В благодатный год

– Давай бог! Чем дороже, тем лучше, – молвил Клим, – хотя мало-мальски отряхнуться бы.

– Нонче отряхнешься: год просто на редкость.

– Год благодатный. Семя-то – семя, а овса-то сколько вышло: четыре куля ономясь Власу Павлову свез – на семена у него брал, – да вот продать везу, да дома куля четыре осталось; думаю – не уберегу ли на семена…

– Вот и слава богу! На семена своего убережешь – всего дороже, – прямо другой свет увидишь: и весной без заботы, и осенью есть что ждать, хоть и плохо уродится, а все твое; а то работаешь, работаешь, а барыши все кулак обирает.

– Верно! Я вот пятый год семена-то занимаю, так просто никакой пользы от работы-то не вижу. Ведь за одолжение-то что лупят? Хошь не хошь, а подай ему меру овса на куль да рубль денег; а он сплошь и рядом родится-то сам-друг, ну и останется за все труды солома да мякина.

– Что говорить, надо бы хуже да нельзя. Горе наше заставляет только с кулаками-то знаться, этим они и пользуются. Да ведь какие стервецы: дерут-то дерут с тебя, да еще надораживаются. Когда я с Михаилом Семеновым знался, какие дела бывали! Приедешь это к нему сольцы или деготьку взять, так он еще сразу и не почешется отпустить-то, а пошлет тебя воз соломы привезть либо мешков десять овса насыпать, – а уж цену-то лупит, какую вздумается.

– Что уж говорить! Если бы привел бог не якшаться с ними, кажись, обеими руками перекрестился бы.

– Что ж, выручай больше денег, да и справляй все нужды – и незачем будет ходить к ним.

– Сколько-то выручишь?

– А тебе много надобно-то?

– Да как сказать! рублей пятнадцать выручил бы – обошелся: заплатил бы оброк, наступит, да купил бы рукавицы с валенками, да для харчей кой-чего, да на мельницу с маслобойней осталось бы, вот и обошлось бы дело.

– Пятнадцать рублей все выручишь, – немного подумав, сказал Селиван.

– А выручу, – молвил Клим, – значит, и остатный овес не трону; будут еще какие нужды – лен, когда улежится, продам да исправлю, как-нибудь обернусь.

– Что ж, помогай бог, кто себе добра не желает.

– Да, вот что еще нужно купить, – вдруг вспомнил Клим, – крышку на седелку да Николке своему доску грифельную с букварем, – шибко просил шельмец.

– Что ж, учиться хочет?

– Просто отдыху не дает: все в училище просился, – отдай да отдай, тятька, в училище. Я говорю: глупый, если бы училище-то в своей деревне было, ну тогда бы можно, а то почесть три версты, ведь тебе там надо фатеру приискивать, харчи возить, да в чужих-то людях, как ни на есть, нужно и обувку, и одежонку, и бельишко получше, а где нам на это взять?.. «А как же, говорит, другие-то ребята выучатся, а я так неграмотный и буду?», а сам в слезы ударился. Ну, жалко мне его стало. – А ты, говорю, коли хочешь – у них учись. Приедут они на праздник-то домой, а ты и попроси кого из них показать тебе. Послушался мой парень. Ономясь пришел Вихарного мальчишка, Петюшка, из школы, – он и пошел к нему, просидел утречко, бежит сам не свой: «Тятька, тятька! я семь слов узнал. Петюшка говорит, что мне букварь нужно покупать да доску: он меня кажинный праздник будет обучать». – Ну, ладно, – говорю, – вот на базар поеду, куплю.

– Ишь ты, – улыбнувшись, молвил Селиван, – что значит мальчишка-то – и похозяйственней; а у меня твоя крестница все только насчет нарядов и заботится; такая ведь мразь, под стол не согнувшись пройдет, а вчера вечером лепечет: «Тятька, на базар поедешь?» – «Поеду». – «А мне какого гостинца купишь?» – «Какого же, говорю, плетку ременную». – «Нет, говорит, плетку не надо, а купи мне платье золотистое да платок французский».

– Ишь ты, паршивая! – молвил Клим и весело рассмеялся.

– Огари-и-стая девка! – протянул Селиван и еще шире улыбнулся.

III

Через полчаса кумовья въехали в Чередовое, пробрались стороной за закоулками на середину села и остановились около двора одного знакомого сельчанина. Выпрягши лошадей и задав им корму, они остановили воза и пошли глядеть, что делается на базаре.

