Теплая куртка из шести букв…

– Бог не гимназистка, он дает всем и понемногу, а мне нужно одному и сразу, – хохотнул из-за двери Иванов, – Вот даст миллион – тогда и встану!

– Размечтался… – вздохнула Маруся. В дурные деньги, падающие людям на голову, она не верила, но как их сшибить в такое тяжелое время, тоже не знала.

Она еще раз поправила непослушную бретельку и добавила философски:

– Нужно быть реалистом. Как я, например. Был бы у меня миллион, я бы в Крыму открыла дом творчества. Чтобы туда поэты приезжали, скульпторы всякие…

– Ой, Маруся… Ну и примитивная же ты! Поэты, скульпторы… Никчемные людишки! Нет в тебе, Маруся, настоящей мечты… Как у меня, скажем.

– Скажем-скажем… Ну, скажи, если такой умный.

– Помнишь, как мы раньше жили? – голос мужа стал тверже, увереннее, – Все было. У всех одинаково. Не жизнь, а праздник! На работу встаешь – праздник, с работы возвращаешься – праздник…

– Праздник…

Маруся погружалась в воспоминания…

– Жакет, бывало, наденешь, тот, праздничный, польский,… и на выставку в музей… Художников смотреть…

И тут, наконец-то, из-за двери выглянула небритая физиономия Иванова, на которой отчетливо читалось не только воинское звание «Прапорщик», но и выслуга лет в том же звании:

– Дура ты, Маруся!

– Чего дура, ты сам говорил, что тебе нравится…

– Кто нравится?

– Врубель, например…

– Вот, из-за таких, как ты, мы страну и потеряли…

– Каких – таких?

– С ВрубелЯми в голове… Советский Союз восстанавливать надо, Маруся. Чтобы у всех все было: и зарплата, и работа, и пенсия…

– И дом свободного творчества в Крыму…

– Кому что, а вшивому – баня! Жили безо всякой свободы и забот не знали… Чай, не Америка какая…

После упоминания об Америке физиономия в щелочке то ли икнула, то ли рыгнула и исчезла за дверью. Однако же, легкая дискуссия со своим благоверным по наиболее животрепещущим проблемам политики и идеологии явно доставила Марусе удовольствие. Она игриво вильнула бедрами и обернулась к висящей на стене свадебной фотографии, точно вновь заглядывая в глаза собственной молодости.

– И примерь новый костюм, ты мне обещал! – прокричала она мужу. После чего вдруг… запела,

– Боже, какие мы были наивные,
Как же мы молоды были тогда…

Тяжелый вздох вырвался из ее щедрой груди: Она опустила голову и выдавила из себя:

– Тридцать лет, как один день…

Усилием воли и лицевых мышц возвратив свой взгляд на прежнее место, допела:

– Целую ночь соловей нам насвистывал…

Песня кончилась, глаза потускнели, грудь больше не вздымалась вверх от воспоминаний о своей былой упругости, все стало скучным, обыденным, будто Маруся съела что-то давно залежавшееся в холодильнике, но так и не списанное окончательно на помойку.

– До сих пор не могу понять, за что я полюбила этого неотесанного деревенского парня? Вот, есть в нем что-то первозданное… Определенно есть…

Житие человека, прямоходящего строевым шагом

(писано диаконом Кузьмою, помершим от горячки за два года до нашествия Бонапарта)

Рождение

Прапорщик Иван Иванов родился в семье неблагородной, но благонравной. Родители всю жизнь пахали и сеяли на полях родного колхоза, за что и были повешены на Доске почета в центре деревни Красные Петухи.

При рождении Ивана никакого чуда не свершилось. Но за неделю до оного события случилось странное знамение, когда ребенок еще был в утробе матери. Однажды в пасхальное воскресенье она работала со всеми на субботнике 9 апреля 1961 года – отгребала с другими женщинами коровий навоз на ферме, в помещении бывшей церкви. Когда председатель только засобирался поведать честному народу об успешном завершении денежной реформы, младенец начал кричать в утробе матери, да так громко, что председатель пал ниц и стал креститься в сторону бывшего алтаря, где в то время находился загон быка-производителя, за плодовитость и усердие награжденного бронзовой медалью ВДНХ СССР.

Чудеса начались на следующий день. Пришедшие на утреннюю дойку женщины обнаружили полный падеж поголовья. Все коровы будто спали на правом боку головой в сторону загона. Лишь одна хромая Зорька, как всегда, отбилась от стада и лежала на спине, задрав вверх все четыре ноги. Бык-производитель из загона исчез вместе с бронзовой медалью, хотя замок и задвижка оставались закрытыми. Крича «Свят, свят, свят!», доярки кинулись вон. До приезда прокурора ферму охранял участковый Василий Петрович, что прибежал на крик в исподнем и двух сапогах на правую ногу.

К обеду председателя вызвали в район и сняли с должности за потерю крупного, оттого и ценного, хотя все же рогатого, но скота. Из партии председателя исключили тем же вечером уже за крещение на быка и срыв политинформации об успешном завершении денежной реформы.

Скотину вывезли на экспертизу, а ферму опечатали в тот же день. Больше туда никто не входил, вплоть до восстановления храма на третьем году перестройки. Но только до райцентра следственная группа так и не доехала – сгинула бесследно за околицей возле пруда, где в 1917 году матросы барыню утопили.

С тех пор каждый год в пасхальную ночь в окнах храма можно было увидеть свет, а к заутрене слышать, как на колокольне бьет колокол, снятый богоборцами еще в первый год коллективизации.

Аккурат через три дня в космосе оказался Гагарин, а в ночь с субботы на воскресенье у Марии родился мальчик с двумя зубами, после чего деревенские бабы стали обходить дом Ивановых стороной, что-то тихонько нашептывая себе в край платка.

Ночью 31 октября ребенок неожиданно вылез из колыбели, встал на ноги, но тут же упал, разбудив родителей благим матом. В ту же ночь участковый Василий Петрович, пивший горькую с тех пор, как прибежал на помощь дояркам, заметил сгинувшего быка-производителя. Тот стоял на колокольне, бренчал медалью ВДНХ, и мычал нечто нечленораздельное. На следующий день прошел слух, что в ту же ночь из гроба выкинули товарища Сталина и закопали в палисаднике рядом с Мавзолеем.

Больше детей у Ивановых никогда не было. И слава Богу.