История России с древнейших времен. Том 11

Письмо достигло цели. Алексей Михайлович всегда готов был отозваться на кроткий призыв старого собинного приятеля. Немедленно по получении письма, в январе 1672 года, поскакал в Ферапонтов Ларион Лопухин. «Тебе, святому и великому отцу, указал государь говорить, – начал свою речь царский посланный, – с начала дела соборного и до соборного деяния всегда он, государь, желал умирения, но этого не учинилось, потому что хотел ты в Московском государстве учинить новое дело против обычая вселенских патриархов, как они сходили с престолов. А теперь государь всякие враждотворения паче прежнего разрушить и во всем примирения с любовию желает и сам прощения просит. Государь велел тебе говорить, что ничего того не бывало, что ты в письме написал про разговор свой с ним на соборе: ты перед государем не шумливал, государь тебя не унимал, и, чтоб грамоту прочесть наедине, о том ты не говаривал; шумно было про статьи, которые писаны в грамоте твоей неправдою, да за книги, которые ты по совету с государем исправил, а после сам укорял напрасно, досадных же никаких слов не бывало, изволь попамятовать. Послан ты в Ферапонтов монастырь вселенскими патриархами и собором, а не государем; дворянин и стрельцы посланы с тобою для твоего бережения, а не для утеснения; если же Степан Наумов какое тебе утеснение чинил, то он делал собою, а не по государеву указу, и про это приказал государь сыскать. Родион Матвеевич допрашиван и с клятвою извещал, что он тебе говорил упорно, чтоб ты деньги принял и государыню поминал, а других никаких слов, что в письме твоем написано, он не говаривал. Объяви, кто на Вологде хотел начать кровопролитие: вор Ильюшка шел из Галича от тех мест недалеко; да и вор Стенька Разин в расспросе говорил, что приезжал к нему под Симбирск старец от тебя и говорил, чтоб он шел вверх Волгою, а ты с своей стороны пойдешь, потому что тебе тошно от бояр, которые переводят государские семена, а у тебя есть наготове с 5000 человек на Белоозере; старец этот и на бою был и заколол своими руками сына боярского в глазах Разина и потом из-под Симбирска ушел. Пророчества, какие ты говорил князю Шайсупову, узнал ты не от господа бога, а от воровских людей, которые к тебе приезжали, надобно думать, что то смятение и кровопролитие сделалось от них. Если бы ты хотел всякого добра по Христовой заповеди, то ты бы про такое превеликое дело не умолчал и тех воровских козаков велел переловить, а трех человек можно было тебе поймать. Ты объяви теперь обо всем подлинно, а то просишь у государя всякой милости и прощения, а сам к нему никакой правды не объявишь». «Престол я свой оставил и паки было возвратился – дело не новое, – отвечал Никон, – и прежние вселенские патриархи престолы свои оставляли и назад возвращались. Я своего прежнего сана не взыскую, только желаю великого государя милости, а ничем я, кроме своих монастырей, не владел. Собор патриархов Паисия и Макария ставлю я ни во что, потому что они престолов своих отбыли и на их места поставлены другие; повинуюсь я константинопольскому патриарху и прочим вселенским, которые на престолах своих. О том, что говорено было на соборе, я писал правду, государю это известно; да и после, при Степане Наумове и присыльщиках, много раз я досадительные слова говорил и к государю писывал, в том милости и прощения прошу; а что великий государь за многие мои досадительства мне не мстил, за то великую мзду от бога восприимет. Новоисправленных книг я ничем не укорял и не укоряю. Денег я у Стрешнева не принял потому, что государь меня на соборе укорял, говорил: „Боярин Семен Лукьянович Стрешнев был у тебя в запрещении, и ты с него взял 100 рублей и его простил“, а я его простил для того, что он добил челом и обещался Воскресенскому монастырю работать и о многих делах того монастыря государю докладывал, деньги же прислал вкладом в монастырь после прощения спустя года с полтора. О Вологде и Разине ничего не знаю: козаки, три человека, мне говорили, что по указу государеву посланы они были на Невль, велено их устроить землями, но они так жить и пашни пахать не привыкли, а государева жалованья и корму им не было, и они идут воли искать: а не сказал я Наумову про козаков потому, что они сказывали про свое многолюдство, так я боялся, чтобы смуты не учинить, а оборониться от них было некем; к государю же о козаках этих я тогда писал и архимандриту Иосифу сказывал. Родиону Стрешневу я не говорил про смерть царевича и про смуту именно, а говорил, что по смерти царицы будет другая беда, не меньше, а после этой еще хуже будет, потому что мне это объявлено от господа бога; а говорил я эти слова сердито, досаждая великому государю; князю же Самойле я говорил о смерти царевича и о разорении от воров именно, потому что уже сделалось. Великий государь пожаловал бы меня, велел быть в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения, лучше в Иверском, и указал бы у меня быть, кому он верит; лета мои не малые, постигло увечье, а призреть меня стало некому; да пожаловал бы государь, простил всех, кто наказан из-за меня».

Никона не перевели ни в Воскресенский, ни в Иверский монастырь; но положение его в Ферапонтове стало иное, как скоро государь возобновил с ним сношения, стал присылать богатые подарки, величать великим и святым старцем. И вот Никон, как нарочно, спешит доказать, что ни то, ни другое название нейдут к нему, спешит подтвердить то наблюдение, что скорбь располагает мягкие натуры к уединению, к жизни внутренней, созерцательной, натуры же беспокойные становятся от скорби еще беспокойнее. С 1672 года у Никона начинается мелкая, неприличная борьба с монахами Кирилловского Белозерского монастыря, на который была возложена обязанность снабжать его съестными припасами. Начинается ряд жалоб, доносов царю, причем новый пристав, князь Шайсупов, не был забыт. Так, однажды Никон просит царя: «Не вели, государь, кирилловскому архимандриту с братиею в мою кельишку чертей напускать! Дворецкий Кириллова монастыря говорил про меня: „Что он с Кирилловым монастырем заедается? Кому он хоромы строит? чертям что ли в них жить?“ И вот того же вечера птица, неведомо откуда взявшись, яко вран черна, пролетела сквозь келии во все двери и исчезла неведомо куда, и в ту ночь демоны не дали мне уснуть, одеялишко с меня дважды сволочили долой и беды всякие неподобные многие творили, да и по многие дни великие беды бесы творили, являясь овогда служками кирилловскими, овогда старцами, грозяся всякими злобами, и в окна теперь пакостят, овогда зверьми страшными являются грозяся, овогда птицами нечистыми». Тяжек приходился Никон кирилловским монахам; они говорили ферапонтовским: «Кушает ваш батька нас». И эти слова подают Никону повод к новой жалобе. «Я, благодатию божиею, не человекоядец», – пишет он царю. Шайсупов доносил царю: «В великий четверток (1674 года) монах Никон пошел было к обедне в соборную церковь, перед ним пошли два человека стрельцов, а позади пошел сотник да еще шесть стрельцов. Не дошед до церкви, он вдруг осердился и пошел назад в келию, а идучи, говорил, что он под стражею в церковь идти не хочет. Я в праздник Светлого Воскресения после заутрени приходил к нему в келию о Христе целование получить, но он в келию меня к себе не пустил и выслал монаха сказать мне, будто я его в великий четверток от причастья отлучил, и с того времени он, Никон, яко от огня с кручины разгорелся, видеться со мною и христосоваться не захотел». До какой степени доходила запальчивость Никона, всего лучше можно видеть из письма его к вологодскому архиепископу Симону. Узнав, что Никон не ходит в церковь, Симон писал к Шайсунову, чтоб тот попросил его объявить причину этого, не заражены ли игумен с братьею расколом, так ли идет у них служба церковная, как предписывает православная церковь? Что же отвечал Никон? «Никон, божиею милостию патриарх, Симону, епископу: ты, чернец, забыв священное евангельское приточное наказание фарисейское, паки и другое о малом сучце во очеси брата, в своем глазе бревна не чуеши. Забыл еси то, как ты в Александрове монастыре на кобыле пахивал, а ныне…» Но мы отказываемся передавать читателям дальнейшие обличения.

