Бытовая космогония. Ученые записки Ивана Петровича Сидорова, доктора наук

Действительно, налицо одна мать при огромнейшем количестве детей, не относящихся не только к одному роду-племени или, более научно грамотно, к одному виду, семейству, порядку, классу, типу – но даже царству и домену. (Объединить все многообразие биомассы на Земле, вышедшее из первоначальных синезеленых водорослей, можно только отнеся это все единственно к… жизни вообще, в самом широком смысле этого слова. Это единственный общий знаменатель. Так что выходит, что жизнь определяется только через самое себя, порождая, в добавок ко всему, что она породила, еще и тавтологию.[13 - До сих пор зарождение тавтологии относилось к появлению протофилософии и риторики, что в корне неверно! Современная логика вернулась к тавтологии как одной из допустимых и, более того, продуктивных форм своего языка и концептуального аппарата.])

Итак, состав семьи ясен: Земля и жизнь, где первая – мать-одиночка, а вторая – огромное количество детей. В общем, типичная архея, форма, принадлежащая к формально аморфному классу архей.

Но все же кто же отец жизни? Разобраться с этим вопросом помогает понятие скваф. Отцовство в семье Земли и жизни – характернейший пример. В семье об этом никогда не говорили, пока некоторые из детей не подросли и, деровоочковизированные, гулкими зовами инстинктов откуда-то из подполья фрейдова Ида, не задались этим вопросом сами. Сами же принялись искать ответы, так как мать упорно, набрав в рот воды (буквально), молчала, тщательно скрывая следы своего небезукоризненного прошлого.

Но мудро ли это было с ее стороны? Ведь дети все равно рано или поздно дознались-докопались бы!

И уж они сил не пожалели. Сначала поискали в собственном огороде: в капусте никого не нашли; отловили дюжину аистов, но ни один из них не только не имел в наличии какого бы то ни было свертка (хоть бы даже без младенца!), но даже следов, которые перенесение свертков в объеме нарождения новых тварей, не могло не оставить на клювах птиц. Никаких следов потертости или затупления краев!

Тогда дети пошли стучаться к соседям и там кое-чем разжились. Заметили многочисленные следы лихой юности Солсистемы на изрытой будто оспой поверхности Луны. Обнаружили плешь на одном из полюсов Марса и аномалию во вращении Венеры; и то, и другое – явно результаты каких-то былых стычек и трений: у воинственного Марса наверняка стычек, а у Венеры – зная ее либидообильный характер – трений.

Но детки на этом не остановились, полетели разнюхивать дальше. А соседи продолжали охотно намекать на то, что скрывалось за сквафом отцовства жизни на Земле, а то и говорить в открытую, без каких бы то ни было обиняков, намеков, иносказаний.

Кольца Сатурна предоставили доказательство былых тесных отношений планет с их лунами: Сатурн, как Синяя Борода, возможно, прибил несколько из своих лун, осколки от которых сквафом-укором вращаются вокруг него и по сей день.

А дядька Уран рубил правду-матку не церемонясь: ни от кого не могло ускользнуть, как он скособочен, как боком-боком тащится по своей орбите, и это навело землян на дальнейшие подозрения о юности матери и об их возможном отцовстве…

Пошли расспросы, все белье в шкафах было перевернуто в поисках следов скелетов, которые помогли бы установить личность отца. Ну естественно, нашли-таки.

Эхолоты, фотографии из космоса, прочесывание всех и всяческих уголков на поверхности матери – все указывало на то, о чем Земля сама говорить не хотела. Дети же поняли, что мать не то чтобы не хотела, а, скорее всего, и не знала точно, кто их отец. Была она из тех однолюбок, у которых любовь одна – морячки, хотя в ее случае – метеориты. И воду они завезли и панспермически жизнь зачали.

Нет! педагогически безграмотно повела себя мать, привирая то про капусту, то про аистов или вовсе уходя от ответа. Зря боялась. Дети ведь уже не дети были, могли понять и, значит, простить.

И действительно, не только не стали они ставить любвеобильность матери ей в укор, а наоборот: насобирали останков многочисленных мужей Земли, которая, как оказалась, вела себя как черная вдова, поглощая их сразу же по оплодотворении; насобирали и по музеям под стекла расставили, и снабдили пояснительными табличками с точными, более или менее, датами свершения мрачного ритуала, а те, которые в музеи не помещались, они фотографировали и развешивали на стенах в тех же музеях и тоже с табличками, будто надгробными надписями о погибших, но не забытых отцах.

