История России с древнейших времен. Том 4

Сказания, относящиеся к борьбе с татарами, начинаются рязанским сказанием о Батыеве нашествии. Заслышав приход безбожного царя Батыя, великий князь рязанский Юрий Игоревич послал за своими родственниками: за князем Олегом Игоревичем Красным, Давыдом Игоревичем муромским, за сыном своим, князем Федором Юрьевичем, за пронским князем Всеволодом и за прочими князьями местными, боярами и воеводами. Князья решили на совете послать князя Федора Юрьевича с дарами к Батыю, чтоб не воевал Рязанской земли. Князь Федор отправился и был принят ласково Батыем; но тут один вельможа рязанский шепнул хану, что у Федора жена красавица; татарин стал добиваться, чтоб Федор показал ему жену свою; но тот отвечал: «Когда нас одолеешь, то и женами нашими владеть будешь». Батый велел убить Федора; жена его Евпраксия стояла вместе с сыном Иваном на превысоких хоромах, когда один из дядек Федоровых явился к ней с вестию о гибели мужа; услыхав эту весть, княгиня вместе с сыном бросились с хором на землю и убились до смерти. Тогда князь Юрий выступил с братьею против татар, и произошла сеча злая и ужасная: один бился с тысячами, двое – со тьмами. Первый пал князь Давыд Игоревич; тогда князь Юрий вскричал в горести души своей: «Братия моя милая, дружина ласковая, узорочье и воспитание рязанское! мужайтесь и крепитесь!» Удальцы и резвецы рязанские бились крепко и нещадно, так что земля стонала; наконец сильные полки татарские одолели, князья были все перебиты, кроме одного Олега Игоревича, который попался в плен, бранью отвечал на убеждения Батыя отатариться и был рассечен на части; Рязань взята, вся земля Рязанская опустошена. Тогда является вельможа рязанский Ипатий Коловрат, бывший все это время в Чернигове, где брал дань на великого князя рязанского (?). Ипатий собрал 1700 человек дружины и нечаянно ударил на татар, которых начал сечь без милости. Батый испугался; когда привели к нему пятерых пленных, то он спросил их: «Какой вы веры, из какой земли? зачем мне так много зла наделали?» Пленники отвечали: «Мы веры христианской, рабы великого князя Георгия Игоревича, из полку Ипатия Коловрата, посланы от князя Игоря Игоревича рязанского тебя, сильного царя, почтить и честно проводить; не сердись, государь, что не успеваем чаш наливать на великую силу татарскую». Батый подивился ответу их мудрому и послал шурина своего Таврула на Ипатия с полками сильными. Таврул похвалился, что приведет Ипатия живого, но вместо того сам был рассечен пополам Ипатием. Тогда татары навели на этого крепкого исполина множество саней с нарядом (?) и тут едва одолели. Когда труп Ипатия принесли к Батыю, то хан сказал: «Ну, брат Ипатий! Гораздо ты меня потчевал, с малой дружиною многих богатырей побил; если бы ты у меня такую службу служил, то держал бы я тебя против своего сердца». Князь Игорь Игоревич был в это время в Чернигове, у тамошнего князя Михаила Всеволодовича. Возвратясь в родную землю, он начал хоронить трупы и так плакал над побитою братьею: «Возопи горьким гласом, вельми ревыи, слезы от очию изпущающи яко струю силну, утробою располающи, в перси руками бьющи и гласом же яко труба рати поведающим, яко органь сладко вещающе. И рече сице: почто не промолвыте ко мне цвете мои, и прекраснии виногради мои многоплоднии уже не подасте сладость души моея; кому приказываете мя, солнце мое драгое рано заходящиа, месяц мои краснои скоропогибшии, звезды восточны, почто рано зашли есте» и проч.

Составилось сказание и о смерти Батыя. Батый вошел в Венгрию и осадил город Варадин, стоящий среди земли Венгерской; около этого города мало простых деревьев, но все деревья виноградные. Среди города стоял столп высокий каменный, на столпе укрывался король Власлав, или Владислав, король венграм, чехам, и немцам, и всему Поморью. Были венгры прежде в православии, потому что приняли крещение от греков; но не успели на своем языке грамоты сложить, и соседние римляне присоединили их к своей ереси. И король Владислав повиновался римской церкви до тех пор, пока не пришел к нему св. Савва, архиепископ сербский, который обратил его к греческому закону; но Владислав исповедовал этот закон тайно, боясь восстания от венгров. И вот, когда Батый осадил Варадин, Владислав не пил, не ел, все молил Христа бога, да преложит гнев на милость. Однажды он увидел со столпа, что сестра его бежала к нему в город, но была перехвачена татарами и отведена к Батыю. С тех пор Владислав начал еще усерднее молиться: слезы текли из глаз его, как быстрины речные, и, где падали на мрамор, проходили насквозь, так что и теперь видны скважины на мраморах. И вот является к нему какой-то человек, светлый и страшный, и говорит ему: «Ради слез твоих дает тебе бог победу над Батыем; ступай сейчас же на него». Вестник исчез; но у башни стоял конь оседланный, никем не держимый, и на коне секира. Владислав немедленно сел на коня, взял секиру в руки и повел дружину свою на стан Батыев, а у Батыя тогда было мало войска, потому что все татары его разошлись в загоны. Находившиеся в стане татары побежали пред Владиславом; побежал и сам Батый с сестрою королевскою, но был настигнут Владиславом, который сам сразился с ним. Королевна стала помогать Батыю; тогда Владислав возопил к богу о помощи, одолел Батыя и убил его вместе с сестрою своею. Венгры расположились в стане Батыевом и хватали татар, возвращавшихся из загонов: добычу отнимали, самих предавали смерти, но кто хотел креститься, тех оставляли в живых. И на память последнему роду воздвигнуто было на городовом столпе изваяние: сидит король Владислав на коне, в руке держит секиру, которою убил Батыя и сестру свою. В основе сказания лежит истинное происшествие – поражение татар при осаде Ольмюца чешским воеводою, Ярославом Штернбергским; и по чешскому поэтическому преданию, от руки Ярослава погиб в битве сын хана Кублая. Нет сомнения, что сказание это составилось на юге и принесено к нам на север известным сербом, Пахомием Логофетом.

Великое событие, которым началось освобождение Северо-Восточной Руси от татар, – Куликовская битва не могла остаться без особенного описания. И действительно, составилось первоначальное сказание, вполне сходное по характеру своему со сказанием об Александре Невском, проникнутое религиозным чувством, вследствие чего приводятся в полноте молитвы, которые произносит главное действующее лицо, помещены благочестивые рассуждения и восклицания самого писателя; при описании самого дела нет подозрительных подробностей. В таком виде первоначальное сказание внесено в некоторые летописи; оно начинается так: «Прииде ордынский князь Мамай с единомышленники своими, и с всеми прочими князьми ордынскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав, бесермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы; также с Мамаем вкупе в единомыслии в единой думе и литовьский Ягайло со всею силою литовьскою и лятскою, с ним же в одиначестве Олег Иванович, князь рязанский, с всеми сими съветники поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича и на брата его Володимера Андреевича. Но хотя человеколюбивый бог спасти и свободити род крестьянский, молитвами пречистыя его матере, от работы измаилтеския, от поганаго Мамая, и от сонма печестиваго Ягайла, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшаго своего крестьянства; и приидет ему день великый господень в суд аду. Окаянный же Мамай разгордевся, мнев себе аки царя, начат злый сьвет творити, темныя своя князи поганыя звати; и рече им: пойдем на русскаго князя и на всю силу русскую, яко же при Батыи было, крестьянство потеряем, и церкви божии попалим, и кровь их прольем, и законы их погубим, сего ради нечестивый люте гневашеся о своих друзех и любовницех о князех избьеных на реце на Воже». Вот описание самой битвы: «Съступишася обои силы великыя на долг час вместе, и покрыша поле полкы, яко на десяти верст от множества вой: и бысть сеча велика и брань крепка, и трус велик зело, яко от начала миру не бывала сеча такова великым князем русьскым. Биющим же ся им от шестаго часа до девятого, и пролияся кровь акы дождевая туча обоих, и крестьян и татар, и множество много безчислено падоша трупия мертвых обоих… И рече к себе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут огненных слез испущати, языци наши связуются, гортани пересыхают, сердце раставает, и чресла ми протерзаются» и проч.