Чего только не виделось и не слышалось Никону? У повара Лариона была привычка, когда кто ему что-нибудь скажет, отвечать добро-ста; но Никону в этом добро-ста послышалось совсем другое, и вот царь получает письмо: «Оглашают меня кирилловские, будто я их монастырских людей бью, а я никого не бивал. А как строитель Исаия в Ферапонтове монастыре у келейного дела был, в то время был поварок их Ларка и ко всякому делу говорил, о чем я ему молвлю: добр Астарт, а в древнем писании идол был некий сидонский Астарт, и которые его за бога почитали, приглашали: добр Астарт. Я ему. Ларке, говаривал много раз: не зови меня Астартом, я, благодатию божиею, христианин, а не Астарт, и он, Ларка, не перестал зовучи Астартом; я жаловался на него строителю Исаии, и строитель смирял его перед нашею келиею плетьми, а не я его бил».

Царь терпеливо принимал все эти жалобы и объяснения, посылал разыскивать, в чем дело, успокаивать Никона, устраивать его хозяйство, помещение, посылал подарки, деньги, лакомства. Однажды государь послал ему кроме денег пять белуг, десять осетров, две севрюги, две лососи свежих, коврижек. Никон писал, благодаря за эту присылку: «А я было ожидал к себе вашей государской милости и овощей, винограду в патоке, яблочек. слив, вишенок, только вам господь бог о том не известил, а здесь этой благодати никогда не видаем, и аще обрел буду благодать пред вами, государи, пришлите, господа ради, убогому старцу». В другой раз царь послал именинный пирог, денег 200 рублей, от царицы 25 полотен и 20 полотенец, от царевича Петра мех соболий. Никон отвечал, что из меха шубы не выйдет, надобно два вершка в прибавку, прикупить здесь негде: и прежде присланные меха, соболий и лисий, лежат затем, что шуб из них сделать нельзя: «Сотворите, господа ради, милость, велите свое жалованье исполнить». Добавка к мехам была послана.

Но неужели Никон позволил всего себя поглотить мелким заботам о келиях, поварнях, погребах, шубах, яблоках, винограде? Нет, выказывались и стремления к высшей деятельности: в келию к Никону стекались больные; он говорил над ними молитвы, давал лекарства; находившийся при нем монах Мардарий ездил в Москву покупать эти лекарства: масло деревянное, ладон росный, скипидар, траву чечуй, целибоху, зверобойную, нашатырь, квасцы, купорос, канфору, камень безуй. Враги Никона старались опозорить и эту деятельность его: но имеем ли право верить врагам-обвинителям? К сожалению, Никон сам старался показать, как чистое смешивалось у него с нечистым: так, он не преминул прислать царю список излеченных им людей и посланному царскому рассказывал, что был ему глагол: «Отнято у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечи болящих».

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

Московские соборы 1666 и 1667 годов. – Соловецкое возмущение. – Козацкие движения на восточной украйне и причины их. – Воровство на Волге. – Городок Рига. – Возмущение Васьки Уса в воронежских и тульских местах. – Стенька Разин. – Его воровство на Волге. – Разин в Яицком городке. – Его морской поход. – Стенька в Астрахани с повинною. – Впечатление, им здесь произведенное. – Стенька бушует в Царицыне. – Вызов его воеводам. – Разин на Дону. – Его вторичный поход на Волгу. – Взятие Царицына. – Разбитие московских стрельцов. – Измена стрельцов астраханских. – Взятие Астрахани и кровавые следствия. – Приход Разина под Симбирск и отступление князя Борятинского. – Вторичный приход Борятинского, под Симбирск и поражение Разина. – Бунт по всей восточной украйне. – Движения Мишки Харитонова, Васьки Федорова и Максима Осипова. – Осада Желтоводского монастыря. – Волнения в Нижнем Новгороде. – Главный воевода князь Юрий Долгорукий. – Удачные действия воевод Леонтьева и Щербатова. – Действия воеводы Якова Хитрово. – Движения Долгорукого. – Победы Борятинского на Урени, Кандаратке и у Тургенева. – Победы Щербатова, Хитрово, Леонтьева и Данилы Борятинского. – Неудача Разина на Дону. – Он схвачен и казнен в Москве. – Действия козаков в Астрахани. – Гибель митрополита Иосифа. – Неудача козаков под Симбирском. – Сдача Астрахани воеводе Милославскому. – Осада Соловецкого монастыря. – Его взятие.

Еще в то время, как участь Никона не была решена, еще до приезда патриархов восточных, собор духовенства русского решил участь противников Никона, которые ратовали против его новшеств, против исправления книг. В феврале 1666 года десять архиереев решили предварительно признавать православными патриархов греческих, несмотря на то что они живут под властью султана; признавать православными и греческие книги, ими употребляемые; наконец, признавать правильным Московский собор 1654 года. Вятский епископ Александр, архимандрит Спасского Муромского монастыря Антоний, игумны – Златоустовского монастыря Феоктист и Бизюкова Сергий Солтыков; монахи – Ефрем Потемкин, Сергий, Серапион, Григорий (Иоанн Неронов), поп Никита принесли собору покаяние в сопротивлении своем новоисправленным книгам и получили разрешение. Нераскаявшиеся были преданы анафеме и наказаны: протопоп Аввакум заточен в Пустоозерский острог; дьякон Феодор и после поп Лазарь лишены языка и сосланы туда же. В одиннадцать заседаний дело об исправлении книг было окончено: написали наставление духовенству с увещанием употреблять новоисправленные книги, а во всех спорных пунктах относительно крестного знамения, аллилуи и проч. сообразоваться с восточною православною церковью. Кроме того, собор рассмотрел и издал Жезл Правления, книгу ученого белорусского монаха Симеона Полоцкого, направленную против раскольников. Восточные патриархи, осудившие Никона, вместе с новым московским патриархом Иоасафом II подтвердили определения собора 1666 года; тут же решено было не перекрещивать латын при переходе их в православие. Антиохийский патриарх Макарий с дороги из Макарьевского Желтоводского монастыря писал в Москву к патриарху Иоасафу: «В здешней стране много раскольников и противников не только между невеждами, но и между священниками: вели их смирять и крепким наказанием наказывать».

Эти меры пришлось принять против одного из самых знаменитых монастырей в государстве. Мы уже упоминали о смуте, происшедшей в Соловках по поводу новоисправленных книг. В то самое время, как вопрос об этих книгах окончательно решался в Москве, соловецкие монахи опять напомнили о себе челобитьем на нового архимандрита своего, Варфоломея, и «на угодника его, а монастырю владельца, келаря Савватия Обрютина, которые пьянственным и всяким нестройным житием устав и чин св. Зосимы и Савватия нарушили и во всю Русскую землю св. обитель сотворили бесчестну и поносну, священников и дьяконов и рядовую братью напрасно плетьми бьют насмерть, в тюрьмы глухие сажают, голодом морят и, ограбив, вон высылают из монастыря, чтоб про них впредь никто ничего не говорил». В 1666 году Варфоломей был вызван в Москву и подал сказку: «В 1663 году в январе месяце призвал я в алтарь священников и дьяконов и говорил им, чтоб быть в пении и службе по указу великого государя и соборному изложению. В это время начал на меня кричать дьякон Нил: держишься ты уставщика еретика попа Геронтия, да и сам ты еретик: он тебя ереси научил; Арсений Грек научил ереси патриарха Никона, а Никон научил ереси государя. За это дьякон Нил бит безо всякой пощады». Несмотря на то что Варфоломей указал причину нерасположения к себе соловецкой братии, его не хотели снова послать к ней архимандритом, дали ему другой монастырь, а в Соловецкий на его место поставили Иосифа, соловецкого же монаха.