Обратим внимание читателя на то, что любопытство детей о прошлом их матери – поиск сквафа отцовства – стало тем самым и очень эффективным накаливанием семейной породы, обстановки в семье, которое идеально для замера ООСН. И что же оказалось в данном случае? Процитируем официальный научный отчет Британского Королевского Общества (в нашем переводе):

На примере поиска сквафа отцовства жизни на Земле, выяснилось, что ООСН положителен и, более того, довольно высок (+0,75364 по шкале Бембергербера-Осмейанова [от нуля до единицы – Изд.]). Эти результаты подтверждаются и другими типами сквафов – о геологическом прошлом Земли, об истории и динамике действия ее магнитного поля, о климатических эпохах и т. п.

Еще одной мажорной нотой в заключительный аккорд вольется следующее: Несмотря на все, что людям удалось узнать о матери, они не перестали любить ее и восхищаться ею, воспевая ее в песнях и танцах народов мира, не уставая повторять,

…[что] красота равнин и гор,
лесов, полей ее и мор-
ей, океанов, рек, озер,
пустынь, болот, древесных пор
навечно девственна, она
как будто только рождена.[14 - Позволим себе процитировать в собственном несовершенном переводе народную песню аборигенов тихоокеанского атолла Св. Агари. Всяк специалист найдет, верится, в этой незамысловатой песне что-то для себя. Филолог заметит, что поэтический язык песни этого, казалось бы, примитивного, затерянного в юго-восточном медвежьем углу Пасифика и до недавнего времени совершенно отрезанного от т.н. цивилизованного мира с его эстетическими революциями и эволюциями народа изобилует одной из техник, связываемых с высокоразвитыми поэтическими традициями, – анжамбеманами, в т.ч. даже внутрисловесными. Геолог не может не обратить внимание на то, что память поколений островитян донесла до наших дней воспоминания о некоем материке (Австралии? Ю. Америке?), с которого они прибыли на свой атолл, – в песне упоминаются типы ландшафта, которых отродясь не существовало на Св. Агари. Для антрополога интересна будет номенклатура явлений в мировоззрении племени: равнины, горы, реки и проч. соседствуют с древесными порами, что ясно указывает на важность этих последних для хозяйственной жизни на острове (из них островитяне, возможно переняв технику у туземных дятлов, добывают личинки, считающиеся на о-ве большим деликатесом). Впрочем, исследования жизни племени еще только начинаются, и нет сомнений, что много новых и любопытных открытий будет сделано в самое ближайшее время.]

Книга плюсквамперфекта

в которой читателю предлагается всмотреться в прошлое давнопрошедшее с двух точек зрения – макрокосмической и микрокосмической – в надежде, что он заметит: макрокосмическое давнопрошедшее, насколько известно на настоящий момент, свершившись, более не повторяется, в то время как микрокосмическое есть постоянно свершающееся расслоение всего живого на предков и их потомков, своеобразная плюсквамперфектствующее настоящее, благодаря ее главному движителю – любви

    Сначала было так…
    – Книга Бытия

Макрокосм…

Тема без вариаций – о свершившемся

    Изустные преданья старины
    И вещих трав кладоисканье…
    – C.К.Р. (пер. М.Н.А.)

Один из рассказов, что Земля слышала у разгоравшегося костра юного Солнца, был о том, как давным-давно все они, планеты и планетоиды, тогда еще сгустки-подростки, – вернее, всё, из чего они были слеплены, пыль да газ (в видимом масштабе), электроны, протоны, нейтроны (в невидимом), появилось из большого взрыва – Биг-Бэнга, загадочного и непостижимого, как миф о сотворении, о соитии каких-нибудь Геба и Нут, как миф о Тиамат, смешавшей свои воды с Апсу; как миф о Хаосе и ворошащихся в нем гигантах, задолго до их борьбы с богами, – торжественного и величавого, как «Sonnenaufgang»[15 - «Восход солнца» (нем. – Изд.).] из штраусова «Заратуштры».

