мятеж не будет укрощен».

Внушения из Австрии и Англии могли быть заподозрены. Но были внушения и из любимой страны. Бергасс, один из видных членов роялистской партии во Франции, сблизившийся с императором Александром по единству религиозного взгляда, писал ему: «Швейцария, которую волнуют, более чем когда-либо, искусные и неутомимые революционеры, требует теперь особенного внимания государей. Недавно здесь произошло соединение многих масонских лож самого дурного рода, где догмат народного господства, разрушающий всякую нравственность, всякое правительство и всякую религию, составляет первый член исповедания веры адептов. В Испании, как небезызвестно в. в-ству, солдатское восстание вспыхнуло благодаря французским революционерам и значительной сумме денег, отправленной одной из наших главных масонских лож. На предстоящем конгрессе не только должно заняться истреблением адской секты, грозящей цивилизованному миру, но и учения этой секты, ибо секта не истребится, если не докажется торжественно ложность ее учения. Чего хочет нечестивая секта, которую пора наконец уничтожить? Она хочет, чтоб на конгрессе, возвещенном с такой торжественностью и от которого зависит судьба общественного порядка, государи, сдержанные преувеличенными препятствиями и на самом деле ничтожными, если сравнить их с высокой обязанностью, возложенной на них Божеством, – чтоб государи запутались в сетях ложного благоразумия и представили изумленному миру зрелище своей нерешительности, тогда как люди с помыслами возвышенными ждут от них блестящего заявления могущества. Что читается в журналах защитников королевской власти? – что дело Фердинанда есть дело всех государей; что дело испанское есть дело всех народов, желающих сохранить у себя религию и нравственность; что есть высшее международное право – право обеспечивать себя от нравственной заразы, которая уже произвела в Европе такие опустошения. Почему либеральные журналы так пламенно желают, чтоб нам загражден был путь в Испанию? – потому, что они хорошо видят, что восстановление порядка в этой монархии нанесет их партии неизбежный удар; тогда как защитники королевской власти понимают, что уничтожить в Испании либеральную партию – значит приготовить ее будущее уничтожение и во Франции и ускорить минуту, когда общественный порядок найдет свои вечные основания».

При таких внушениях собрался Веронский конгресс.

VII. Последний конгресс – конец эпохи

Опасным состоянием всех трех южных полуостровов Европы должны были заняться государи, положившие съехаться на конгресс в Верону; но испанская революция составляла главную их заботу. Итальянская революция была прекращена австрийскими войсками; испанская могла быть прекращена только французскими, и император Александр уже давно указывал Франции на эту обязанность ее. Но согласится ли и сможет ли Франция сделать то в Испании, что сделала Австрия в Италии? Решение этого вопроса зависело от внутреннего состояния Франции, от положения и силы ее правительства.

Мы оставили Францию после Ахенского конгресса, когда правительство Людовика XVIII в борьбе с ультрароялистами оперлось на либералов, но тем самым подняло и враждебные себе партии, дало им возможность открытого действия. Положение умеренных либералов, приверженцев конституционной монархии Бурбонов, было самое затруднительное: они должны были защищать конституцию против ультрароялистов и защищать династию против враждебных ей партий, популяризировать и национализировать ее, представлять необходимой для конституционной свободы такую династию, которой глава был умирающий старик, а наследник – глава приверженцев старой Франции, глава ультрароялистов! Естественно, приверженцы конституции делились и тем обессиливали себя: одни из них, видя опасность от поднятия антидинастических партий, выбирали из двух зол, по их мнению, меньшее, требовали сближения с ультрароялистами, уступки им, не определяя, как далеко должно идти сближение, уступчивость, боясь этого определения, предчувствуя, что оно укажет им опасность или тщету их стремлений. Другие из двух зол также выбирали, по их мнению и отношениям, меньшее, требовали сближения с людьми революции и империи, уступчивости им, опять не определяя, как далеко должно идти сближение и уступчивость, боясь этого определения. Так, вследствие этого различия во взглядах и отношениях порознились два министра Людовика XVIII, Ришелье и Деказ, и первый должен был оставить министерство. Министерство Дессоля, самым видным членом которого был Деказ, указывало на торжество второго направления между приверженцами конституции, – торжество, которое условливалось и личным неограниченным влиянием Деказа на короля.