Осенью 1666 года отправился в Соловецкий монастырь ярославского Спасского монастыря архимандрит Сергий. Он собрал монахов и прочел им указ государев, грамоты и наказ архиерейского собора. В ответ раздались крики: «Указу великого государя мы послушны и во всем ему повинуемся, а повеления о символе веры, о сложении перстов, о аллилуии и новоизданных печатных книг не приемлем!» Тут встает Никанор, бывший архимандрит Саввина монастыря, живший в Соловках на покое; Никанор поднимает руку, складывает три первые пальца и кричит: «Это учение и предание латинское, предание антихристово, я готов пострадать! Да у вас теперь и главы, патриарха, нет, и без него вы не крепки!» «Выберите кого-нибудь, с кем бы можно было говорить без шума», – сказал Сергий монахам. «Геронтий! Геронтий!» – раздалось со всех сторон. Выступает Геронтий и начинает: «Зачем вы в молитве „Господи Иисусе!“ отъемлете сына божия?» Оратор был прерван страшным воплем: «Ох, ох! горе нам! отнимают у нас сына божия! где вы девали имя сына божия!» Когда крики утихли, Геронтий взял книгу с житием Евфросина, стал на стул, начал читать и увещевать: «Не прельщайтеся и не слушайте такового учения!» От этих речей встал мятеж и крик больше прежнего. С толпою нельзя было сладить; Сергий попробовал поговорить с Геронтием в келье при немногих свидетелях; но и этот спор кончился ничем; Геронтий говорил: «Прежде от Соловецкого монастыря вся Русская земля всяким благочестием просвещалась и ни под каким зазором Соловецкий монастырь не бывал, яко столп и утверждение и светило сиял; вы теперь новой вере от греков учитесь, а греческих архиереев самих к нам в монастырь под начал присылают, они креститься не умеют, мы их самих учим, как креститься». Сергий, чтоб сломить противника, прибег к страшному средству; он стал спрашивать: «Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли, и православен ли, и христианский ли царь?» «Благоверен, благочестив и православен», – отвечал Геронтий с товарищами. Сергий продолжал спрашивать: «А повеления его, к вам присланные, православны ли?» Застигнутые врасплох, принуждаемые или к противоречию, или к произнесению страшных слов против царских повелений, противники замолчали. Сергий продолжал: «Освященный собор православен ли?» «Прежде патриархи были православны, – отвечал Геронтий, – а теперь бог весть, потому что живут в неволе, а российские архиереи православны». «Соборное повеление, с нами присланное, православно ли?» – спрашивал Сергий. «Повеления соборного не хулим, – отвечал Геронтий, – а новой веры и учения не приемлем, держимся предания св. чудотворцев и за их предания хотим все умереть».

Сергию велено было взять из монастыря книги, которые будут годны к «соборному деянию», но монахи не пустили его в книгохранительную палату; росписи именам своим не дали. Сергий и товарищи его все время пребывания их на острове жили за монастырским караулом, а московские стрельцы подслушали, как мирские соловецкие люди переговаривали между собою: «Которые московские стрельцы теперь здесь, в монастыре, тем мы указ учиним, и которые за монастырем в ладьях, и тех захватим, будто морем разбило: следует их побить каменьем, потому что посланы от антихриста прельщать нас».

Но монахи попытались, нельзя ли отстоять свои убеждения, не прибегая к силе, не разрывая с верховною властию; они послали к царю челобитную: «Бьют челом богомольцы твои государевы: Соловецкого монастыря келарь Азарий, бывший Саввина монастыря архимандрит Никанор, казначей Варсанофий, священники, дьяконы, все соборные чернецы и вся братия рядовая и болничная и служки и трудники все. Прислан с Москвы к нам архимандрит Сергий с товарищи учить нас церковному преданию по новым книгам и во всем велят последовать и творить по новому преданию, а предания великих святых апостол и св. отец седми вселенских соборов, в коем прародители твои, государевы, и начальники преподобные отцы Зосима, и Савватий, и Герман, и преосвященный Филипп-митрополит, ныне нам держаться и последовать возбраняют. И мы чрез предания св. апостол и св. отец священные уставы и церковные чины пременять не смеем, понеже в новых книгах выходу Никона-патриарха, по которым нас учат новому преданию, вместо Исуса написано с приложением излишней буквы Иисус, чего страшно нам, грешным, не точию приложити, но и помыслити» и т. д. «Милосердый государь! помилуй нас, нищих своих богомольцев, не вели архимандриту Сергию прародителей твоих и начальников наших, преподобных Зосимы, Савватия, Германа и Филиппа, предания нарушить, и вели, государь, нам в том же предании быть, чтоб нам врознь не разбрестись и твоему богомолию украйному и порубежному месту от безлюдства не запустеть». Вслед за этою челобитною монахи дали знать в Москву, что они за предания великих чудотворцев готовы с радостию смерть принять, и многие старцы, готовясь на тот вечный путь, посхимились.

Никанор был вызван в Москву; но здесь, как видно, повел себя иначе, дал обещание перед собором ни в чем не прекословить и, кого прежде прельщал, тех приводить на путь истинный. В надежде на это его снова отправили в Соловки в 1667 году вместе с новым архимандритом Иосифом и старым – Варфоломеем, который ехал для сдачи монастыря. Но в июле месяце управляющий монастырем келарь Азарий и казначей Геронтий получают грамотку руки Фадейки Петрова, служки архимандрита Никанора. «Едут к вам, – пишет Фадейка, – новый архимандрит Иосиф, старый – Варфоломей и Никанор: смотрите, Иосифа к себе не принимайте, под благословение к нему не ходите и другим ходить запретите; он едет без государева указа, стакнувшись с бывшим архимандритом Варфоломеем». Грамота произвела желанное действие: Иосиф не был принят; но пуще всего досталось старому – Варфоломею: у него в соборной церкви изодрали клобук на голове, выдрали волосы; он слышал крики: «Когда собака вскочит в церковь, церковь святить надобно; а это тоже собака, хотя и ушибить его, то греха не будет, все равно что собаку ушибить».

Странная судьба царя Алексея Михайловича! Кто меньше его имел желания бороться с духовными лицами? И, несмотря на то, ему суждено было вынести на своей душе тяжелое бремя Никоновского дела и потом вести настоящую войну с Соловецким монастырем! Получив челобитную, царь посылает новые увещания; на них прежний ответ и прямо вызов на бой: «Вели, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие». Монахи вызывали мирскую власть на тяжелую борьбу, выставляя себя беззащитными жертвами, без сопротивления подклоняющими головы под меч царский. Но когда в 1668 году под стенами монастыря явился стряпчий Игнатий Волохов с сотнею стрельцов, то вместо покорного подклонения голов под меч встречен был выстрелами. Такому ничтожному отряду, какой был у Волохова, нельзя было одолеть осажденных, у которых были крепкие стены, множество запасов, 90 пушек. Осада затянулась на многие годы; государство не могло послать больших сил на Белое море: страшный бунт кипел на конце противоположном.

