Воспоминания

Затем при мне состоял очень способный молодой инженер Циглер, который впоследствии, когда я сделался директором департамента ж. д. дел, был взят мною чиновником особых поручений при департаменте железнодорожных дел. Потом, когда я уже был министром финансов, в последние годы, я его сделал Директором департамента железнодорожных дел.

А когда Владимир Николаевич Коковцев сделался министром финансов, так как он совсем не знает железнодорожного дела, – то при нем все эти последние годы Циглер играл очень большую роль, во всех железнодорожных делах, являясь руководителем Коковцева.

Этот в высокой степени достойнейший почтеннейший человек умер в прошлом году.

В качестве молодого инженера, состоящего при мне, был также инженер путей сообщения Абрагамсон. (Он состоял при мне уже после того, как я покинул юго-западную дорогу. Дорога эта была выкуплена в казну, и начальником дороги сделался Немшаев, тот самый Немшаев, который при мне, когда я был председателем Совета Министров, состоял министром путей сообщения, а затем снова вернулся на должность начальника жел. дор. Вот этого Абрагамсона я и сделал начальником службы ремонта пути и зданий.

В прошлом году министр путей сообщения Рухлов потребовал, чтобы Абрагамсон ушел, так как он еврей по происхождению, а вследствие этого его перевели начальником ремонта пути и зданий на Московско-Ярославско-Архангельскую жел. дор. Я совершенно не могу себе объяснить: почему Абрагамсон может быть начальником службы на дороге Моск. – Яросл. – Арханг., а не может быть начальником службы ремонта пути на Юго-Западн. жел. дор.?

Абрагамсон в течение всей своей службы на юго-зап. жел. дор. вел себя в высокой степени корректно, пользуясь любовью всех своих подчиненных, а по службе ремонта пути имеется масса подчиненных совершенно простых людей, т. е. сторожей, рабочих и всяких мастеровых. Никогда, ни в чем он не проявил своей неблагонадежности. Вообще Абрагамсон никогда никакой политикой не занимался и не занимается. Конечно, этот перевод сделан только потому, что совсем уволить его не позволяла совесть, а переведя его на меньшую Яросл. – Арханг. ж. дорогу, не без основания думают, что он там долго не уживется и сам подаст в отставку.

Этого Абрагамсона мне рекомендовал Чихачев, бывший директор Русского общества пароходства и торговли, потом морской министр, а ныне состоящий членом Государственного Совета.

Абрагамсон, как инженер, имел перед остальными русскими инженерами то преимущество, что окончив курс, и весьма успешно, в одной из высших инженерных школ в Германии, он затем держал выпускной экзамен на получение звания инженера путей сообщения у нас в институте путей сообщения, и таким образом он, если можно так выразиться, был инженером в квадрате.

Что касается Демчинского, то он не был важным инженером и мне оказывал очень мало пользы, взял же я его потому, что он очень меня об этом просил. Он был начальником дистанции на Московско-Курской жел. дор., там он увез у своего товарища жену, затем на ней женился и вследствие этой истории не мог уже больше оставаться служить на Московско-Курской жел. дор., поэтому он меня и просил дать ему какое-нибудь место у меня в Киеве.

Я дал Демчинскому место инженера, состоявшего при мне. По части инженерной он был очень слаб, но по части писания и различных проектов – он был очень талантлив. Вообще его натура крайне талантливая, но неуравновешенная и не имеющая серьезных основ в научных знаниях. Кроме того – он из числа тех людей, которые не могут ни на чем специализироваться и сосредоточиться. Так как его карьера довольно оригинальная и его натура представляет собою именно образец русских талантливых, но неустойчивых людей, то я скажу о нем несколько слов.

Будучи при мне в Киеве, Демчинский вдруг заявил мне, что вообще ему железнодорожное инженерное дело не нравится, что он хочет сделаться адвокатом, присяжным поверенным, так как он считает, что это самая лучшая карьера и что эта карьера более всего подходит к его натуре. Поэтому он думает весной держать выпускной экзамен в Киевском университете на юридическом факультете. Я очень удивился этому и никак не мог понять: каким образом человек в 3–4 месяца может приготовиться, чтобы держать выпускной экзамен и получить звание кандидата юридических наук. Хотя я и усомнился в том, что он сможет осуществить это желание, но по его просьбе, я не беспокоил Демчинского в течение 3–4 месяцев, т. е. не давал ему никаких работ.