Но событие было так велико, так сильно всех занимало, что одним сказанием не могли ограничиться. О подобных событиях обыкновенно обращается в народе много разных подробностей, верных и неверных; подробности верные с течением времени, переходя из уст в уста, искажаются, перемешиваются имена лиц, порядок событий; но так как важность события не уменьшается, то является потребность собрать все эти подробности и составить из них новое украшенное сказание; при переписывании его вносятся новые подробности. Это второго рода сказание отличается от первого преимущественно большими подробностями, вероятными, подозрительными, явно неверными. Но до нас дошел еще третий род сказания о Куликовской битве, Слово о великом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая, написанное явно по подражанию древнему южнорусскому произведению, Слову о полку Игореве. Автор этого «Слова о Димитрии» говорит, что он написал жалость и похвалу великому князю Димитрию Иоанновичу и брату его, чем выражает взгляд современников на Куликовскую битву, представлявшуюся им, с одной стороны, событием славным, с другой – бедственным вследствие страшного урона убитыми с русской стороны. В кратком сказании вовсе не говорится о поражении русских полков вначале; по его словам, битва происходила с одинаким успехом для той и другой стороны: «Много руси биено от татар, и от руси татар, и паде труп на трупе, а инде видети русин за татарином гонится, а татарин русина състигаше. Мнози же небывальцы москвичи устрашишаяся и живота отчаяшися, а иные сыны агарины на побег возвратишася от клича великаго и зря злаго убийства». После этого автор извещает о поражении татар, не приводя никакой земной причины, склонившей победу на сторону русских, указывая только на одну небесную помощь: «По сих же в 9 час дни, призре господь милостивыма очима на великаго князя Димитрия Ивановича и на все князи русьскыя, и на крепкия воеводы и на вся христпяны, и не устрашишася християне, дерзнуща яко велиции ратници. Видеша вернии, яко в 9 час биющеся, ангели помогающе християном, и св. мученик полкы, и воина великого Христова Георгия, и славнаго Димитрия, и великых князей тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка небесных сил великый архистратиг Михаил: видеша погании полци двои воеводы, тресолнечныя полкы и пламенныя их стрелы, яже идуть на них; безбожнии же татарове от страха божия и от оружия христианьского падаху. Взнесе бог десницею великаго князя Димитрия Ивановича на победу иноплеменник. Безбожный же Мамай со страхом встрепетав» и проч. В пространном сказании говорится, что татары везде одолели; но что тут внезапный удар из засады свежих сил под начальством князя Владимира Андреевича и воеводы Волынского решил дело в пользу русских. Наконец, в третьем, по преимуществу поэтическом слове говорится также о поражении русских вначале, почему и первая часть сочинения является как жалость: «На том поле сильныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи; то ти ступишася русские удальцы с погаными татарами за свою великую обиду, а в них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи русские мечьми булатными о шеломы хиновские. А билися из утра до полудни в суботу на Рожество св. богородицы. Не тури возгремели у Дунаю великаго на поле Куликове, и не тури побеждении у Дунаю великаго; но посечени князи руские и бояры и воеводы великаго князя Димитрея Ивановича, побеждены князи белозерстии от поганых татар, Феодор Семенович, да Семен Михайлович, да Тимофей Валуевич, да Андрей Серкиаович, да и Михайло Иванович и иная многая дружина Пересвета чернца, брянскаго боярина, на суженое место привели. Восплакашася все княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных…» После этого плача жен автор переходит к похвале, к победе, и здесь, полусогласно с пространным сказанием, выставляет князя Владимира Андреевича, который увещевает брата, великого князя, наступить на татар, тот двигается – и победа одержана: «Того же дни в суботу на Рожество св. богородицы иссекша христиана поганые полки на поле Куликове, на реке Напряде; и нюкнув князь великый Владимир Андреевич гораздо, и скакаше в полцех поганых в татарских, а злаченным тым шеломом посвечивает, а скакаше со всем своим войским, и загремели мечьми булатными о шеломы хиновские. И восхвалит брата своего великаго князя Димитрея Ивановича: свои полки понужай… уже бо поганые татары поля поступают, а храбрую дружину у нас потеряли, а в трупи человечьи борзи кони не могут скочити, а в крови по колена бродят, а уже бо, брате, жалостно видети кровь крестьянская. И кн. вел. Димитрей Иванович рече своим боярам: братия бояра и воеводы и дети боярские! то ти ваши московские сладкие меды и великие места, туто добудете себе места и своим женам, туто, брате, стару помолодеть, а молодому чести добыть. И рече кн. вел. Димитрей Иванович: Господи боже мой! на тя уповах да не постыжуся в век, ни да посмиютмися враги моя; и помолися богу и пречистой его матери и всем святым его, и прослезися горько, и утер слезы. И тогда аки соколы борзо полетели. И поскакивает князь вел. Димитрей Иванович» и проч.

Таковы источники, которыми должен пользоваться историк при описании Куликовской битвы. В какое время составились эти сказания, мы не знаем; на одном списке пространного сказания означено, что оно составлено рязанцем, иереем Софронием: в одной летописи он назван Софонием рязанцем, брянским боярином; автор поэтического слова поминает рязанца Софония как своего предшественника в сочинении похвал великого князя Димитрия.

Нашествие Тохтамыша на Москву послужило также предметом особого сказания: «О Московском взятии от царя Тактамыша и о пленении земля Руськыя». Это сказание носит такой же характер, как и краткое сказание о Куликовской битве, но отличается от него большею простотою и обстоятельностию рассказа. Известия о Тамерлановом нашествии вошли в «Повесть преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается владимирская». Здесь говорится о Тамерлане, что он родился между заяицкими татарами, в Самаркандской стране, был простой, бедный человек, ремеслом кузнец, нравом хищник, ябедник и вор. В молодости украл он овцу, хозяин которой переломил ему за это ногу и бедро; но Тамерлан оковал себе ногу железом, отчего и был прозван Железным Хромцом, Темир-Аксаком. К выходу из русских владений побудил его сон, в котором явилась ему на воздухе жена в багряных ризах, воспрещавшая ему идти далее на Русскую землю. Особое сказание о битве русских под Рязанью с татарами внесено в летопись под заглавием Повести о Мустафе царевиче. Битва на Ворскле послужила предметом также особого сказания.

Если столкновения с татарами вообще и битва Куликовская в особенности возбуждали сильное внимание народа, вследствие чего являлись разного рода сказания об них, то неудивительно, что жизнь того князя, который впервые вывел русские полки против татар и победил, стала предметом украшенного сказания. В этом сказании О житии и преставлении великаго князя Димитрия Ивановича, царя русьскаго мы не должны искать подробных известий о подвигах Донского; сказание это есть не иное что, как похвальное слово, касающееся почти исключительно нравственной стороны. Автор начинает с происхождения своего героя, потом говорит о его душевных качествах, которыми он отличался в молодости, когда принял правление: «Еще же млад сый возрастом, и о духовных прилежа делесех, и пустотных бесед не творяше, и срамных грагол не любляше, злонравных человек отвращашеся, а с благыми всегда беседоваше, божественных писаний всегда со умилением послушаше, о церквах божиих велми печашеся, а стражбу земли Русьскыя мужеством своим держаше, злобою отроча обреташеся, а умом свершен всегда бываше, ратным же всегда в бранех страшен бываше, и многы врагы, встающая на ны, победи, и славный град свой Москву стенами чюдными огради, и во всем мире славен бысть, яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете». Далее говорится о женитьбе Димитрия, после чего следуют известия о двух победах над татарами, при Воже и на Куликове поле. Поход Мамая автор приписывает зависти людей, окрест живущих, к Димитрию; говорит, что лукавые советники, которые христианскую веру держат, а поганские дела творят, начали внушать Мамаю: «Великий князь Димитрий московский называет себя царем Русской земли, он честнее тебя славою и противится твоему царству». Мамай объявил своим вельможам, что идет на Русь, с тем чтоб ввести туда магометанскую веру вместо христианской. Куликовская битва описывается кратко, в общих выражениях. Упомянувши о победах Вожской и Куликовской, автор обращается опять к нравственным достоинствам Димитрия, которые выставляет с той целию, чтоб цари и князья научились подражать ему. Описавши целомудрие, воздержание, благочестие Димитрия, автор переходит к описанию его кончины, говорит об увещаниях его сыновьям, боярам, о распределении волостей между сыновьями. Описывается плач великой княгини Евдокии, которая так причитала: «Почто не промолвиши ко мне, цвете мой прекрасный? что рано увядаеши? винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей; солнце мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погыбаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши?» и проч. Описавши погребение великого князя, автор продолжает: «О страшно чюдо, братие, и дива исполнено; о трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши небо и внуши земле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя? от горести души язык связается, уста загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусневает; крепость изнемогает; аще ли премолчю нудить мя язык яснее рещи». Слово оканчивается обычным прославлением героя в виде уподобления его другим знаменитым лицам священной и гражданской истории; это прославление оканчивается также известным образом: «Похваляет бо царя Коньстантина Гречьская земля, Володимера Киевская со окрестными грады; тебе же, великый князь Димитрей Иванович, вся Руськая земля». Надобно заметить, что это похвальное слово есть самое блестящее литературное произведение из дошедших до нас от описываемого времени.