Выход известной части народонаселения в козаки продолжался и в описываемое время и должен был еще усилиться, ибо мы видели, как тяжело было состояние народа в тринадцатилетнюю войну. После присоединения Малороссии беглые крестьяне и холопи направились было сюда; но правительство московское не хотело признавать Малороссии козацкою страною, постоянно требовало выдачи беглецов, и по-прежнему вольною «сиротскою» дорогою оставалась дорога на Дон, откуда не было выдачи. Но бедствия тринадцатилетней войны коснулись и Дона; крымцы загородили дорогу в море и навещали козаков в их жилищах. Азовское, Черное море заперты; чем же жить козакам, где добывать себе зипуны? Оставался один способ: переброситься на Волгу и ею выплыть в Каспийское море, погромить тамошние бусурманские берега. Но это не так было легко сделать. Прежде из Дону можно было выходить в море: Дон был в козацких руках, но устье Волги в руках у государства: оно не пустит козаков! И вот сначала образуются небольшие разбойничьи шайки на Волге; государство преследует их; отталкиваемые от выхода в море, они естественно опрокидываются внутрь государства, ищут здесь себе союзников в низших слоях народонаселения. Сперва это движение произошло в малых размерах; но потом, найдя способного вождя, образуется огромная шайка, прорывается в Каспийское море, громит бусурманские берега, возвращается с богатыми зипунами; но как возвратиться на Дон? государство не пропускает; надобно мнимою покорностию вымолить пропуск, обязавшись не ходить вторично на море; и действительно, как идти вторично? опять государство не пропустит, опять надобно будет пробиваться силою; удастся пробиться, удастся погромить бусурманские суда и берега; но как опять возвратиться? государства уже нельзя будет обмануть во второй раз, оно возьмет свои меры. Лишенная таким образом надежды гулять по Каспийскому морю, огромная шайка опрокидывается внутрь государства в надежде воспользоваться его неприготовленностью и поднять низшие слои народонаселения на высшие. Таков смысл явления, известного в нашей истории под именем бунта Стеньки Разина. Не забудем, что то же самое произошло на западной украйне, когда Польша заперла козакам выход из Днепра в Черное море.

29 сентября 1659 года в саратовской приказной избе с озабоченным видом сидел воевода Данила Хитров; перед ним стоял прикащик московского купца Селиванова и рассказывал: «Ехал я из Астрахани на хозяйском соляном стругу вверх до Саратова, и, как был в царицынских водах от Саратова 170 верст, ночью приехали ко мне воровские козаки, человек с 80, били меня и пытали, на огне жгли, рабочих людей моих ограбили. В ту пору подплыли сверху в двух стругах черкесы, которые ехали с Москвы в Астрахань, уздени Казбулата мурзы князь Муцалова сына Черкасского, Муртоза Алексеев с товарищами; воровские козаки к тем черкесам приступали, с ними и с служивыми людьми, которые были у черкес в гребле и в провожатых, был бой долгое время, черкесов козаки всех порубили, животы взяли и пошли с Волги-реки степью на Иловлю-реку, а чтоб грабежные животы нести, взяли они рабочих многих людей, которых потом отпустили, а иные пошли сами к ним охотою в козаки».

Выслушав рассказ, воевода отправил за разбойниками 200 человек конных и пеших стрельцов по нагорной стороне; стрельцы догнали козаков на реке Иловле за день пути до Дону, побили их, двоих взяли в плен, другие ушли по Иловле крепкими местами, займищами. Пленники с пытки и огня рассказали свою историю: «Зовут нас Кондрашка Ходеряхин и Нефедка Золотарев; родились мы в Соколинском городке и пошли на Дон своею охотою, жили в Сиротском (!) городке. Нынешнею весною ведомость нам учинилась от проезжих торговых людей, что объявились на Волге с Дону воровские козаки; вот мы летом и пошли из городка на реку Иловлю за зверем с капканами: отпустил нас донской козак Немытовский для зипуна. На дороге встретили мы 80 человек донских козаков и пристали к ним для воровства, были с ними в двух походах, по насадам и по стругам людей грабили, прикащиков били, мучили и огнем жгли. И воровав по Волге-реке, отъезжали мы с грабежными животами в свой воровской городок на Иловле, между козачьими городками Паншинским и Иловлинским, имя ему Рига; взять его летом до зимнего пути нельзя никак потому: пришли около городка со всех сторон воды».

Когда в Москве узнали о существовании этой новой Риги, на Дон пошла царская грамота: «Вы бы послали на тех воровских козаков и велели атамана и есаула с товарищами перехватить и привесть к себе и учинить по войсковому праву казнь смертную». Царский приказ был исполнен: отряд верных козаков отправился к Риге; но воровские сели в ней насмерть, начали отстреливаться из пушек и переранили многих осаждающих; наконец последние взяли их за большим боем и подкопами, многих побили и живых захватили, городок сожгли и разорили совсем, а старшин их забродчиков, атаманишка Ивашку да есаулишка Петрушку с товарищи, 10 человек, привезли для вершенья к войску. Здесь собрался круг, воров расспросили и повесили, чтоб «впредь иным неповадно было так воровать, с таким воровством на Дон переходить, на войско и на всю реку напрасное оглашенство наводить». «Эти воры, – писали донцы в Москву, – и на Дону во все лето торговых людей с Руси Доном ни одной будары с запасами к нам не пропустили, брали запасы у них грабежом; только бы, государь, да не твоя милость и жалованье, то нам пришлось бы с голоду помирать».

Рига была взята; но вести о козацких разбоях на Яике и на Каспийском море не прекращались, потому что донцы не переставали жаловаться: «Теперь у нас на Дону добычи никакой нет, на море ходить стало нельзя, реку Дон и Донец с нижнего устья крымский хан закрепил, государева жалованья на год не станет». Летом 1666 года искатели зипунов затеяли дело поопаснее волжских разбоев. Шайка в 500 человек под начальством атамана Васьки Уса разбойничала в воронежских и тульских местах, подговаривала крестьян и холопей, разоряла помещиков и похвалялась всяким дурном. Донцы писали государю, что они учинили Усу с товарищами наказанье жестокое без пощады. Наказанье не подействовало, если только было учинено: Ус приготовлялся к новым подвигам в том же роде; но тут он явился уже на втором плане.

Был в донском войске козак известный, ловкий, Степан Тимофеевич Разин, был он росту среднего, крепкого сложения, лет около сорока. Весною 1661 года войско посылало его к калмыкам уговаривать их быть заодно с донцами, служить государю на крымского хана. Возвратясь от калмыков, осенью того же года Степан Тимофеевич явился в Москву: он отправлялся на богомолье в Соловецкий монастырь. Такое благочестие не было диковиною между козаками: «за многие войсковые службы, за кровь и раны» пожалован им был в Шацком уезде Чернеев монастырь; козаки его строили, многие вклады давали, а старики и раненые постригались в нем.

Прошло пять лет – о Разине нет слухов. Но вот в 1667 году астраханские воеводы получают царскую грамоту. «В Астрахани и в Черном Яру живите с великим береженьем, – писал государь, – на Дону собираются многие козаки и хотят идти воровать на Волгу, взять Царицын и засесть там». Грамота объясняет, отчего происходит это козацкое движение: «Во многие донские городки пришли с украйны беглые боярские люди и крестьяне с женами и детьми, и оттого теперь на Дону голод большой». Кто же был атаманом этой толпы, питавшей такие опасные замыслы? Наш знакомый паломник Степан Разин! Как же произошло это чудесное превращение из странника в разбойничья атамана?

Иностранные известия говорят, что брат Разина, находясь со своим козацким отрядом при войске князя Юрия Долгорукого, просил у воеводы отпуска на Дон; воевода отказал, и козаки ушли самовольно; но их догнали, закон определял смертную казнь беглецам со службы, и Долгорукий исполнил закон. Разин был повешен, и двое братьев его, Степан и Фрол, задумали отомстить боярам и воеводам.

Не знаем, верить ли этому известию иностранцев? Ни акт правительственный, ни дума народная его не подтверждают. Притом же дело объясняется и без того так просто.