Дети бросили все свои игры: прочь отлетели мальчиковые палки и девчоночьи обручи; скоропостижно умерли в своих домиках розовощекие куклы, которым, судя по их холеному виду, жить бы еще да жить; канули на дно, куда-то к корням, непроницаемой лещины пластмассовые шлемы и деревянные мечи; резиновые мячи, разгоняемые инерцией больше ничьей ногой не удерживаемого вращения, покатились под гору – пока не хлюпнулись беспомощно в реку; отринутые скакалки затаились черными ужами во всклокоченной траве; только что оперенные матово-голубиным шорохом парения, опали мертвыми птицами воланчики на еще раньше отринутые ракетки; даже мгновение назад летящие в поднебесье воздушные змеи поддались прозаичному закону всемирного притяжения и полегли на грешной земле.[16 - Автор использует здесь свой излюбленный прием развертывания метафоры, сравнивая молодые образования, будущие планеты и планетоиды, Солнечной системы с детьми, которые, отбросив все свои игрушки, сбежались послушать сказку. Только безнадежно глухой к художественному слову не поддастся волшебству пера ИПС! (Изд.)]

А у костра вспышки плазмы выхватывали из тьмы то разинутый беззубый рот, то жадные до чудесных историй глаза, с которых испачканные черникой губы сдували отбившиеся от челки и упавшие на глаза и щекочущие нос волосы.

Говорил один из стариков кварков, родившихся, по его словам, из того самого Биг-Бэнга. Он и его братья уже изрядно постарели (больше десяти миллиардов лет с лишним на тот момент – не шутка!), но все так же лихо носились по вселенной, будоража своими воспоминаниями охочую до мифов и легенд вселенскую молодежь.

Кварки были сухи, поджары, жилисты, вертки и юрки, и некоторые их выходки характеризовали их как довольно лукавых (если не откровенно дошлых) старикашек, не гнушающихся шуточками и розыгрышами и в своем почтенном возрасте. Например, то спрячутся и, заметьте, почему-то всегда по трое в протонно-нейтронных закоулках, издавая долго сбивавшие всех с толку звуки, нечто среднее между хриплым криком чайки и приказом принести три кварты пива для мистера Марка; то вдруг явятся статиком в радиотелескопах и озадачат ищущих что-нибудь совершенно другое пензиасов и уилсонов, а те будут грешить на все что угодно вплоть до гнездящихся в их радиотелескопах голубей и их помет.[17 - Наш осведомленный читатель, несомненно, сразу же вспомнит комичную историю открытия радиофона Большого Взрыва американскими физиками, впоследствии нобелевскими лауреатами, Пензиасом и Уилсоном, когда, пытаясь избавиться от «радиопомех», оказавшихся шумом рождения вселенной, те грешили на буквально все как источник помех – вплоть до помета поселившихся в их радиотелескопе голубей. Между прочим, из соображений восстановления исторической справедливости, упомянем, что двое наших сибиряков, Сидор Сидорыч Спиридонов и Спиридон Спиридоныч однофамилец нашего автора, независимо от П. и У., уже примерно на год раньше открыли тот же радиошум и поняли сразу, мгновенно и безошибочно, что к чему, не бросаясь чистить крышу и гонять голубей, но, будучи начисто лишенными тщеславия, не стали бегать извещать инстанции и тискать статейки в научные журналы, даже в районной газете узнали об открытии только задним числом (весной, после ледохода). – Они просто просидели всю зиму в тепло натопленной уютной избе, тянули себе чаек с вареньем и слушали, слушали, слушали вселенную, на тихий шепот которой время от времени накладывались лишь легкий треск можжевеловых веточек в топке да хруст раскусываемого первооткрывателями кускового сахару, закупленного загодя на зиму в местном сельпо. (Изд.)]

Наш добрый старик кварк рассказывал детворе вновь возникшей Солнечной системы кварочье свое предание, о том, как жахнуло, о том, как бухнуло, о том, как они вывалились из какой-то точки не точки, но чего-то черного и ужасно тесного. Насколько можно доверять их смутным пренатальным воспоминаниям (по-хорошему, этим давно бы заняться психоаналитику!), в точке-дыре было им действительно невероятно тесно. Они толпились, пыхтели, потели, толкались, некоторые весельчаки принимались щекотать соседей. И вот, некоторых защекотали до того, что те забились в неконтролируемых конвульсиях да с такой силой, что и остальным невмоготу сделалось. Что тут началось!!! Кто-кричал-кто-охал-кто-ахал-кому-ногу-отдавили-кому-в-скулу-локтем-заехали-кого-в-бок-саданули-да-так-что-пострадавший-не-разобравшись-что-не-нарочно-дал-сдачи-а-ему-не-замедлили-ответить-и-въехали-еще-больнее-чтобы-знал-наперед. Словом, завязалась такая потасовка, что и представить трудно. А ведь все это происходило в пространстве, равном… ничему – в самой что ни на есть сингулярности. Стоит ли удивляться тому, к чему все это привело:

Вдруг сингулярность ка-ак рванет!