По образцу похвального слова Димитрию Донскому составлена повесть о житии соперника его, Михаила Александровича тверского, только написана эта повесть гораздо проще. В одной летописи сказано, что она составлена по приказанию князя Бориса тверского.

Уже выше было сказано о характере летописи северной, и собственно северо-восточной, о различии ее от летописи южной. Тяжек становится для историка его труд в XIII и XIV веках, когда он остается с одною северною летописью; появление грамот, число которых все более и более увеличивается, дает ему новый, богатый материал, но все не восполняет того, о чем молчат летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах событий, не дают видеть связи явлений. Нет более живой, драматической формы рассказа, к какой историк привык в южной летописи; в северной летописи действующие лица действуют молча; воюют, мирятся: по ни сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, все тихо; все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча. Конечно, здесь выражается характер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица являются представителями: летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал; но, с другой стороны, нельзя не заметить, что сам летописец неразговорчив, ибо в его характере отражается также характер эпохи, характер целого народонаселения; как современник, он знал подробности любопытного явления и, однако, записал только, что «много нечто нестроение бысть».

До сих пор, называя северную летопись общим именем Суздальской, мы рассматривали ее в противоположности с южною летописью вообще. Но, рассматривая южную летопись, мы заметили, что в позднейших сборниках она слагается из разных местных летописей – Киевской, Волынской, Черниговской или Северской. Теперь, приступая к подробнейшему рассмотрению северной летописи, мы должны решить вопрос: не повторяется ли и здесь то же самое явление? Взглянем на известия о северных событиях по Лаврентьевскому списку летописи. Мы уже видели, что в рассказе о убиении Андрея Боголюбского находится ясное свидетельство, что рассказ этот написан при Всеволоде III и в его владениях; в рассказе о событиях по смерти Боголюбского в словах: «не хотящих нам добра, завистью граду сему» – обозначается летописец именно владимирский; под 1180 и 1185 годами находим те же признаки. Потом мы замечаем особенную привязанность летописца к старшему сыну Всеволода III, Константину; эта особенная привязанность видна из рассказа о том, как этот князь отправлялся в Новгород, о том, как он возвратился из Новгорода, о встрече его с отцом в Москве; видна из умолчания о поведении Константина перед смертию отцовскою. В дальнейшем рассказе изумляет сперва умолчание о подробностях вражды между Всеволодовичами, о Липецкой битве; но если предположить, что летопись составлена приверженцем Константина, но после его смерти, когда вследствие новых отношений, в интересах самих детей Константиновых не нужно было напоминать дяде их Юрию о Липецкой битве, то мы поймем смысл этого краткого известия о вражде Всеволодовичей, этого старания указать преимущественно на великую любовь, которая после того начала господствовать между братьями. Подробности о предсмертных распоряжениях Константина, пространная похвала ему, упоминовение, что в 1221 году погорел город Ярославль, но двор княжий остался цел молитвою доброго Константина, утверждают нас именно в том предположении, что летопись продолжала писаться и по смерти Константина его приверженцем, который поселился теперь в Ростове у старшего сына Константинова; самое выражение под 1227 годом в рассказе о посвящении епископа владимирского Митрофана:. «Приключися мне грешному ту быти» – это выражение, указывающее на случайное в то время пребывание летописца во Владимире, заставляет нас также думать, что постоянно он жил в Ростове. Описание посвящения ростовского епископа Кирилла, встреча ему в Ростове, похвала ему, наконец, свидетельство, что автор рассказа сам записывал проповеди Кирилловы, убеждают нас окончательно в том, что мы имеем дело с ростовским летописцем, т. е. живущим в Ростове. В известии о нашествии Батыя ростовского же летописца обличают подробности о кончине ростовского князя Василька Константиновича похвала этому князю, особенно же слова, что бояре, служившие доброму Васильку, не могли уже после служить никакому другому князю: так он был добр до своих слуг! Признак ростовского летописца можно видеть и под 1260 годом в известии о приезде Александра Невского в Ростов; также под 1261 годом в известии об епископе Кирилле и об архимандрите Игнатии. Как известия этого летописца относятся к указанным прежде известиям владимирского летописца, определить с точностию нельзя; очень быть может, что один и тот же летописец, который жил сперва во Владимире при Всеволоде III, был в числе приближенных людей к старшему сыну его Константину и переселился вместе с ним в Ростов.

Но в то же самое время, как мы замечаем следы этого ростовского, или владимирско-ростовского, летописца, приверженца Константинова, в летописном сборнике, носящем название Лаврентьевской летописи, в другом сборнике при описании тех же самых событий замечаем явственные следы переяславского летописца. В сказании о смерти Андрея Боголюбского, там, где упомянутый выше летописец просит Андрея, чтобы тот молился за брата своего Всеволода, летописец переяславский говорит: «Молися помиловати князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца и дай же ему на противныя (победу), и многа лета с княгинею, и прижитие детий благородных». Последние слова о детях повели к правильному заключению, что они написаны в то время, когда Ярослав Всеволодович был еще молод и княжил в Переяславле. Потом, при описании событий, последовавших на севере за смертию Андрея, везде, там, где владимирский летописец говорит об одних владимирцах, переяславский прибавляет переяславцев. Важное значение получают для нас известия переяславского летописца с 1213 года, когда он начинает излагать подробности борьбы между Константином ростовским и его младшими братьями, подробности, намеренно умолчанные летописцем владимирско-ростовским. К сожалению, мы не долго пользуемся этими подробными известиями, ибо они прекращаются на 1214 году. Таким образом, мы лишены описания Липецкой битвы, которое было бы составлено приверженцем Ярослава Всеволодовича и, следовательно, союзника его Юрия; мы видели, что приверженец Константина намеренно смолчал о ней; то же описание Липецкой битвы, которое находим в известных летописях, отзывается новгородским составлением.

Мы видели важнейшие прибавки, которые находятся у переяславского летописца против владимирско-ростовского, в Лаврентьевском сборнике. Большая часть известий буквально сходны; но есть разности и даже противоречия. Резкое противоречие находится в рассказе о борьбе Всеволода III с Рязанью под 1208 годом: в Лаврентьевском и других списках говорится, что Всеволод, взявши Пронск, посадил здесь князем Олега Владимировича, одного из рязанских князей; а у переяславского летописца говорится, что Всеволод посадил в Пронске Давида, муромского князя, и что в следующем году Олег, Глеб, Изяслав Владимировичи и князь Михаил Всеволодович рязанские приходили к Пронску на Давида, говоря: «Разве ему отчина Пронск, а не нам?» Давид послал им сказать: «Братья! я бы сам не набился на Пронск, посадил меня в нем Всеволод, а теперь город ваш, я иду в свою волость». В Пронске сел кир Михаил, Олег же Владимирович умер в Белгороде в том же году. Из двух противоречивых известий в нашем рассказе помещено то, которое находится в большем числе списков; но не знаем, едва ли не справедливее будет предпочесть известие переяславского летописца, ибо трудно предположить, чтоб известие о приходе рязанских князей к Пронску на Давида было выдумано. Под тем же 1208 годом у переяславского летописца находится новое любопытное известие, что Всеволод III посылал воеводу своего Степана Здиловича к Серенску, и город был пожжен. Посылка эта очень вероятна как месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына его Ярослава из Переяславля Южного.