Разин был истый козак, один из тех стародавных русских людей, тех богатырей, которых народное представление еднает с козаками, которым обилие сил не давало сидеть дома и влекло в вольные козаки, на широкое раздолье в степь, или на другое широкое раздолье – море, или по крайней мере на Волгу-матушку. Мы уже видели, что это был за человек Разин; весною сходит он в посольстве к калмыкам, а осенью готов уже идти на богомолье на противоположный край света, к Соловецким: «Много было бито, граблено, надо душу спасти!» Воротился Разин с богомолья на Дон, на Дону тесно, точно в клетке, а искателей зипунов, голутьбы накопилось множество. Все они, и русские, и козаки, и хохлачи, говорили, что им идти на Волгу воровать, а на Дону жить им не у чего: государева жалованья в дуване досталось по кусу на человека, а иным и двоим кус, денег по 30 алтын, сукна по два аршина человеку, а иным по аршину, и этим прокормиться нечем, а тут еще на море путь заперт, и зипуна достать стало негде. Разин принял начальство над голутвенными и рванулся было в море Доном, но сами донцы загородили эту дорогу, потому что были в мире с азовцами. Отброшенный снизу, Разин поплыл вверх по Дону, туда, где эта река близка к Волге; воронежцы, посадские люди Иван Горденев и Трофим Хрипунов, ссудили его порохом и свинцом; и от многих воронежцев было воровство: порох и свинец привозили и ворам продавали, а у них покупали рухлядь. Да и не воровать воронежцам было нельзя, говорили современники, потому что у многих на Дону сродичи.

Снова поднялись козаки, поднялась и новая Рига между рек Тишини и Иловли, близ Паншинского городка; стоял Разин на высоких буграх, а кругом его полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там, ни языка поймать. Подъехали было посланцы царицынского воеводы, протопоп да монах, и воротились назад: за водою проехать нельзя, а перевезти их никто не смел.

Разин сидел в своем гнезде, пока добыча стала показываться на Волге. Поплыл вниз большой караван: тут был казенный струг с ссыльными, ехавшими на житье в Астрахань, был струг знаменитого московского богача Шорина с казенным хлебом, был струг патриарший и струга других лиц. Стрельцы провожали караван: но стрельцы не тронулись, когда нагрянул на них Стенька с 1000 своей голутьбы. Ладья с государевым хлебом пошла ко дну, начальные люди лежали изрубленные, с почернелыми от огненной пытки телами, или качались на виселицах; старинный соловецкий богомолец сам переломил руку у монаха патриаршеского; не тронули работников, ярыжек, дали волю куда хотят; 160 ярыжек пристало к Разину, и с ними патриарший сын боярский Лазунка Жидовин, ссыльные были раскованы, и стали они всяким людям чинить всякое разоренье, мучить и грабить пуще прямых донских козаков.

Народное воображение разыгралось: счастливый атаман вырос, превратился в чародея, которого пуля не брала, которому ничто не могло противостать. Стенька плыл мимо Царицына, воевода велел стрелять по воровским судам: ни одна пушка не выстрелила, запалом весь порох выходил. Воевода обомлел от ужаса, и когда явился к нему есаул от Разина, то он исполнил все его требования: отдал наковальню, мехи, кузнечную снасть.

Настращав царицынского воеводу, Стенька поплыл дальше; плыл он теперь на тридцати пяти стругах; вместо тысячи было уже у него 1500 человек, проплыл мимо Черного Яра, ограбил, прибил, высек плетьми встретившегося ему воеводу Беклемишева, выплыл морем к устью Яика, где уже ждали его свои: старый богомолец, взявши с собою сорок человек, подошел к воротам Яицкого городка и послал к стрелецкому голове Яцыну, чтоб пустил их в церковь помолиться; Разин с товарищами был впущен, ворота за ним заперли, но он уже был хозяином в городке: товарищи его отперли ворота и впустили остальную толпу; Яцын с своими стрельцами не сопротивлялся, но и не приставал явно к ворам. Это не понравилось атаману: вырыли глубокую яму, у ямы стоял стрелец Чикмаз и вершил своих товарищей, начиная с Яцына: сто семьдесят трупов попадало в яму. Зверь насытился и объявил остальным стрельцам, что дает им волю: хотят – остаются с ним, хотят – идут в Астрахань. Одни остались, другие пошли; но при виде людей, которые уходили, не сочувствуя искателям зипунов, уходили, чтоб увеличить средства страшного и ненавистного государства, Стенька снова рассвирепел и поплыл в погоню за ушедшими; козаки нагнали стрельцов и начали им кричать, чтоб были с ними вместе; видя, что они не слушаются, воры начали их рубить и бросать в воду; тогда некоторые послушались и пристали к козакам, другие успели спрятаться в камышах.

Стенька расположился надолго в Яицком городке. Осенью его голутьба успела еще позаняться козацким делом: погромили татар в устьях Волги, пограбили на море бусурманские суда. В ноябре приехали в Яицкой гости, посланцы с Дону, привезли грамоту великого государя и войсковую отписку с увещанием отстать от воровства и возвратиться на Дон. Собрался круг, прочли и царскую грамоту, и войсковую отписку. «Когда вперед ко мне государева грамота придет, – сказал Разин посланным, – то я великому государю вину свою принесу». С этим посланные и отправились назад, на Дон. Они возвратились по крайней мере все целы. Не так были счастливы посланцы нового астраханского воеводы, князя Ивана Семеновича Прозоровского, посланного на смену князя Хилкова. С дороги из Саратова Прозоровский отправил к Разину двоих посланцев с увещаниями принести свои: вины: один посланный возвратился в Саратов, а другого ночью Разин убил и бросил в воду.

Проходила зима. Голутьбе было привольно в Яицком: они завели дружбу с соседними калмыками, торги между ними были беспрестанные. Между тем весть о счастье Разина, которому удалось перекинуться на Яик, засесть в государевом городке, добыть свободный выход в море, – эта весть волновала Дон: в Войске и во всех низовых городках воровские козаки собирались многим собраньем, чтоб идти на Волгу к Царицыну, грозя побить атамана Корнила Яковлева и старшин, которые не одобряли их намерения. Товарищи Разина ждали своих, но вместо своих пришли государевы ратные люди. Старый астраханский воевода князь Хилков прежде сдачи должности своему преемнику хотел промыслить над ворами и отправил к Яицкому степью товарища своего Якова Безобразова; но прежде чем начать промысл, Безобразов послал к Стеньке двоих стрелецких голов для сговору, чтоб козаки добили челом и шли на Саратов к новому воеводе, князю Прозоровскому. Несчастных посланцев ждала виселица в Яицком; Безобразов начал промышлять над нераскаянными ворами, но промысл был неудачен: больше пятидесяти человек стрельцов и солдат было у него побито, некоторые перешли к ворам, и весною 1668 года Стенька уже гулял по морю, направляясь к шаховой области.

Стенька ушел в море; но Волга не осталась покойна, воровской путь был указан. Толпа человек в 700 собралась на Дону под начальством Сережки Кривого и перекинулась на Волгу, царицынские служилые люди ей не помешали. На переем Кривому отправился из Астрахани письменный голова Аксентьев; он нагнал козаков и схватился с ними ниже Красного Яру, на Карабузане: Кривой одолел государевых людей, и 100 человек стрельцов передались к ворам; Аксентьев ушел в лодки с небольшими людьми, но солдатского строю поручик-немец и стрелецкий пятидесятник попались в плен и были повешены за ноги, других пленных били ослопьями и посажали в воду. Победители ушли на море, к Разину. В июне пришла весть в Астрахань, что в 50 верстах от козачьих гребенских городков стоят 100 человек донских конных козаков с атаманом Алешкою Протокиным, на Куме 400 и ждут с Дону Алешку Каторжного с 2000 казаков; во многих городах, на Дону и на Хопре, козаки похвалялись идти на Волгу, похвалялись идти прямо на Царицын и сделать лучше, чем сделал Разин и Сережка Кривой.