Оказывается, он действительно заперся у себя и начал заниматься и, выдержав очень порядочно экзамен на кандидата юридических наук, сделался адвокатом и оставил службу при мне (т. е. службу на юго-зап. жел. дор.). Прошло очень немного времени, я как-то с ним встретился и говорю: как вам нравится ваша новая деятельность? Он мне сказал, что его новая деятельность привела его к глубокому полному убеждению, что суды наши есть ничто иное, как учреждения бесправия (хотя это было в то время, когда наши суды были еще вполне независимыми учреждениями и представляли собою институт весьма почтенный. Теперь все наши суды изгажены таким проходимцем, каков нынешний министр юстиции Щегловитов). Зная характер Демчинского, я на его заявление о том, что наши суды есть учреждения бесправия, конечно, усмехнулся, так как прекрасно понимал, что просто Демчинскому его новое поприще уже надоело. Затем Демчинский переехал в Петербург. Переехав в Петербург, он вдруг заявил, что открывает фотоцинкографическое заведение и действительно он первый открыл в Петербурге фотоцинкографическое заведение, т. е. цинкографию (фотографирование на цинковых пластинках).

Демчинский говорил, что это изобретение принадлежит ему, может быть, что-нибудь подобное и было уже изобретено за границей, но, во всяком случае, он получил на этот способ привилегию и некоторое время занимался в Петербурге фотоцинкографией, имея свое фотоцинкографическое заведение. Затем, через самое короткое время он это фотоцинкографическое заведение и самый способ фотоцинкографирования продал за несколько десятков тысяч рублей и купил себе маленькое имение около станции Николаевской жел. дор. Торбино, поселившись там, он начал заниматься сельским хозяйством. Во время своего увлечения сельским хозяйством, Демчинский в один прекрасный день явился ко мне (я тогда был министром финансов) и начал уверять меня, что он открыл совершенно новый способ предугадывания погоды, что этот способ может сделать громаднейший переворот во всем сельском хозяйстве. И действительно, он начал писать по этому предмету в «Новом Времени», предугадывал погоду; писал о том, в какое время какая предстоит погода, и как должны в соответствии с этими предсказаниями поступать сельские хозяева. Первое время предугадывания погоды были чрезвычайно удачны, так что я со всех сторон слышал, что необходимо поддержать Демчинского, потому что несомненно он превосходно предугадывает погоду, что это может произвести совершеннейший переворот в русском сельском хозяйстве.

В этом смысле некоторые сельские хозяева, близкие Государю, докладывали Его Величеству. Признаться, я и сам был этим несколько увлечен, а поэтому просил у Государя, не соизволит ли он выдавать из средств государственных финансов Демчинскому от 10 до 15 тысяч рублей в год для издания Метеорологического журнала. Государь Император принял эту просьбу весьма милостиво именно потому, что ему уже несколько раз говорили о Демчинском, о том, что он действительно, превосходно предугадывает погоду.

Но впоследствии, когда Демчинский начал уже издавать свой журнал, то ученые люди стали относиться к его методу вычислений критически.

Когда же я пригласил к себе академика по метеорологии Рыкачева, то сначала и он был очень увлечен и давал мне в высшей степени одобрительные отзывы о Демчинском. Но через некоторое время Рыкачев, явившись ко мне, заявил, что вот он делал всякие исследования, разбирал самый метод Демчинского и находит, что метод его ни на чем не основан, что предугадывания его – вещь случайная и что он, Рыкачев, пришел ко мне каяться.

Эти отзывы Рыкачева, все его соображения, а также и ответы Демчинского – я передал Дмитрию Ивановичу Менделееву, нашему знаменитому ученому, которого у нас, когда он был жив, очень мало ценили; его не выбрали в академию наук и даже распускали инсинуации, что будто бы он, поддерживая в различных своих статьях и книгах промышленность и видя в ней всю будущность России, находится чуть ли не на откупе у некоторых промышленников, что, конечно, была злостная клевета. Но с тех пор, как несколько лет тому назад Менделеев умер – его имя у всех не сходит с языка, все говорят о нем как действительно о великом ученом. Вот в то время, когда Менделеев находился в таком положении, что он оставил профессуру, академия его игнорировала, во всех газетах над ним подсмеивались и делали на него различные нападки – я предоставил ему место управляющего палатой мер и весов (которая находится против технологического института). Он эту палату значительно улучшил, и теперь она является одним из самых почтенных ученых учреждений. Таким образом Менделеев был при жизни очень ценим только за границей; за границей он считался великим ученым, у нас же наоборот он почти игнорировался.