Мы сказали, что в большей части известий летописцы владимирско-ростовский и переяславский буквально сходны. Но трудно предположить, чтоб они не были современниками, чтоб не составляли своих летописей одновременно, и потому трудно предположить, чтоб один списывал у другого, прибавляя кой-что свое. Гораздо легче предположить, что так называемая Персяславская летопись по самому составу своему есть позднейший сборник, составитель которого, относительно событий конца XII и начала XIII века, пользовался обеими летописями, и Переяславскою и Владимирско-Ростовскою, написанными первоначально безо всякого отношения друг к другу. Можно даже найти след, как позднейший составитель, черпая известия из двух различных летописей, сбивался иногда их показаниями: так, после описания торжества князя Михаила Юрьевича и владимирцев над Ростиславичами и ростовцами летописец владимирский говорит: «И бысть радость велика в Володимере граде, видяще у себе великаго князя всея Ростовьскыя земли». В летописи Переяславской, без сомнения, в том же самом месте говорилось о посажении Михаилова брата Всеволода в Переяславле и о радости переяславцев по этому случаю, и вот позднейший составитель, смешавшись в этих двух известиях, захотел к известию владимирского летописца прибавить собственное имя князя, находившееся в Переяславской летописи, и написал: «Бысть радость велика в граде Володимири, видяще у себе великаго Всеволода всея Ростовскыя земля». Итак, мы думаем, что в «Летописце русских царей», который в печати назван «Летописцем Переяславля Суздальского», находятся известия, взятые из Переяславской летописи XIII века; но отсюда еще никак не следует, чтоб весь этот сборник в том виде, в каком дошел до нас, был составлен переяславским летописцем жившим в XIII веке.

С 1285 года по Лаврентьевскому списку нельзя не заметить следов тверского летописца: тверские события на первом плане, о тверском князе Михаиле рассказывается в подробности. 1305 годом оканчивается Лаврентьевский список, так важный для нас по своей относительной древности; любопытен он и по точному указанию, когда, кем и для кого он написан. Указания эти находятся в следующей приписи: «Радуется купец прикуп створив, и кормьчий в отишье пристав, и странник в отечьство свое пришед; тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентей мних. Начал есм писати книги сия, глаголемый летописец, месяца генваря в 14, на память святых отец наших аввад, в Синаи и в Раифе избьеных, князю великому Димитрию Константиновичю, а по благословенью священьнаго епископа Дионисья, и кончал семь месяца марта в 20, на память святых отец наших, иже в монастыри святаго Савы избьеных от Срацин, в лето 6885 (1377), при благовернем и христолюбивем князе великом Димитрии Константиновичи, и при епископе нашем христолюбивом священном Дионисье суждальском и новгородьском и городьском. И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла апостола глаголюща: не клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос бог наш, сын бога живаго, ему же слава и держава и честь и поклонянье со отцем и с пресвятым духом, и ныня и присно в векы, аминь». Таким образом, Лаврентий, составляя летопись свою в 1377 году, должен был окончить ее 1305 годом: значит, при всех средствах своих, пиша для князя, не нашел описания любопытных событий от начала борьбы между Москвою и Тверью.

В Никоновском сборнике и во второй половине XIII века видны следы ростовского летописца, который подробнее всего рассказывает о князьях ростовских, их поездках в Орду, женитьбах, характерах, усобицах. С девяностых годов XIII века заметны и здесь следы тверского летописца. В известиях о первой борьбе между Москвою и Тверью трудно распознать, какому местному летописцу принадлежат они; но с 1345 года подле московского летописца мы видим опять явственные следы тверского в подробностях усобиц между потомками Михаила Ярославича, и эти подробности продолжаются до двадцатых годов XV века. Но когда подробные известия о тверских событиях прекращаются в Никоновском сборнике, любопытные известия об отношениях тверских князей к московским в княжение Ивана Михайловича находим в так называемой Тверской летописи, еще не изданной и хранящейся теперь в императорской Публичной библиотеке. Этот чрезвычайно любопытный летописный сборник, составленный каким-то ростовцем во второй четверти XVI века, конечно, не может быть назван Тверскою летописью только потому, что его составитель для некоторого времени пользовался Тверскою летописью. Относительно тверских событий сборник этот важен для нас не только по известиям позднейшим, начиная с княжения Ивана Михайловича, но особенно по известию о восстании на Шевкала в Твери. Давно уже мы выразили сильное сомнение относительно справедливости известия, будто бы Шевкал хотел обращать русских в магометанскую веру, и вот в упомянутом сборнике Шевкалово дело рассказано подробнее, естественнее, чем в других летописях, и без упоминовения о намерении Шевкала относительно веры. Шевкал, по обычаю всех послов татарских, сильно притеснял тверичей, согнал князя Александра со двора и сам стал жить на нем; тверичи просили князя Александра об обороне; но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то, ожесточение тверичей дошло до такой степени, что они ждали только первого случая восстать против притеснителей; этот случай представился 15 августа; дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали ее у него отнимать, дьякон начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напали на татар.

Что существовало несколько летописей, в которых описывались события конца первой половины XV века, видно ясно из Никоновского сборника под 1445 годом: приведши краткое известие о приходе литовцев на Калугу, составитель вслед за этим помещает два других пространнейших известия о том же самом событии, прямо говоря: «От инаго летописца о том же». Что касается до современных понятий, религиозных, нравственных, политических и научных, высказываемых в летописи, то в описываемое время в северо-восточной летописи голос летописца слышится гораздо реже, чем прежде. Описавши мученическую кончину князя Романа рязанского в Орде, летописец обращается к князьям с таким наставлением: «Возлюбленные князья русские! не прельщайтесь суетною и маловременною прелестною славою света сего, которая хуже паутины, как тень проходит, как дым исчезает; не принесли вы на этот свет с собою ничего, ничего и не отнесете; не обижайте друг друга, не лукавствуйте между собою, не похищайте чужого, не обижайте меньших родственников своих». Тверской летописец, сказавши о примирении своих князей, прибавляет: «И радовахусь бояре их, и вси вельможи их, тако же гости и купцы и вси работники, людие роды и племена Адамова; вси бо сии един род и племя Адамово, и цари, и князи, и бояре, и вельможи, и гости, и купцы, и ремественницы, и работнии людие, един род и племя Адамово; и забывшеся друг на друга враждуют и ненавидят, и грызут, и кусают, отстоящи от заповедей божиих, еже любити искренняго своего яко сам себе». Особенно сильно раздается голос московского летописца при описании Едигеева нашествия, бедствие которого он приписывает неблагоразумной политике молодых бояр. «Подобает нам разуметь, – говорит он, – вследствие чего агаряне так восстали на нас; не явно ли, что за наши грехи наводит их господь бог, да обратимся и покаемся?… Быть может, некоторым покажется неприятно написанное нами, быть может, найдут неприличным, что мы рассказали события, не очень для нас лестные; но все сказанное нами клонится к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы написали это не в досаду, не в поношение чье-либо, не из зависти к чести честных; мы пишем по примеру начального летословца Киевского, который все события земские не обинуясь показывает; да и первые наши властодержцы без гнева повелевали описывать все, что ни случится доброго или недоброго в земле; хочешь, прочти прилежно того великого Сильвестра Выдубицкого, без украшений писавшего при Владимире Мономахе. Блага временные и вечные приобретаются не гневом и гордостию, но простотою, умилением и смирением. Отцы наши безгневием, простотою и смирением обрели блага настоящего и будущего века и нам предали; мы же, поучаясь их примером, не преминули описать все приключившееся во дни наши, да властодержцы наши прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да почитают старцев, и сами одни без опытнейших старцев да не самочинствуют в земском правлении». Северный, теперь, как видно, московский, летописец продолжает неприязненно смотреть на Новгород и его быт, очень неблагосклонно отзывается о новгородцах, называя их людьми суровыми, непокорными, упрямыми и вместе непостоянными, вечниками, крамольниками. Из научных понятий летописца можем привести только следующее объяснение случаев, когда молния убивает и когда нет: «Если молния происходит только от столкновения облаков, то не вредит, проходит мимо и угасает, если же при столкновении облаков к ним сойдет небесный свет огненный, пламевидный, и соединится с молниею, то последняя спускается вниз, к земле, и сожигает все, к чему приразится».

Новгородская летопись отличается тем же самым характером, какой показан был и прежде. Примету летописца находим в ней под 1230 годом: сказавши о смерти юрьевского игумена Саввы, летописец прибавляет: «А дай бог молитва его святая всем крестьяном и мне грешному Тимофею пономарю»; в других же списках вместо этого имени читаем: «и мне грешному Иоанну попови». Под 1399 годом выказывается летописец-современник, принимавший теплое участие в церкви Покрова на Зверинце. В так называемой Новгородской четвертой летописи под 1384 годом при описании вечевой смуты в Новгороде летописец говорит: «И стояху славляне по князе, и звониша веча на Ярославли дворе по две недели, а здесе, на сей стороне, три князи другое вече ставиша». Под 1418 годом опять виден летописец-современник описанного события. При описании события 1255 года летописец прямо дает знать, что он принадлежит к стороне меньших: «И побежа Михалко из города к св. Георгию, како было ему своим полком уразити нашю сторону». Если московский летописец неблагосклонно отзывается о новгородцах, то и новгородский пользуется случаем сказать дурное о москвичах, упрекнуть их в трусости; так, при описании Батыева нашествия читаем: «Москвичи же побегоша, ничего же не видевше».