Но это была только похвальба, у хвастунов недоставало атамана, недоставало другого Разина, и они должны были ждать, пока Степан Тимофеевич возвратится из своего морского похода. Разину хорошо гулялось по морю; он страшно разорил берег от Дербента до Баку и, достигнув Решта, предложил свою службу шаху, прося земель для поселения. Переговоры затянулись; жители Решта напали врасплох на козаков и убили у них 400 человек. Разин отплыл от Решта и жестоко отомстил свое поражение на Фарабате: он дал знать жителям, что приплыл к ним для торговли, торговал пять дней, на шестой поправил шапку на голове: это был условленный знак: козаки бросились на беззащитную добычу и разделались с нею по-козацки. Нахватавши много пленных, Стенька укрепился на зимовку на острове и завел с персиянами размен невольников: за трех и четырех христиан козаки давали по одному персиянину.

Весною 1669 года Разин перекинулся на восточный берег моря, погромил Трухменские улусы, но потерял удалого товарища – Сережку Кривого. Козаки расположились на Свином острове, с которого делали набеги на твердую землю; тут в июле месяце напал на них персидский флот с 4000 войска и потерпел совершенное поражение, только три судна успели спастись с предводителем Менеды-ханом; но сын и дочь его попали в плен к победителям, и дочь ханская сделалась наложницею счастливого атамана.

«Но не все же будет счастье!» – мог думать атаман в минуту трезвости. Вечно странствовать по Каспийскому морю нельзя, берега опустошены, хлеба нет, часто воды нет, и от соленой воды козаки заболевают, их уже недосчитывалось 500 человек, а персы могли выслать вместо 4000 и 8000, 10000. Долго оставаться на море козакам было дело необычное: погромивши берега и суда, они привыкли возвращаться домой, на пресловутую реку Дон. Но как возвратиться? чрез области государства, с которым было поступлено так враждебно? Делать было нечего, надобно было помириться с государством, принести повинную.

В начале августа в Астраханском государстве снова услыхали о Разине: прибежал митрополичий сын боярский с митрополичьего учуга с вестью, что учуг пограблен козаками: вслед за ним явился персидский купец с вестью, что козаки ограбили его судно, взяли в плен его сына, захватили подарки, которые он вез великому государю. В тот же день отправилась против воров государева рать: второй воевода князь Семен Иванович Львов поплыл с 4000 стрельцов на тридцати шести стругах. Но мы знаем постоянное поведение московского правительства относительно козаков: прощать, как только будет принесена повинная; слабость государства условливала существование козаков подле него, условливала безнаказанность их воровства. Увидавши государевы суда, козаки убежали в море; Львов гнался за ними двадцать верст, утомился и послал милостивую царскую грамоту. Стенька воротился, и начались переговоры; к воеводе явились двое выборных козаков. «Все войско бьет челом, – говорили они, – чтоб великий государь пожаловал, велел вины их отдать и отпустить на Дон с пожитками, а мы за свои вины ради великому государю служить и головами своими платить, где великий государь укажет; пушки, которые мы взяли на Волге в судах, в Яицком городке и в шаховой области, отдадим, служилых людей отпустим, а струга и струговые снасти отдадим в Царицыне». Князь Семен велел этих двух козаков привести к вере за все войско и поплыл назад в Астрахань, за ним плыл Стенька с своими голутвенными, теперь разбогатевшими от частых дуванов.

25 августа в Астраханском государстве было большое торжество: в приказной избе сидел воевода; туда же шел Разин с товарищами; подойдя к избе, козаки положили бунчук, знамена, сдали пленных персиян, объявили, что и пушки отдадут, и русских служилых людей отпустят без задержки. Разин бил челом пред воеводою, чтоб великий государь велел отпустить их на Дон, а теперь бы шестерых выборных из них отправить в Москву бить великому государю за вины свои головами своими. Выборные были отправлены. В Москве их спросили: «Пошли вы с Дону на такое воровство и то учинили, забыв страх божий и великого государя крестное целование: так теперь скажите правду – на такое воровство где у вас зачалась мысль? и кто у вас в той мысли в заводе был?» «На Дону нам начала быть скудость большая, – отвечали козаки, – на Черное море проходить стало нельзя: сделаны турскими людьми крепости, и мы, отобравшись, охочие люди, пошли на Волгу, а с Волги на море, без ведома войскового атамана Корнила Яковлева, а начальный человек к тому делу был у нас Стенька Разин». По указу царскому козакам вины их выговорены и сказано, что великий государь по своему милосердому рассмотрению пожаловал, вместо смерти велел дать им живот и послать их в Астрахань, чтоб они вины свои заслуживали.

Но козаки отведали широкого раздолья и богатых дуванов: тяжело им было вины свои заслуживать, не слуги они были больше государству. На возвратном пути в Астрахань, за Пензою, в степи, за рекою Медведицею, козаки напали на своих провожатых, прибили их, отняли лошадей и помчались в степь бездорожно. «В Астрахань не поедем, боимся государева гнева», – говорили они. Они проведали, что Разин отпущен на Дон.

Перед отпуском на Дон воеводы хотели рассчитаться с Разиным; но мы знаем, как труден был расчет с козаками: отдать даром добычу, приобретенную саблею, было хуже всего для козаков; мы видали уже и прежде, как дерзко отказывали они правительству, требовавшему безвыкупного освобождения пленных. Воеводы начали приступать к Разину и товарищам его, чтоб дали себя переписать да чтоб отдали все пушки, дары, которые персидский купчина вез государю, все его товары и всех пленных персиян. «Товары, – отвечал Разин, – у нас раздуванены, после дувану у иных проданы и в платье переделаны, отдать нам нечего и собрать никак нельзя; за все это идем мы к великому государю и будем платить головами своими; полон в шаховой области взят у нас за саблею, много нашей братьи за тот полон на боях побиты и в полон взяты, и в разделе один полонянин доставался пяти, десяти и двадцати человекам. А что нас переписывать, то переписка козакам на Дону и Яике и нигде по нашим козачьим правам не повелась, и в милостивой государевой грамоте не написано». Стенька отдал 21 пушку и морские струга, но 20 пушек удержал у себя. «Эти пушки, – говорил он, – надобны нам на степи для проходу от крымских, азовских и всяких воинских людей, а как дойдем, то пушечки пришлем тотчас же».

Воеводы не настаивали больше, велели персиянам выкупать своих пленных у козаков беспошлинно. «Взять этот полон без окупу, взять силою у козаков дары, которые вез шахов купчина, и товары его мы не смели, – писали воеводы в Москву, – мы боялись, чтоб козаки вновь шатости к воровству не учинили и не пристали бы к их воровству иные многие люди, не учинилось бы кровопролитие».