Базар, действительно, собрался большой, все село было запружено им. По сторонам дороги вдоль улицы были раскинуты палатки торговцев. В палатках было навалено в огромном количестве и бакалея, и красный, и теплый товар, и разная посуда. На площадках расположились ссыпщики и скупщики хлеба. Между палатками на проулках пестрою толпою кишел народ, а в народных толпах толкались разносчики с калачами, спичками, замками, крестиками и всякой мелочью, ходили бабы со связками грибов, слонялись кошатники, забирая конский волос, щетину и шкуры опойков, льняные закупщики метались, отыскивая продажный лен. Толкотня, шум, гам, ругань и колокольный звон переливались в холодном осеннем воздухе, резали уши, били по вискам и наводили на свежего человека какую-то одурь, от которой он сразу не мог и опомниться. Кумовья раза два прошли по рядам, скользя по всему глазами и тщетно стараясь уловить что-нибудь путное слухом. Но этого им не удавалось: торговая волна еще только бурлила перед их глазами, но не захватывала их. И только очутившись на одной площадке, на которой широкой рекой текла закупка хлеба, они очувствовались и остановились и стали глядеть, как идет закупка. Постояв с минуту, кумовья увидели, что хлеб берут с большим разбором, цену дают невысокую, и, несмотря на это, от продавцов отбою нет: так их много понаехало. Уж целые груды мешков лежали, насыпанные как только можно завязать, несколько десятков возов стояли, нагруженные полным-полно, а хлеб все везли и везли.

– А дело-то не хвали, – чмокнув губами и тряхнув головой, сказал Селиван, – цена-то на хлеб упала.

– Что ж ты поделаешь? – сказал Клим и, как-то грустно сморщив лицо, поправил шапку на голове.

– Пойдем поглядим, что в другом месте деется, – проговорил Селиван.

В другом месте было то же, а еще в одном уже кончили закупку: все мешки и воза у торговца были заняты и все деньги израсходованы.

– Надо скорей продавать, а то и брать, пожалуй, не будут, – молвил Селиван.

– Нужно поторопиться, – сказал Клим.

– Пойдем, – проговорил Селиван.

И они пошли к своим возам, взяли на спину по мешку и разошлись в разные стороны, каждый в такое место, где забирали его хлеб.

Подойдя к торговцу, забирающему семя, Клим опустил свой мешок на подстилку, развязал его и крикнул:

– Эй, почтенный! погляди-ка семечко у меня.

Торговец нехотя повернулся к ному, взял в горсть семя, поглядел на него, подул, взвесил на руке и отрывисто проговорил:

– Много ли его у тебя?

Клим сказал.

– Почем?

Клим оторопел и, сбитый с толку тоном торговца, не знал, сколько запросить: он боялся назначить дорогую цену – как бы не отбить торговца, и думал, как бы себя не обидеть. Подумав с полминуты, он как бы несмело проговорил:

– По рублику бы не грешно.

– Без гривны, – отрезал торговец и отвернулся от мужика.

– Прибавь по пятачку хоть еще! – взмолился Клим.

Торговец больше не разговаривал.

Клим почесал затылок, нагнулся к мешку, хотел было поднять его и идти к другому заборщику, но, увидев, что и у других толпится немало народу, и вспомнив примету старинных людей, что если не продать первому, то не выгадаешь и у второго, – крякнул, опустив опять мешок, и проговорил:

– Ну, ладно, держи; сейчас еще принесу.

И, положив мешок у ног торговца, Клим стал таскать к нему другие мешки.

Когда Клим перетаскал мешки, торговец взял низенькую широкую мерку и гребло и, поставив ее на подстилку, велел мужику насыпать ее. Клим насыпал меру, ему пришлось досыпать из другого мешка: дома он насыпал в каждый мешок по три меры и еще с прибавкой, а тут целой четверки не хватило. Клим остановился.

– А ты, почтенный, должно быть, шибко верхи пускаешь, – заметил он торговцу, – семя-то не хватает.

– Мерил как следует, – грубо проговорил торговец, – и мера законная. Видишь печати?

– Вижу, да только что-то не того… Я дома ровно по три меры в мешок-то насыпал.

– Я не знаю, по скольку ты дома насыпал и чем ты насыпал; ты, може, дома вместо меры-то жениным чуняком мерил. А мы покупаем на свою меру; хочешь, отдавай, а не хочешь, убирайся, – не нуждаемся.