Мы упомянули о так называемой Новгородской четвертой летописи. Всякому с первого же взгляда на нее будет ясно, что это название неправильно, ибо означенная летопись есть довольно полный сборник разных летописей, в том числе и Новгородской; но, конечно, он не может получить названия от одной только составной части своей. Здесь под 1352 годом встречаем мы летописца псковского, распространяющегося о моровой язве в его городе; под 1371 годом встречаем летописца московского, который, рассказывая о сражении москвичей с рязанцами, называет первых нашими, видим явные сшивки из разных летописей; так, например, под 1386 годом два раза рассказано об одном и том же событии, именно о походе смоленских князей под Мстиславль, сначала короче, а потом пространнее; а под 1404 годом два раза рассказано о взятии Смоленска Витовтом.

Мы видели, что в конце XIV и начале XV века распространилось мнение о близком конце мира; мы видели, что новгородский владыка Иоанн в 1397 году уговаривал новгородцев помириться с псковичами, представляя им, что уже приходит последнее время. В этом отношении замечательно следующее место в сборнике, носящем название Новгородской четвертой летописи, под 1402 годом: «В великой пост, в марте месяце, являлось знамение на небеси: в вечернюю зарю, на западе, звезда не малая в виде копья, а на верху у нее как луч сиял. Это является ради наших грехов, преобразует и претит и велит нам покаяться; смею сказать, сбывается слово евангельское: знамения на небеси являются; встали и языки друг на друга: татары, турки, фряги, ляхи, немцы, литва. Но что мне говорить о татарах и турках и прочих языках неверных и некрещеных? Мы сами, называемые христиане, правоверные и православные, ведем между собою брани и рати. Случается так: встает правоверный князь на правоверного князя, на брата своего родного или на дядю и от вражды, непокорения и гнева доходит дело до кровопролития. Воины, с обеих сторон православные христиане, ратуют каждый по своем князе, волею и неволею; в схватке секутся без милости: поднимает руку христианин на христианина, кует копье брат на брата, острит меч приятель на приятеля, стрелами стреляет ближний ближнего, сулицею прободает сродник сродника, племенник своего племенника низлагает и правоверный единоверного рассекает, юноша седин старческих не стыдится и раб божий раба божиего не пощадит».

Начало псковских летописей можно отнести ко второй четверти XIII века. Относительно состава списков их, до нас дошедших, встречаем любопытное указание в так называемой второй Псковской летописи под 1352 годом: «Бысть мор зол во Пскове, и по селам, и по всей волости, хракотный: о сем пространне обрящеши написано в Русском летописци». Это пространное известие о море, написанное, как по всему видно, псковичом и современником, находится во Псковской первой и в Новгородской четвертой летописи; но какая летопись разумеется здесь под именем Русского летописца? Мы думаем только, что здесь не может разуметься местная Псковская. Что касается характера Псковских летописей, то рассказ их отличается особенным простодушием; при этом замечаем в Псковских летописцах сильную привязанность к одним и тем же обычным выражениям при описании известных событий. Легко заметить, на каких отношениях сосредоточивается преимущественно участие летописца – на отношениях к немцам ливонским и к Новгороду; мы заметили, что жалоба на непособие от новгородцев служит постоянным припевом псковского летописца.

В северо-восточной летописи вообще в описываемое время, именно с конца XIV века, замечаем важную перемену: годы мироздания перестают считаться с марта и начинают считаться с сентября. Заметим и перемену в веществе рукописей: с XIV века вместо пергамена стали употреблять бумагу, сделанную из хлопчатой, и тряпичную.

На юго-западе во второй четверти XIII века славился певец Митуса, которого летописец называет словутным и говорит, что он по гордости не хотел служить князю Даниилу; Митуса находился, как видно, в службе владыки перемышльского, ибо взят был в плен вместе со слугами последнего. До литовского владычества юго-западные русские князья – Рюриковичи в любви к книгам подражали, как видно, своим предшественникам: о Владимире Васильковиче волынском читаем, что он говорил ясно от книг, потому что был философ великий. Этот князь сам трудился над переписыванием книг: так, говорится, что он сам списал Евангелие и Апостол, другие священные и богослужебные книги велел переписывать и раздавал по церквам; молитвенник купил за 8 гривен кун.

Что касается юго-западной, т. е. Волынской, летописи, то к сказанному прежде мы должны прибавить теперь, что эта летопись любопытна отсутствием хронологии, ибо годы, выставленные в дошедших до нас списках, выставлены позднейшими переписчиками; первоначально же летопись составляла сплошной рассказ, как это, например, ясно видно между годами 1259 и 1260. Для объяснения этого служит следующее место летописи, находящееся под 1254 годом: «В та же лета, времени минувшу, хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же возступати в задняя; чьтый мудрый разумеет; число же летом вде не писахом, в задняя впишем по Антивохыйскым сором алумпиядам, грьцкыми же численицами, римськы же високостом, якоже Евсевий и Памьфил, инии хронографи списаша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишем росчетше во заднья». Здесь слова «овогда же (нужа) писати в передняя, овогда же возступати в задняя» показывают нам, что летописец тяготился хронологическим порядком, который заставляет прерывать нить однородных известий, понимал, что иногда нужно вести рассказ сплошь в продолжение нескольких лет и потом опять возвращаться назад к другого рода событиям. Должно прибавить также, что рассказ о кончине князя Владимира Васильковича обличает современника-очевидца, писавшего в княжение преемника Владимирова, Мстислава Даниловича; на это указывают следующие слова в обращении к Владимиру: «Возстани, видь брата твоего, красящаго стол земли твоея; к сему же вижь и благоверную свою княгиню, како благоверье держит по преданью твоему». Касательно образованности волынского Летописца мы должны заметить, что он знает Гомера; так, под 1232 годом читаем: «О лесть зла есть! якоже Омир пишет, до обличенья сладка есть, обличена же зла есть». Русский язык остался господствующим, письменным и правительственным, и после утверждения власти князей литовских в Западной Руси. На русском же языке продолжались писаться и летописи, следы которых можно отыскать в XIV веке: до нас дошла летопись от первой половины XV века, в которой говорится, что она есть сокращение древнейших; рассказ ее отличается особенною наивностию.

Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу носит название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его общего значения, не показавши отношений его к следующему отделу, тем более что теперь каждое слово наше будет находить подтверждение в преждесказанном, читателю уже известном.

На великой Северо-Восточной равнине, на перекрестном открытом пути между Европою и Азиею и между Северною Европою и Южною, т. е. между новою Европою и старою, на пути из Варяг в Греки, основалось государство Русское. «Земля наша велика и обильна», – сказали племена призываемым князьям; но они не могли сказать, что великая и обильная страна их хорошо населена. То была обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется. Отсюда постоянное сильное движение народонаселения на огромных пространствах: леса горят, готовится богатая почва, но поселенец не долго на ней останется; чуть труд станет тяжелее он идет искать нового места, ибо везде простор, везде готовы принять его; земельная собственность не имеет цены, ибо главное дело в населении. Населить как можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые места, приманить всякого рода льготами; уйти на новые, лучшие места, на выгоднейшие условия, в более мирный, спокойный край; с другой стороны удержать население, возвратить, заставить других не принимать его – вот важные вопросы колонизующейся страны, вопросы, которые мы встречаем в древней русской истории. Народонаселение движется; славянский колонист, кочевник-земледелец с топором, косою и плугом, идет вперед все к северо-востоку, сквозь финских звероловов. От такой расходчивости, расплывчатости, привычки уходить при первом неудобстве происходила полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту, что ослабляло нравственную сосредоточенность, приучало к исканию легкого труда, к безрасчетливости, какой-то междоумочной жизни, к жизни день за день. Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся: легко понять, какие трудности должно было встретить государство при подчинении своим интересам интересов частных; легко понять происхождение этих разного рода льготных грамот, жалуемых землевладельцам, населителям земель.