Кварково-глюонная масса-праматерия, вся до единой частички, словно гигантский плевок чахоточника, разбрызгалась-разлетелась и понеслась, понеслась во всех направлениях – и уже не остановить, не удержать ее было, что лошади, закусив удила, понесли, и – удержу нет! Вперед, вперед, вперед!

Тогда-то и зачалось пространство-время. Оно сначала замельчило планковыми долями секунд в умопомрачительных минусовых степенях, потом скачк? увеличились до полнокровных секунд, потом – минут, а там на горизонте забрезжили и первые часы.

И все время время неслось вперед, вперед, вперед – возврата быть уже не могло! Вот раскатились, как яблоки по полу, года, раскатились и попадали друг за дружкой в развергнувшиеся проломы отверзшихся трещин стремительно разлетающегося пространства-времени – в первые столетия. Наконец вальяжно, зная себе цену, как толстые рулоны дорогого шерстяного ковролина («упругого, с низкой влагопроницаемостью и воспламеняемостью, нитка которого, в отличие от искусственной, не плавится – а тлеет!»), развернулись тысячи лет и миллиарды; дистанции растянулись на миллионы миллионов световых лет.

Время понеслось стрелой, выпущенной из лука, которая не замечала ничего на своем пути, вся, от кончика до оперенного хвоста, устремленная к яблочку какой-то видимой лишь ей мишени, куда-то за тридевять земель, мечтая мертвой хваткой вцепиться в яблочко, как гарпун в добычу, загипнотизированная бычьим глазом мишени (если воспользоваться другим, к случаю подходящим образом из англо-саксонской метафорики).

«Только мои детишки оседлают время и заставят его повернуть вспять,» – похвастается много позже Земля, глядя с материнской нежностью на не выпускающего изо рта трубку, на английский манер в пиджаке, галифе и гетрах – твид, твид (твид в квадрате) плюс шерсть – Хаббла, уткнувшегося в глазок телескопа на верхушке горы Уилсон, Хаббла, который мнил себя англоманом, но которого за спиной называли Циклопом за его любовь смотреть одним многократно увеличенным не моргающим глазом (другой прищурен) в глубины, как оказалось, расширяющейся вселенной. Хабблу и плеяде его последователей, для которых ночной образ жизни стал настолько обычным, что некоторые биологи стали поговаривать о новом ответвлении от древа homo sapiens, как день стало ясно (и этот род ясности, а также их декларации, что работают они ради человечества, спас их от маргинализации и почти неминуемого – пока что чисто социального – отпадения от мэйнстрима эволюции рода человеческого), что, смотря в темные глубины вселенной, мы смотрим не только вперед в пространство, но и назад во время, и что машины времени вовсе не экзотика и не имеют ничего общего с аппаратцами, в которых как в тракторах из пола торчат, как зубья на вилке, рычаги и на стенах вспыхивают какие-то шестидесятиваттные, как будто выкрученные из люстры в подлежащей снесению хрущовке, лампочки.

А вселенная между тем разрасталась, расширялась, бухла… И каждый взгляд в телескоп расширял ее еще больше, заставляя увертываться от людей, пытающихся ухватить ее суть изнутри ее самой. Змея пыталась, но не могла пожрать самое себя; собака гонялась за собственным хвостом, но он ускальзывал от нее всякий раз, когда она, казалось, вот-вот схватит его зубами – раздавался лишь пустой щелчок челюстей, собака взвывала то ли от досады, то ли от боли и снова устремлялась в погоню за самой собой…

…и микро-

Тема с вариациями – о свершающемся вновь и вновь

Рожать детей так же хлопотно, как принимать гостей, но почему-то люди их все-таки рожают, как и добровольно и без устали взваливают на свои плечи готовку всей мыслимой-немыслимой снеди и последующее развлечение гостей.