Итак, я просил Менделеева, чтобы он разобрался в этом метеорологическом споре. Через некоторое время после того, как я передал ему это дело, Менделеев пришел ко мне и сказал, что находит, что Рыкачев прав и что методы Демчинского не основаны на каких-нибудь твердых базисах, что его предсказывания погоды совершенно случайны, что впоследствии и оказалось; все его предсказывания погоды и его метеорологический журнал – все лопнуло. Но тогда же Менделеев сказал мне, что, тем не менее, ознакомившись с работой Демчинского, он находит, что все-таки это Богом одаренный человек, что это человек с громадным талантом, что до сих пор талант его никуда не может направиться, но что он думает, что может быть, если Демчинский проживет еще несколько десятков лет, то он может сделать какое-нибудь выдающееся открытие, потому что несомненно это человек крайне талантливый.

Когда вспыхнула война с Японией, Демчинский отправился на войну в качестве корреспондента нескольких газет и главным образом «Биржевых Ведомостей». За это он получал довольно порядочное вознаграждение; писал из действующей армии статьи весьма толковые и дельные, но неустойчивые. Сначала он несколько увлекался главнокомандующим Куропаткиным, а потом начал к нему относиться критически и даже несколько жестоко. Во время войны и после заключения мира в Портсмуте, как известно, в России вспыхнуло то, что называется революцией.

Тогда Демчинский начал издавать газеты, и так как у него средств не было и он был человеком такого рода, что часто занимал деньги и их не отдавал, поэтому вечно был запутан. За произведенные работы он часто не платил ни типографщикам, ни рабочим; происходило это не столько из дурных качеств его натуры, как вследствие его крайней легкомысленности. Так вот Демчинский издавал газеты крайне либеральные с большими нападками на правительство. Пока я был председателем совета министров, он выпадов против правительства не делал, когда же я ушел, то он начал делать весьма резкие выпады.

Но скоро товарищ министра внутренних дел Крыжановский понял, что в сущности Демчинский такой же революционер, как сам он, Крыжановский, что у него это является следствием или увлечения, или расчета сорвать с кого-нибудь несколько тысяч рублей. И вот Крыжановский, воспользовавшись этой слабостью Демчинского, сначала, вероятно, посредством денег устроил так, что он перестал издавать свои газеты и вообще перестал писать, а потом Крыжановский направил его на, так называемую, грядковую культуру хлеба. Демчинский начал ездить по России и проповедывать грядковую культуру хлеба.

Так как во время войны он был в Китае, то там и заимствовал этот способ культивирования хлебов. В Китае действительно хлеб сажают грядками, так как у нас, скажем, сажают капусту и овощи; поэтому в Китае все хлебные злаки чрезвычайной высоты; они в 3–4 раза выше, чем хлебные злаки у нас, так что в Китае они выше человеческого роста. Демчинский, как талантливый человек, конечно, не мог не обратить на это внимания и не пожелать узнать: отчего это происходит.

Выяснив способ культивирования хлебов в Китае посредством грядок, он вздумал применять этот способ и в России. В настоящее время происходит распространение грядковой культуры, и на это, кажется, министерство внутренних дел дает средства, а Демчинский пропагандирует этот способ не только в России, но даже ездил пропагандировать его и за границу. Насколько этот способ может прочно привиться в России – я не берусь судить, но во всяком случае, основа его мысли правильна, ибо несомненно, этот способ культивирования хлебов дает в Китае громадные результаты, и вообще в Китае сельское хозяйство крайне развито. Есть сторонники этого способа культивирования хлебов, но многие этот способ критикуют. Я в это особенно не вникал, но мне кажется, что вообще грядковое культивирование хлеба может иметь большое применение, но только в хозяйствах крупных помещиков и едва ли у нас, при наших бедных крестьянских хозяйствах (из которых большинство занимается культурой хлеба), этот способ может иметь в настоящее время какое-либо значение и во всяком случае широкое распространение в крестьянском хозяйстве.

Но Демчинский по-видимому результатами своего пропагандирования чрезвычайно доволен. Еще вчера, хотя уже несколько лет я его не видел, я получил от него письмо из Москвы, в котором он пишет, что в течение нескольких лет был поглощен с головою этим делом (т. е. способом культивирования злаков), а потому у меня не бывал и не писал мне, но что теперь он в Москве успокоился и, так как его дело прочно поставлено и отлично идет, то ему, конечно, первым делом пришло в голову поблагодарить меня, так как в своей жизни он всегда был всем мне обязан.

Когда я был управляющим юго-западных железных дорог, я был своим положением весьма доволен, потому что я получал очень большое содержание, гораздо больше, нежели я потом получал в качестве министра и председателя комитета министров. Будучи управляющим юго-зап. жел. дор., я был человеком совершенно самостоятельным, потому что правление, зная мой характер, в мои дела не вмешивалось и предоставляло мне вести дела совершенно самостоятельно… Таким образом я был сам по себе и нисколько не зависел ни от администрации, ни от кого-либо другого, имея громаднейшее дело на своих руках, потому что юго-зап. жел. дор. в это время были протяжением до 3000 верст.