Если колонизация имеет такое важное значение в нашей истории, то понятно, как должно быть важно для историка направление колонизации, ибо это направление будет вместе и направлением общего исторического движения. Направление колонизации мы узнаем из первых строк летописца, который говорит о движении славянских племен с юго-запада к северо-востоку, с берегов Дуная к берегам Днепра и далее на север и восток. Таким образом, два племени, которым принадлежит новая история Европы, славянское и германское, при разделении между собою европейской почвы, будущей исторической сцены, движутся путями противоположными: германское – от северо-востока к юго-западу, славянское, наоборот, – от юго-запада к северо-востоку. Судьба этих племен определилась означенным движением, определилась природою стран, занятых вследствие движения, прежним бытом этих стран, их прежними отношениями. Здесь прежде всего нам представляется вопрос, почему в древней истории главного славянского государства, представителя славянских государств по могуществу и самостоятельности, мы замечаем движение именно на северо-восток? Если германские племена при своем западном движении разрушили Западную Римскую империю, поселились в ее областях, основали здесь отдельные государства, то почему же славянские племена при восточном движении не разрушили Восточной Римской империи и не основали на ее развалинах новых государств? Почему вместо юго-восточного направления они приняли северо-восточное? Причин тому много.

При движении своем к юго-востоку славяне должны были сталкиваться со стремительным движением азиатских племен, прорывавшихся чрез Каспийские ворота, по нынешней Южной России к западу. Известны движения гуннов, аваров и судьба народов, которые подпадали их натиску. От среднего Днепра славянским племенам нельзя было двигаться к югу и юго-востоку; оставалось только направление северо-восточное, и мы видим, что племена от среднего Днепра двигаются в этом направлении к Десне, к Оке; по и здесь даже они не безопасны от азиатцев – и здесь они принуждены были платить дань коз арам. С другой стороны, однако, мы видим славянские племена на Нижнем Дунае, видим славянское народонаселение и гораздо южнее, на Балканском полуострове; но славяне здесь не господствуют, Восточная империя держится, на что есть также свои причины: во-первых, здесь империя была еще крепка, здесь были собраны все остальные жизненные силы ее, благодаря которым она и просуществовала до половины XV века; раньше этого времени ее не могли разрушить ни готфы, ни аравитяне; славяне были ближе, но у них не было достаточных сил. Азиатские народы, стремившиеся с востока на запад, постоянно разрезывали славян, мы видели, как азиатцы оттолкнули русских славян от юга и заставили их взять для своего движения северо-восточное направление; западных славян задерживали немцы; таким образом, к Нижнему Дунаю, на Балканский полуостров не приходили постоянно, новые массы славянских племен, которые бы теснили одни других, заставляя преждепришедших двигаться вперед, как это было на западе у германских племен. Мы видели, как мадьяры окончательно разрезали чехо-моравских славян от иллирийских нижнедунайских, порвали связь между ними, начинавшуюся было посредством народной славянской церкви. Основание Русского государства на великом восточном пути из Балтийского моря в Черное, соединение под одною властию славянских племен, живших по этому пути и около, могло, по-видимому, переменить дела на Востоке: лодки Олега являются под Константинополем, Святослав поселяется на Дунае. Но судьба Святослава показала ясно, что первые русские князья не могли иметь для Восточной империи того значения, какое Одоакры и Кловисы имели для Западной; славянские племена, вошедшие в состав Русского государства, раскинулись широко и привольно по огромной Северо-Восточной равнине Европы; они не получали никакого толчка с севера и северо-востока, ничто не побуждало их покидать землю великую и обильную и отправляться искать новых земель, как то делывали германские племена на западе; ничто не побуждало их предпринимать стремительного движения целыми массами с севера на юг, и Святослав вовсе не был предводителем подобных масс: он оставил назади громадное владение, редкое население которого вовсе не хотело переселяться на юг, хотело, чтоб князь жил среди него и защищал его от диких степных орд. «Ты, князь, чужой земли ищешь; а нас здесь чуть не взяли печенеги», – говорят киевляне в предании, знак, что у киевлян была своя земля, а чужой искать они не хотели. Святослав был предводителем только небольшой дружины, которая, несмотря на всю свою храбрость, не могла произвести никакого важного переворота на Балканском полуострове. Вытесненный Цимисхием с берегов Дуная, Святослав погиб в степи от печенегов – знак, что, с одной стороны, империя имела еще довольно сил, чтоб отбиться от князей новорожденной Руси, а с другой стороны, степные варвары по-прежнему отрезывали северо-восточных славян от империи; и действительно, мы знаем, с какими трудностями и опасностями вначале и после сопряжено было сообщение Руси с Византиею вследствие того, что печенеги, половцы, татары стояли между ними. Следствием столкновения первых русских князей с Византиею было не разрушение империи, но принятие христианства Русью из Византии: мы видели, какое великое влияние при образовании Русского государства имело церковное предание, заимствованное из Византии.

Таким образом, и после основания Русского государства, т. е. после соединения восточных славянских племен, главное направление движения оставалось прежнее, т. е. с юго-запада на северо-восток, потому что юго-восточная часть великой равнины по-прежнему занята кочевыми азиатскими ордами, на которые новорожденная Русь не в силах предпринимать наступательное движение. Правда, вначале, когда средоточие правительственной деятельности утвердилось в Днепровской области, мы замечаем в князьях стремление переводить народонаселение с севера на юг, населять людьми севера южные украинские города, долженствовавшие защищать Русь от степных варваров. Но скоро господствующие обстоятельства взяли свое: степная украйна, область Днепровская, подвергается постоянным, сильным опустошениям от кочевников; ее города пусты: в них живут псари да половцы, по отзыву самих князей; куда же было удалиться русским людям от плена и разорения? Конечно, не на юго-восток, прямо в руки к половцам; конечно, не на запад, к иноверным ляхами венграм; свободный путь оставался один – на северо-восток: так, Ростовская, изначала финская, область получила свое славянское население. Мы видели, как северные князья воспользовались приплывом народонаселения в свою область; мы видели, какое значение в русской истории имела колонизация севера, совершившаяся в историческое же время под влиянием, под распоряжением князей.

Так было в XII веке; в XIII и последующих веках побуждения, заставлявшие народонаселение двигаться от юго-запада к северо-востоку, становятся еще сильнее; с юго-востока – татары, с запада – литва; крайний северо-восток, еще не подвластный русским князьям, населенный зырянами и вогуличами, не привлекателен и опасен для поселенцев невоинственных, идущих небольшими массами; таким образом, теперь с востока, юга и запада население, так сказать, сгоняется в средину страны, где на берегах Москвы-реки завязывается крепкий государственный узел. Мы видели, как московские князья воспользовались средствами, полученными от увеличившегося населения их области, как умели доставить этой области безопасность и тем более привлечь в нее насельников, как Москва собрала около себя Северо-Восточную Русь.

Таков был в общих чертах ход древней русской истории. Уже давно, как только начали заниматься русскою историею с научною целию, подмечены были главные, особенно выдающиеся в ней события, события поворотные, от которых история заметно начинает новый путь. На этих событиях начали останавливаться историки, делить по ним историю на части, периоды; начали останавливаться на смерти Ярослава 1, на деятельности Андрея Боголюбского, на сороковых годах XIII века, на времени вступления на московский престол Иоанна Калиты, на смерти Василия Темного и вступлении на престол Иоанна III, на прекращении старой династии и восшествии новой, на вступлении на престол Петра Великого, на вступлении на престол Екатерины II. Некоторые писатели из этих важных событий начали выбирать наиболее, по их мнению, важные: так явилось деление русской истории на три больших отдела: древнюю – от Рюрика до Иоанна III, среднюю – от Иоанна III до Петра Великого, новую – от Петра Великого до позднейших времен; некоторые были недовольны этим делением и объявили, что в русской истории может быть только два больших отдела: история древняя – до Петра Великого и новая – после него. Обыкновенно каждый новый писатель старался показать неправильность деления своего предшественника, обыкновенно старался показать, что и после того события, при котором предшествующий писатель положил свою грань, продолжался прежний порядок вещей, что, наоборот, перед этою гранью мы видим явления которыми писатель характеризовал новый период и т. д. Споры бесконечные, ибо в истории ничто не оканчивается вдруг и ничто не начинается вдруг; новое начинается в то время, когда старое продолжается.