Разумеется, люди, стоявшие между двух огней, изменяли свои взгляды, свое положение, смотря по степени давления, какое испытывали они от той или другой стороны. Деказ, разорвавший с ультрароядистами и сближавшийся потому с ультралибералами, должен был разорвать и с последними, когда увидал крайность их требований и стремлений. Таким образом, либеральное министерство потеряло свою популярность и между либералами, не уменьшивши нисколько ненависти к себе ультрароялистов. Наступили выборы в палату 1819 года. Ультрароялисты, зная, что не получат большинства, не хотели дать большинства умеренным либералам, которые должны были поддерживать министерство, но придумали дать большинство революционерам, чтобы этим средством свергнуть ненавистное министерство и произвести реакцию.

Газета «Белое знамя», орган ультрароялистов, выражалась таким образом: «Министерство – самый опасный враг роялистов, так его нужно бить прежде всего и постоянно; выбор якобинских кандидатов менее гибелен, чем выбор министерских, потому что первый ускорит спасительный кризис». Они достигли своей цели, и люди, боявшиеся революции и из страха перед ней прятавшиеся под «Белое знамя», были страшно напуганы избранием ультралиберальных кандидатов, особенно аббата Грегуара, который во время революции, будучи членом конвента, один из первых требовал провозглашения республики и суда над Людовиком XVI и потом, будучи в отсутствии во время приговора, письменно заявлял, что одобряет осуждение короля на смерть. Демократическая партия была в восторге от этого выбора; не скрывали своего злорадства и ультрароялисты, указывая на исполнение своего пророчества, что «кровавая дочь конвента» (ультралиберальная палата) явится как необходимое следствие 5-го сентября, утверждали, что волнения и беспорядки, обнаружившиеся в это время и в других странах Европы, были следствием системы, которой держалось французское министерство.

Виновник 5-го сентября, Деказ, испугался торжества ультралиберальной партии и начал внушать своим товарищам о необходимости переделать дело 5-го сентября, изменить избирательный закон. Но три министра – Дессоль, Гувион де-Сен-Сир и барон Люи – не согласились на перемену политики и вышли из министерства; Деказ обратился к Ришелье с просьбой составить новое министерство; но тот отказался, выставляя недостаточность своих средств вести правительственное дело в такое бурное время. Тогда Деказ сам сделался президентом Совета нового министерства, сохраняя свой прежний портфель внутренних дел; Пакье взял министерство иностранных дел, Руа – финансов, генерал Латур-Мобур – военное, Де-Серр, решительно разорвавший с ультралибералами, остался хранителем печати (министром юстиции).

Деказ и Де-Серр задали себе трудную задачу: отстать от ультралибералов, противодействовать их стремлениям, не сближаясь с ультрароялистами. От нападения левой стороны в палате они не находили защиты в правой, которая в начале 1820 года дождалась наконец желанной реакции, вызванной поступком одного безумца. 1(13) февраля, во время масленицы, второй сын графа Артуа герцог Беррийский был поражен у дверей театра седельным подмастерьем Лувелем, который наслушался толков, что Бурбоны – виновники всех бедствий Франции. Герцог умер на другой день, оставив пятимесячную дочь и беременную жену. Большинство парижского народонаселения было ошеломлено этим событием; революционная партия, по отзывам очевидцев, обнаруживала варварское удовольствие; в палате началась усиленная борьба партий. «Палата должна обратить внимание на источник зла, – говорилось справа. – Надобно уничтожить все козни фанатизма, который ведет к таким гибельным результатам. Остановить позорные и гибельные движения, которыми начинаются революции, можно, только сковавши снова революционный дух, вооружившись против безрассудных писателей, дерзких вследствие безнаказанности». Справа требовалось, чтобы в адресе, который должно было подать королю по поводу печального события, было сильно выражено желание палаты энергически содействовать всем мерам, которые будут приняты для истребления гибельных учений, подкапывающих троны и все авторитеты и грозящих цивилизации поднятием новых революций. «В адресе, – говорилось слева, – должна идти речь только о слезах, проливаемых над принцем, о котором сожалеют все французы, о котором особенно сожалеют друзья свободы, ибо они знают, что гнусным преступлением воспользуются для того, чтобы уничтожить свободу и права, признанные мудростью монарха».