…По улице шла пара, отец семейства и его плодородная супруга, с выводком – кто-то уже бегал и рвался вон из-под навязчивой родительской опеки, кто-то еще только послушно держался за выданный палец и, волоча ноги, брел за обладателем пальца, один еще просто овощем валялся в коляске, равнодушно созерцая верхушки домов, деревьев, небо и плечи и головы прохожих.

Папаша щеголял в прикиде, не совсем приличествующем долженствующему быть образцом мелкобуржуазной умеренности, – в джинсах и кожаной куртке. Даже не понятно, как это он в семейную жизнь вообще вляпался. Видно, подруга первенцем залетела, а дальше папе Карло ничего не оставалось, как по настоянию семьи, решившей, что пора осесть и остепениться, а равно и прочих релевантных родственников, а, может, под давлением слюнявых уговоров супружницы, строгать одного Буратино за другим – Буратино-2, Буратино-3 и т. д. Конечно, не исключено, что случилось вдохновение, искреннее, нефальшивое-неподдельное, животное даже, в лучшем смысле этого слова, случилось оно самое – генно-эгоистическое: желание продолжить себя, свой род, заложить фундамент своего семейства. И вот резвые сперматозоиды, одна толпа (кишащая движением класса «перетуум мобиле» и вспенивающая броуновским потоком беспорядочно и бурливо – «Весна идет! Весне дорогу!») за другой, набивалась в гости к яйцеклетке за яйцеклеткой, которым ничего не оставалось, как раскрывать пошире двери своих мембран, раздувать самовар и привечать настырных хлопцев (все равно не отделаться!). И результат налицо: блокирующая движение на тротуаре толпа, мал-мала меньше, саморазросшихся зигот, реализовавших свою розовощекую тотипотентность. И какая вариативность: и брахицефалы в бабушку по материнской линии, и долихоцефалы в дедушку по отцовской, и компромиссные мезатицефалы в честь всего остального народонаселения данного генофонда.

…С экрана неслась первая «Ночная музыка» из седьмой симфонии Малера. Герой медленно, но неуклонно продвигался через мелкорослый кустарник, переходящий в высокую траву, то ползком, по-пластунски, то на коленях, то в полный рост, презрев все и вся, вперед, к цели, которую благодаря способностям, потерянным было на одном из этапов большого эволюционного пути, но время от времени вспыхивающим с новой силой зрением ночного видения, чуял (может, дело тут было вовсе не в зрении, а в обонянии, обостренном разбушевавшимся триггером – тестостероном по сю сторону и привлеченном яркими и безошибочно определяемыми, как маяки в ночи, феромонами по ту) бивуак женственности, разбитый на балконе. Мысленно он уже рисовал себе сцену соблазнения Джульетты прямо на балконе, надеясь на то, что будет тоже сравнен с розой, которая пахнет розой, хоть назови ее розой, хоть нет. И, бросая взгляд в невидимое для него, но видимое для нас будущее, ближайшее будущее, надо воодушевить его, что, вылетая шелкопрядом непарным на поиск жены, он будет вознагражден и усилия его, и царапины, и ссадины не канут втуне.

Он ползет, а мы уже истекаем слюной, предвкушая экранное соитие – «ах!», замирают в полуобмороке эмпатирующего влечения наши сердца… Конечно, в отличие от экранной молниеносности, реальное соитие не всегда кончается зачатием, но здесь и сейчас мы последуем за экранной-таки условностью и первое же излитие кончится началом.

Вот он результат – пострел первый.

По истечении известного времени, она сознается ему (благо обменялись телефонными номерами – осанна на небесах за современные средства связи!), что, кажется, забеременела; им обуревают противоречивые чувства – радости, озадаченности и рационализации (он попытается вычислить, в который из разов); кто-то из зала шепчет «тогда, тогда, в ту самую ночь», опоэтизированную Малером, музыкой, которую выбрал режиссер, досконально знавший и так тонко чувствовавший музыку последнего романтика.

Осознавший себя отцом отец также задастся по сути своей никогда не тривиализирующимся, хоть и так часто задающимся вопросом: «Люблю ли я Вас?» – и ответит себе: «Я не знаю, но кажется мне, что люблю» (фортепьянный проигрыш чайковского вальса в три восьмых).