Но мы не будем продолжать этих споров, мы не станем доказывать неправильности деления предшествовавших писателей и придумывать свое деление, более правильное. Мы начнем с того, что объявим все эти деления правильными; мы начнем с того, что признаем заслугу каждого из предшествовавших писателей, ибо каждый в свою очередь указывал на новую сторону предмета и тем способствовал лучшему пониманию его. Все эти деления и споры о правильности того или другого из них были необходимы в свое время, в первое время занятия историею: тут необходимо, чтобы легче осмотреться, поскорее разделить предмет, поставить грани по более видным, по более громким событиям; тут необходим сначала внешний взгляд, по которому эти самые видные, громкие события и являются исключительными определителями исторического хода, уничтожающими вдруг все старое и начинающими новое. Но с течением времени наука мужает, и является потребность соединить то, что прежде было разделено, показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое, является потребность заменить анатомическое изучение предмета физиологическим.

Впервые обыкновенно останавливаются на половине XI века, на смерти Ярослава I; здесь полагают грань между первым и вторым периодом русской истории. Грань поставлена совершенно правильно; но какая же непосредственная связь между первым и вторым периодами, как второй произошел из первого? В XVIII веке в первом периоде видели Русь рождающуюся, во втором – разделенную; связи между периодами не было показано, но удачные названия по крайней мере указывали на естественную связь между рождением и разделением. Позднейшие писатели, однако, не воспользовались этими удачными названиями: они старались уничтожить всякую мысль о связи, естественном переходе, мысль, случайно выразившуюся в названиях, опровергая последние как неправильные. «Век св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения, – объявили они. – Государство (в первый период), шагнув в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет (во второй период)». Читая эти слова, мы невольно начинаем думать, что имеем дело с Ассириею, Вавилониею, Мидиею, теми восточными государствами, которые, шагнув внезапно от колыбели до величия, начинали потом разрушаться; и каково же должно быть наше удивление, когда после узнаем, что государство, о котором идет речь, после трехсотлетнего разрушения вдруг опять обновилось и явилось могущественнее прежнего! Потом первому периоду дали название норманского, второму – удельного; в первом выставили на главный план норманнов, все явления приписали их деятельности; во втором – разделение России на части, борьбу между князьями, владельцами этих частей. Но мы спросим: какая же связь между норманским и удельным периодами? Как второй произошел из первого? Некоторые писатели попытались было указать на связь между норманизмом и уделизмом, объявив, что удельная система, те княжеские отношения, какие мы видим во время ее господства, были заимствованы от норманнов, – попытка похвальная, но вполне неудачная, потому что ни у скандинавов, ни вообще у всех германских племен не найдем ничего похожего на отношения, какие видим между русскими князьями, нигде не видим, чтобы после князя наследовал брат, а не сын, нигде не видим, чтобы главный стол принадлежал старшему в целом роде; подобные отношения видим только в славянских государствах и потому должны заключить, что явление это есть чисто, исключительно славянское. Теперь спрашивается: каким же образом случилось, что в продолжение целого периода, до самой смерти Ярославовой, на первом плане действуют норманны, действуют по-нормански, отсюда все норманское, и вдруг при переходе в следующий период встречаем господствующее явление – отношения между князьями, потомками норманнов, и это явление есть чисто, исключительно славянское? Ищем норманнов всюду и нигде не находим.

Это самое отсутствие связи между первым и вторым периодами, если первый обозначим именем норманского, всего лучше показывает нам неверность последнего названия. Норманны основали государство, норманны действуют преимущественно, даже исключительно, в продолжение двухсот лет и вдруг исчезают, и вдруг государство является славянским! Дело в том, что основалось государство славянское, в основании его участвуют и финны, и норманны; но потом сцена действия немедленно же переносится на юг, в область Днепровскую, в сторону славян исключительно, утверждается здесь, и потому славянское начало господствует вполне; в первых князьях мы не должны видеть варягов, предводителей варяжских дружин, морских королей; мы должны видеть в них князей известного владения, имеющего свои особенности, свои условия, которые и определяют характер деятельности исторических лиц. Два раза является по нескольку князей в новом владении, но немедленно исчезают в пользу одного; в третий раз является опять несколько князей, которые начинают владеть в разных областях, и такой порядок вещей утверждается надолго; говорят, Россия разделилась. Посмотрим же теперь, что это за явление, какое отношение его к явлениям предыдущим, к первому, начальному периоду?

История знает различные виды образования государств: или государство, начавшись незаметною точкою, в короткое время достигает громадных размеров, в короткое время покоряет себе многие различные народы; к одной небольшой области в короткое время силою завоевания привязываются многие другие государства, связь между которыми не условливается природою. Обыкновенно такие государства как скоро возросли, так же скоро и падают: такова, например, судьба азиатских громадных государств. В другом месте видим, что государство начинается на ничтожном пространстве и потом вследствие постоянной напряженности сил от внутреннего движения в продолжение довольно долгого времени распространяет свои владения на счет соседних стран и народов, образует громадное тело и наконец распадается на части вследствие самой громадности своей и вследствие отсутствия внутреннего движения, исчезновения внутренних живительных соков: таково было образование государства Римского. Образование всех этих древних громадных государств, какова бы ни была в других отношениях разница между ними, можно назвать образованием неорганическим, ибо они обыкновенно составляются нарастанием извне, внешним присоединением частей посредством завоевания. Иной характер представляется нам в образовании новых, европейских, христианских государств: здесь государства при самом рождении своем вследствие племенных и преимущественно географических условий являются уже в тех же почти границах, в каких им предназначено действовать впоследствии; потом наступает для всех государств долгий, тяжкий, болезненный процесс внутреннего возрастания и укрепления, в начале которого государства эти являются обыкновенно в видимом разделении, потом это разделение мало-помалу исчезает, уступая место единству: государство образуется. Такое образование мы имеем право назвать высшим, органическим.

Какое же образование нашего государства?

Громадность русской государственной области может привести некоторых в заблуждение, заставить подумать, что Россия – колоссальное государство вроде древних: Ассирийского, Персидского, Римского; но стоит только внимательнее вглядеться в явления начальной русской истории, чтоб увидеть, как неверно подобное мнение. Мы видели, как прежние историки обозначали древнюю русскую историю: «Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет». Так должны были смотреть прежде, при внешности взгляда; для нас же теперь это явление имеет совершенно обратный смысл. Что значит: «государство шагнуло в один век от колыбели своей до величия»? Это значит, что государство при самом рождении своем является уже в громадных размерах и что эти громадные размеры условливаются природою: для области нового государства была определена обширная Восточная европейская равнина, которая, как обширная равнина, орошаемая в разных направлениях бегущими великими реками, но берущими начало в одном общем узле, необходимо долженствовала быть областью единого государства. Страна была громадна, но пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах, по рекам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей во всех направлениях, быстро обхватило племена, быстро наметило громадную для себя область; но эта область по-прежнему оставалась пустынною; данного, кроме почвы, большею частию не было ничего, нужно было все населить, все устроить, все создать: «Земля была велика и обильна, но наряду в ней не было», и вот Русское государство, подобно другим органически образованным государствам, вступает в долгий, тяжкий, болезненный период внутреннего возрастания, окрепления.

В этот период мы видим и у нас, как в других органически образованных государствах, что страна как будто бы разделилась на части, находящиеся под властию разных владетелей. Всматриваясь внимательнее, однако, мы видим, что при этом наружном разделении государство сохраняет единство, ибо владельцы частей находятся в связи друг с другом и в общей зависимости от одного главного из них. Эти-то отношения владельцев, характер их зависимости от владельца верховного и должны стать на первом плане для историка, ибо они держат от себя в зависимости все прочие отношения, определяют ход событий не только в то время, в которое господствуют, но и надолго вперед. Касательно этих внутренних владельческих отношений новые европейские государства разделяются на две группы: на группу государств германских и на группу государств славянских; в первых мы видим господство так называемых феодальных отношений, во вторых, и преимущественно в России, сохранившей в большой чистоте славянский характер, видим господство родовых княжеских отношений. Там, на Западе, связью между частями государства служила зависимость владельца каждой из этих частей от своего высшего (вассала от сюзерена), зависимость, развивавшаяся из первоначальной зависимости членов дружины к вождю; здесь, на Востоке, связью между частями государства служило родовое отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них, отношение, основанное не только на происхождении всех владельцев от одного общего родоначальника, но и на особенном способе владения, которым поддерживалось единство рода княжеского; этот особенный способ состоял в том, что главный, старший стол переходил постоянно во владение к старшему в целом роде княжеском. Явления в высокой степени любопытные представляют нам феодализм на Западе, родовые княжеские отношения на Востоке: единство государства, по-видимому, расторгнуто, на сцене множество владельцев, из которых каждый преследует свои личные цели с презрением чужих прав и своих обязанностей: там вассал воюет против своего государя, здесь младший князь вооружается против старшего; феодальная цепь на Западе и родовая связь на Востоке кажутся так слабы, так ничтожны при страшной борьбе материальных сил, и, несмотря на то, благодаря известной экономии человеческих обществ эти две нравственные связи, нравственные силы так могущественны, что в состоянии охранить государственное единство; несмотря на частные нарушения обязанностей феодальных – на Западе, родовых – на Востоке, вообще эти обязанности признаются безусловно, юные государства крепко держатся за них как за основы своего единства; феодализму на Западе и родовым княжеским отношениям на Востоке, бесспорно, принадлежала опека над новорожденными европейскими обществами в опасный период их младенчества.