Воеводы были правы, ибо государство было слишком слабо в застепной украйне, широком раздолье козачества. Мы уже знаем, какое очарование в молодом русском обществе производил козак и его вольная, удалая жизнь. Поэтические представления тогдашнего русского человека, отрывавшие его от повседневной, однообразной жизни, переносившие его в иной, фантастический мир, – эти поэтические представления сосредоточивались главным образом около козака и его подвигов; старинные богатыри народных песен и сказок превратились в козаков, и все чудесное, соединявшееся с представлением об Илье Муромце и его товарищах, естественно, переходило теперь к козакам, которые выдавались вперед своею удалью. Русь, особенно низшие слои народонаселения, и в XVII веке жила еще понятиями IX и Х веков; вспомним, какое впечатление произвел на киевлян старый Олег, когда возвратился с моря с богатою добычею, погромив греческие берега: вещим, чародеем прозвал его народ. Вещим, чародеем явился и богатый Разин астраханцам: «По истине Стенька Разин богат приехал, что и невероятно быти мнится: на судах его веревки и канаты все шелковые и паруса также все из материи персидской шелковые учинены». То же самое рассказывалось и о судах Олеговых и внесено в летопись. Легко понять, какое впечатление в низших слоях тогдашнего общества должно было производить появление козака, вольного молодца, о котором так много рассказывалось и пелось и который мог сам о себе так много рассказать. Среди этой однообразной и бедной во всех отношениях жизни являлся козак, богато, роскошно, ярко одетый, он звенит оружием, звенит деньгами, деньги ему нипочем, он гуляет, и вся жизнь его представляется как непрерывная гульба. Понятно, какое впечатление производило это на людей, которым более других хотелось погулять, которым их собственная жизнь представлялась непрерывною тяжелою, печальною работою. А прелесть добычи, так искусительно действовавшая на человека тогдашнего общества! Мы видели, что торговые люди, приехавшие на Дон для мирных промыслов, как скоро узнавали о сборе донцов в поход, бросали свою торговлю и шли вместе с козаками за зипунами. Кроме прелести добычи прелесть подвига, дававшего выход силам, беспокойно, тяжело и праздно волновавшим человека. И не забудем, что описываемые события происходили в Астраханском государстве, в степной украйне, где постоянно пахло козацким духом, на этой подвижной почве, где было так мало установленного, где еще продолжалось время, пережитое Европою в начале средних веков, – время хаотического брожения народных сил, время образования дружин.

Самое сильное обаяние, разумеется, козацкий дух производил на стрельца. Стрелец вышел из тех же слоев общества, как и козак, он человек военный, привык владеть оружием, но он недисциплинирован как солдат, он полукозак, и легко понять, как при первой встрече с настоящим вольным козаком, при первой возможности повоевать на себя, т. е. пограбить, добыть зипун, стрелец бросает знамена государства и присоединяется к козакам. А вся сила астраханских воевод основывалась на стрельцах, и воеводы были сто раз правы, не употребляя крутых мер с Стенькою, желая как можно скорее выпроводить его на Дон, удалить страшное искушение от своих подвластных.

Искушение было действительно страшное: козаки расхаживали по городу в шелковых, бархатных кафтанах, на шапках жемчуг, дорогие камни; они завели торговлю с жителями, отдавали добычу нипочем: фунт шелку продавали за 18 денег. А он-то, богатырь, чародей, державший в могучих руках всех этих удальцов, козацкий батюшка, Степан Тимофеевич! прямой батюшка, не то что воеводы и приказные люди: со всеми такой ласковый, а уж добрый-то какой, кто ни попроси – нет отказа! Степана Тимофеевича величали как царя: становились на колени, кланялись в землю. И ничто не было пощажено, чтоб усилить обаяние. Но чем производилось тогда самое сильное обаяние? Широкостию размеров во всем, чудовищною силою, чудовищною властию; могучее обаяние производил человек, которому все было нипочем, который не сдерживался ничем, никакими привязанностями, никакими отношениями, который дикими выходками своего произвола озадачивал, оцепенял простого человека, низлагал, порабощал его. Таковы обыкновенно понятия неразвитых обществ о силе и власти; во сколько общество образованное требует меры и ненавидит безмерие, во столько необразованное увлекается последним, ибо здесь молчит ум и тем сильнее разыгрывается воображение; выходки слепой силы, бесчувственного насилия всего более его поражают, для него сильный человек прежде всего не должен быть человеком, а чем-то вроде грома и молнии. И козацкий батюшка Степан Тимофеевич как нельзя больше приходился по этим понятиям, был как нельзя больше способен обаять толпу своею силою, своим произволом, ничем не сдерживающимся. Однажды Разин катался по Волге; подле него сидела его наложница, пленная персиянка, ханская дочь, красавица, великолепно одетая. Вдруг пьяный атаман вскакивает, хватает несчастную женщину и бросает ее в Волгу, приговаривая: «Возьми, Волга-матушка! много ты мне дала серебра и золота и всякого добра, наделила честью и славою, а я тебя еще ничем не поблагодарил!»

Четвертого сентября Разин отправился из Астрахани; до Царицына отпущен был с ним в провожатых жилец Леонтий Плохово, а от Царицына до Паншина городка должен был провожать сотник с 50 стрельцами. При отпуске воеводы наказывали козакам, чтоб они дорогою никаких людей с собою на Дон не подговаривали, а которые сами станут к ним приставать, тех бы не принимали и опалы государевой на себя не наводили. На Черный Яр и в Царицын послана была грамота, чтоб там козаков в города не пускали, вина им не продавали, чтоб у козаков с городскими и сельскими жителями никакой ссоры и никакого дурна не было. Но скоро воеводы получили известия, что козаки не думают исполнять их наказа, буйствуют по дороге, останавливают струга, подговаривают к себе стрельцов. Воеводы послали приказ Плохово – выговорить Стеньке и его товарищам их дурости. Но в ответ пришло известие о новых, больших дуростях.

1 октября приплыл Стенька к Царицыну. Хорошо было астраханским воеводам давать приказания царицынскому воеводе Андрею Унковскому, чтоб не пускал козаков в город: но какие у последнего были средства не пускать козаков? Гости без всякого сопротивления вошли в город. Астраханские воеводы писали также, чтоб не продавать вина козакам: но опять, какие средства для этого у воеводы царицынского? Чтоб удержать козаков от пьянства и его следствий – ссор с жителями, Унковский мог придумать одно – велел продавать вино по двойной цене. Но дорого поплатился воевода за это распоряжение. Козаки завопили на притеснение; обязанность атамана – заступиться за своих; а тут еще подлили масла в огонь. «Воевода этот, – говорили козаки, – уже давно нас притесняет: которые наша братья приезжают с Дону на Царицын за солью, у тех он берет с дуги по алтыну; да у наших же козаков он отнял у одного две лошади с санями и хомутами, у другого пищаль». И вот Разин двинулся с своею толпою на воеводский двор, грозясь зарезать Унковского; дверь у горницы уже была выбита бревном; воевода выкинулся из горницы в окно, вышиб себе ногу, но успел спрятаться. Стенька искал его по всем хоромам, искал в соборной церкви, в алтаре. Не нашедши воеводы, Разин велел сбить замок у тюрьмы и выпустить колодников. Когда козаки схлынули, Унковский вышел из места своего убежища и сел в приказной избе, но не долго насидел покойно: в избу явился козачий старшина, запорожец, навеселе и не мог отказать себе в удовольствии поругать воеводу всякою неподобною бранью и подрать его за бороду. Но этим дело не кончилось: сам Степан Тимофеевич, узнав, что воевода в приказной избе, шел с ним разделаться; Унковский спрятался в задней избе. Дело, впрочем, обошлось без крови: воевода заплатил козакам деньги за лошадей и за пищаль, и Стенька удовольствовался острасткою. «Если ты, – сказал он воеводе, – станешь вперед нашим козакам налоги чинить, то тебе от меня живу не быть». Объявились и другие обычные козацкие дурости: ехал на частном струге сотник, посланный из Москвы в Астрахань с государевыми грамотами; ночью козаки напали на него, струг пограбили, государевы грамоты пометали в воду. Леонтий Плохово. расставаясь с Стенькою в Царицыне, говорил ему, чтоб выдал беглых и подговорных людей. «У козаков того не повелось, что беглых людей отдавать», – отвечал Разин и не отдал. С тем же требованием выдачи беглых явился посланец от самого набольшего воеводы, астраханского князя Прозоровского. Посланный приправил требование угрозою; Стенька вспыхнул. «Как ты смел прийти ко мне с такими речами? – закричал он. – Чтоб я выдал друзей своих? Скажи воеводе, что я его не боюсь, не боюсь и того, кто повыше его; я увижусь и рассчитаюсь с воеводою. Он дурак, трус! Хочет обращаться со мною как с холопом, но я прирожденный вольный человек. Я сильнее его; я расплачусь с этими негодяями!»