Но этот период начал проходить для Руси: стало заметно образовываться крепкое государственное средоточие; родовые княжеские отношения должны уступить место единовластию. Мы видели, где и как, при каких условиях образовалось это государственное средоточие, как нанесен был первый удар господствующим отношениям, как началась, продолжалась и окончилась борьба между старым и новым порядком вещей. Мы видели, как первоначальная сцена русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в Греки, в конце XII века оказалась неспособною развить из себя крепкие основы государственного быта. Жизненные силы, следуя изначала определенному направлению, отливают от юго-запада к северо-востоку; народонаселение движется в этом направлении, и вместе с ним идет история. Область Верхней Волги колонизуется; мы видели, под влиянием какого начала произошла эта колонизация, какой характер вследствие этого приняли здесь отношения нового народонаселения ко власти, его призвавшей, новых городов к князьям, их построившим, отношения, определившие характер нового государства. Мы видели, как эти отношения немедленно же обнаруживают свое действие, как, основываясь на них, начинается борьба нового порядка вещей со старым, государственных отношений с родовыми и оканчивается торжеством первых над последними, вследствие чего Северо-Восточная Русь собирается в одно целое; мы видели причины, почему она собирается около Москвы; видели, как московские князья пользуются выгодным положением своей срединной области, наибольшим стечением в нее народонаселения, богатеют, усиливаются, подчиняют себе остальных князей, отбивают и татар, и Литву.

Препятствий им при этом мало, пособий много. Способствовало им отсутствие сильных областных привязанностей, что условливалось природою страны, передвижкою народонаселения, привычкою переходить из одного княжества в другое при первых затруднительных обстоятельствах и везде находить одинакие удобства, одинакий быт; неразвитость самостоятельной жизни в городах Северо-Восточной Руси, вследствие чего голоса их при важных событиях, при важных борьбах не слышно; характер северного народонаселения вообще, изначала неохотно принимавшего участие в усобицах, склонного к мирным занятиям, не легко увлекающегося, рассудительного: народонаселению с таким характером скорее, чем какому-либо другому, должны были наскучить усобицы, сопряженные с ними беспокойства, бедствия, такое народонаселение должно было скорее другого понять, что единственным выходом из этого положения было единовластие, подчинение всех князей одному – сильнейшему, причем, как видно, народонаселение присоединяемых к Москве княжеств ничего не теряло, не имело повода жалеть о своей прежней особности. Не могло быть сильных препятствий со стороны дружин, ибо дружинники, как мы знаем, не были тесно связаны с известным князем, с известным княжеством, имели право перехода от слабейших князей к сильнейшему, служба которому была выгоднее. Наконец, сословие, пользовавшееся могущественным нравственным влиянием, – сословие духовное изначала действовало в пользу единовластия.

Извне Литва не могла мешать Москве усиливаться, сильно и долго защищать от нее слабейшие княжества; сначала Тевтонский орден, еще могущественный, постоянно отвлекал внимание литовских князей на запад; потом, после брака Ягайлова на Ядвиге, внимание их было поглощено отношениями к Польше, к которым присоединились еще отношения к падающему и распадающемуся Ордену, к Богемии, Венгрии. Натиски Швеции и Ордена Ливонского были таковы, что отдельных сил Новгорода и Пскова было достаточно для противоборства им. Продаваемая за деньги помощь татарская была постоянно готова для каждого сильного и богатого князя.

Между тем в Европе происходят великие явления: если на север от Черного моря владычеству азиатцев нанесен сильный удар от новорожденного Московского государства; если Куликовская битва предвозвестила конец давнего господства кочевых варваров на великой Восточной равнине вследствие начавшегося здесь сосредоточения и усиления европейского государства, то на юге одряхлевшая окончательно Византия пала пред турками. Европейские христианские народы не поддержали Греческой империи: подобных государств нельзя поддержать при всем желании и при всех средствах; кроме того, европейские народы в описываемое время были сильно заняты у себя: то был знаменитый XV век, когда юные европейские государства после тяжелого внутреннего процесса, знаменующего так называемую среднюю историю, стремились к окончательному сосредоточению как на Западе, так и на Востоке. На Востоке единственно видим сосредоточение северных русских областей около Москвы, сосредоточение Полыни и образование Литовского государства преимущественно из областей Руси Юго-Западной. Польша соединяется с Литвою под одной династией, но соединяется внешним соединением, ибо внутреннему препятствует разность вероисповеданий. И вот Рим, пользуясь бедствием Византии, устраивает дело соединения церквей; Исидор в звании митрополита всея Руси подписывает во Флоренции акт соединения; но в Москве этот акт отвергнут, здесь решили остаться при древнем благочестии – одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбы народов! Если борьба между католицизмом и протестантизмом, борьба, предвозвещенная в описываемое время Гусом, определила надолго судьбы Западной Европы, то борьба между католицизмом и православием, борьба, условленная отринутием флорентийского соединения в Москве, определила судьбы Европы Восточной: верность древнему благочестию, провозглашенная великим князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность Северо-Восточной Руси в 1612 году, сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великою, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова.

При таких обстоятельствах образовалось Московское государство. Формы, в которых оно образовалось, условливались отношениями к духовенству, дружине и остальному народонаселению; отношения духовенства условливались византийскими преданиями; дружина не была дружиною завоевателей; сначала на юге при многочисленности членов княжеского рода члены дружины не могли приобресть значения постоянных областных правителей; при господстве родовых княжеских отношений, при переходе князей из одной области в другую члены дружины не могли приобресть в областях значения постоянных знатнейших землевладельцев; на севере при оседлости князей члены дружины получили возможность приобресть последнее значение; здесь видим богатые и могущественные фамилии; но сначала уже замечаем, что при самых богатых и могущественных из них богатство и могущество не остаются долго; Алексей Петрович Хвост гибнет, как видно, от соперников своих, от Вельяминовых; значение последних никнет при Димитрии Донском; при Василии Дмитриевиче поднимаются Кошки, но не сохраняют своего первенствующего положения при Василии Темном; Всеволожский, поднявшийся было в малолетство последнего, скоро падает, имение его также переходит к великому князю, равно как имения Свибловых и Константиновичей. Соперничество фамилий, бесспорно, много помогло и при уничтожении сана тысяцкого и вообще помогало князьям управляться с отдельными членами дружины, опасными или почему бы то ни было неугодными, тем более что вообще очень важное значение дружины не затрагивалось. С другой стороны, значение старых фамилий постоянно ослаблялось приплывом знатных выходцев, искавших службы при дворе сильных князей московских; особенно в последнее время приезжает много князей, Рюриковичей и Гедиминовичей, которые в описываемый период сохраняют свое первенствующее положение, именуются прежде бояр; пришельцы заезжают, оттесняют членов старых фамилий, неудовольствие последних не может вести ни к чему: без них обойдутся, других слуг много; не выгодно променять службу в сильной, богатой Москве на службу в другом княжестве; если же недовольный и отъедет, начнет крамолить, поджигать усобицы, то все эти усобицы оканчивались торжеством князя московского, причем известна участь Вельяминова, Всеволожского, Константиновичей. При постоянном движении, приезде отовсюду новых слуг, трудно было образоваться каким-нибудь постоянным отношениям и положениям, и потому видим смены, перемещения; в конце описываемого времени видим на первом плане или князей, или членов таких родов, которых не видим прежде на первом месте. Касательно отношений остального народонаселения нам не нужно ничего прибавлять к тому, что было прежде сказано о значении городов Северо-Восточной Руси.

Так образовалось Московское государство.