Это не была простая угроза: это был прямой вызов. Стенька был действительно сильнее Прозоровского, но что ему было делать с своею силою? она исчезнет без употребления, исчезнет и значение Разина, его атаманство. Но куда употребить силу? К Азову турки не пустят; опять пробиться на Каспийское – можно, но как возвратиться? в другой раз уже не обмануть государства! И вот Стенька опрокидывается на государство; где же средства для борьбы? поднять всех голутвенных против бояр и воевод, поднять крестьян и холеней против господ. Васька Ус уже указал дорогу.

По известному обычаю, Стенька сделал земляной городок между Кагальником и Ведерниковом, перезвал к себе сюда из Черкасска жену и брата Фрола. Дон разделился: в Черкасске сидело старое войсковое правительство, атаман Корнило Яковлев с старшиною; но сильнее его был атаман нового войска, Степан Разин, который сидел в своем новом городке и которого силы увеличивались со дня на день. Вести о подвигах батюшки Степана Тимофеевича, о богатой добыче разнеслись быстро: Разин распустил донских жильцов на сроки за крепкими поруками в козачьи городки для свидания с родственниками и для исполнения обязательств; мы видели уже, что в козачестве был такой обычай: домовитые козаки ссужали оружием и платьем голутвенных, которые отправлялись за добычею, с условием, чтоб по возвращении добыча была разделена пополам. Теперь Стенькины сподвижники делили добычу с своими посыльщиками. Добыча была богатая, и вот охотники до зипунов потянулись со всех сторон к счастливому вождю: шли к Разину голутвенные из донских и хоперских городков, гулящие люди с Волги, черкасы запорожские; и не нужно им было ни у кого ссужаться: батюшка Степан Тимофеевич принимал каждого с распростертыми объятиями, ссужал и уговаривал всячески. В ноябре месяце было у него уже 2700 человек. Беспрестанно говорил он им, чтоб были готовы, но куда будет поход – про то знали немногие козаки, и у них никакими мерами доведаться о том было нельзя. Старое правительство войсковое, бывшее в Черкасске, старые козаки сильно тужили: «Приехали в Черкасск из Азова присыльщики для заключения перемирья; козаки им отказали и объявили прямо причину: приехал Стенька Разин с товарищами, и если он мимо нас сделает над Азовом какое дурно, то вы нам, козакам, вперед ни в чем верить не станете». Не знали, что делать, Корнило Яковлев с товарищами: принимать ли Стеньку в войско или промысл над ним чинить? Решили послать за этим нарочно к великому государю бить челом об указе. Но Разин спешил вывести их из нерешительного положения.

Весною 1670 года, в Фомино воскресенье, приехал на Дон жилец Герасим Евдокимов с царским милостивым словом; атаман Корнило Яковлев созвал круг. Евдокимов был принят честно, грамоту вычли, на государской милости челом ударили и объявили посланному, чтоб он был готов к отъезду: его скоро отпустят назад к великому государю вместе с козацкою станицею, как водилось. Но в понедельник явился в Черкасск другой гость, Степан Тимофеевич Разин, и когда во вторник Корнило Яковлев созвал круг для выбора станицы в Москву, то пришел и Разин с своими голутвенными. «Куда станицу выбираете?» – спросил он. «Отпускаем с жильцом Герасимом к великому государю», – был ответ. «Позвать Герасима сюда!» – закричал Разин, и приказ немедленно был исполнен, побежали за Евдокимовым и привели в круг. «От кого ты поехал, от великого государя или от бояр?» – спросил его Разин. «Послан я от великого государя с милостивою грамотою», – отвечал тот. «Врешь! – закричал Стенька. – Приехал ты не с грамотою, приехал к нам лазутчиком, такой-сякой!» – бросился бить Евдокимова и, избивши до полусмерти, велел бросить в Дон. «Непригоже ты так учинил», – отозвался было атаман Корнило Яковлев. «И ты того же захотел, – закричал на него Разин, – владей своим войском, а я владею своим!» Атаман замолчал, видя, что не его время; Разин с голутвенными начал господствовать в Черкасске. Несколько добрых козаков возвысили было голос и отведали донской воды. Разин начал сбивать с Дону священников, этих подозрительных для него «царских богомольцев»; церковь составляла связь козачества с государством, и вот Разин износит хулу на церковь; после, пожалуй, он опять пойдет к соловецким: «Смолоду было много бито, граблено, под конец надо душу спасти!», но теперь Разину было не до богомолья, дикие силы кипели в нем и требовали выхода; козак гулял и не верил ни во что, «верил только в свой червленый вяз», как богатырь старой песни. Говорят, Стенька венчал голутьбу, заставляя их плясать вокруг дерева. Это не была новость: кто не знал песни, как богатыри «круг ракитова куста венчалися»?

Из Черкасска Разин отправился вверх, в Паншин городок, куда пришел к нему знаменитый Васька Ус с толпою голутвенных. Всего набралось тысяч с семь козаков. Собрался круг, и атаман объявил, что идет судами и конями под Царицын. На другой день войско выступило, через два дня, ночью, подошло к Царицыну, и, как только началась заниматься заря, козаки с сухого пути и с реки обступили город. Здесь начали бить в набат, выстрелили раз из пушки, но уже пять человек царицынцев перекинулись к козакам и объявили Стеньке, сколько в городе казны, запасов, какие крепости. Оставив Уса осаждать город, Стенька отправился за тридцать верст, погромил едисанских татар и привел под Царицын пленных, пригнал лошадей, животину. Между тем 13 апреля в табор к Ваське Усу явились еще пять человек царицынцев с просьбою позволить им выходить из города, брать воду, выгонять скот на пастбище. «Уговаривайте воеводу, – отвечал Ус, – чтоб он город отпер, а если он заупрямится, то вы сами отбейте городовой замок». В тот же день приказание было исполнено: ворота отворились, и воевода Тургенев с племянником своим, прислугою, десятком московских стрельцов и тремя человеками царицынцев заперся в башне. В городе начались пиры, попойки с козаками, сам Разин приехал в город и угостился допьяна. В этом виде он повел козаков на приступ к башне и взял ее после долгого боя. Несчастный Тургенев достался живой козакам, и на другой день они угостили себя приятным зрелищем: привели Тургенева на веревке к реке, прокололи копьем и утопили.

Стенька укрепил Царицын, созвал круг и объявил свой широкий замысел: идти вверх по Волге под государевы города, выводить воевод, или идти к Москве против бояр. Козаки закричали в ответ, что полагаются на слово своего батюшки атамана. Но скоро оказалось препятствие: пришла весть, что астраханский воевода князь Прозоровский высылает людей к Черному Яру. Стенька тотчас выслал конную станицу для проведыванья; посыльщики возвратились и сказали, что в Черном Яру стоит астраханская рать; но вслед за этим другая весть, что сверху идут московские стрельцы к Царицыну. Стенька не унывал, зная, что ни из Астрахани, ни из Москвы не может быть послано много войска; он бросился на московских стрельцов, которых было 1000 человек под начальством Лопатина. Стрельцы стояли спокойно на Денежном острове, в семи верстах от Царицына, как вдруг пули посыпались на них с двух сторон: с луговой стороны напал в судах сам Разин, а с нагорной конные козаки; несмотря на превосходную силу козаков, которых было тысяч с пять, стрельцы начали пробиваться к Царицыну, думая, что оттуда будет им выручка; но только что они подплыли под город, как оттуда встретили их пушечными ядрами. 500 стрельцов было убито, остальных разобрали под городом. Лопатин с другими начальными людьми имел участь Тургенева; более 300 стрельцов Стенька посажал на свои суда в гребцы неволею, они слышали от козаков удивительные слова: «Вы бьетесь за изменников, а не за государя, а мы бьемся за государя».