Во время моего пребывания в Киеве я был свидетелем еврейских беспорядков. Как они возникли, с чего начались – этого я хорошо не припоминаю, но помню, что, узнав о беспорядках, я пошел по городу и видел, с одной стороны пьяную толпу, которая проходила по улицам, разбивая лавки и дома, в которых жили евреи (после тем же погромам подвергались и русские лавки), а с другой стороны, появились казаки, которые разгоняли всю эту толпу. Причем в это время, когда я был в Киеве, правительство не занималось науськиванием русского населения на евреев; происходило же это стихийно, помимо какого бы то ни было влияния правительственных агентов. Когда начинались беспорядки, то администрация справлялась с ними крайне энергично. Я помню, как казаки весьма сильно били толпу плетьми. Говоря о еврейских беспорядках в Киеве, мне припоминаются также беспорядки, которые происходили в Одессе, и свидетелем которых я был. Когда я только что окончил курс в университете и поступил на одесскую жел. дор., то я жил в маленькой гостинице, которая называется Неаполь и стоит против греческой церкви. Генерал-губернатором в то время был граф Коцебу, старый человек, лет уже за 70. Я припоминаю, что когда начались эти стихийные беспорядки, то Коцебу ездил в это время верхом по городу и принимал самые энергичные меры, чтобы успокоить население; в это время комендантом города был генерал лейтенант Олухов; на моих глазах тогда были выведены войска, пехота ходила на толпу со штыками, и я видел как несколько раз люди из этой толпы были подняты на штыки.

Вообще правительство в то время смотрело на дело так, как и должно смотреть, а именно, что никаких беспорядков, никаких погромов против кого бы они ни были направлены – против русских или против евреев – государство терпеть не должно. И действительно, в то время расправлялись с беспорядками жестоко (как, впрочем, и надо с ними расправляться). Обыкновенно являлись войска, который барабанным боем предупреждали толпу, чтобы она расходилась и, если толпа не уходила, то войско шло на толпу в штыки. Благодаря таким энергичным действиям со стороны правительства, беспорядки были сразу уничтожены. – Толпу приводили на различные площади, – как раз тогда ее привели на двор, находящийся перед греческою церковью, под окнами того номера гостиницы, где я жил, – и там в течение нескольких часов драли розгами этих буянов.

Служа на железной дороге, я в то же время состоял и чиновником особых поручений при генерал-губернаторе графе Коцебу (Как известно, впоследствии граф Коцебу был генерал-губернатором и командующим войсками в Варшаве, где и умер.).

И вот в это время, когда граф Коцебу жил в Одессе, он однажды заболел и довольно сильно; из Киева выписали доктора, известного профессора Меринга, который прописал графу Коцебу лекарство и между прочим рекомендовал ему следующий странный и оригинальный способ лечения.

Коцебу, как истый немец, привык распределять свой день по часам и минутам, и вот, в течение дня один час или полтора он катался со своею женою в коляске по городу. Когда граф Коцебу заболел и его начал лечить Меринг, то он очень настаивал, чтобы ему можно было эти час-полтора кататься. Профессор же Меринг находил катание это для графа Коцебу нездоровым до тех пор, пока у него не пройдут некоторые явления. И вот как компромисс, Меринг предписал ему следующее.

В генерал-губернаторском доме (в сущности, как я говорил, это целый дворец) есть большой крытый двор. Кучер с выездным лакеем запрягали коляску, как следует для выезда, коляска эта останавливалась на дворе, затем выходил граф Коцебу со своею женою, садился в коляску и положенное число времени (1–1? часа) вместо того, чтобы ездить по городу они стояли во дворе в этой коляске, запряженной лошадьми, и это считалось катанием по городу. Когда впоследствии в Киеве, познакомившись с Мерингом, я спросил его: зачем это он велел так делать, то Меринг ответил, что 1) гр. Коцебу сам считал невозможным в этом отношении изменить свой образ жизни; 2) и он, Меринг, считает, что вообще, когда люди находятся в известных летах, то самое вредное для них изменять образ жизни; те люди, которые живут, как заведенные часы, обыкновенно живут гораздо дольше, нежели те, которые вдруг изменяют свой образ жизни, – очень часто случается, что, изменив свой образ жизни, они не выдерживают и умирают.

Когда я был в Киеве, то я там встречался с некоторыми лицами более или менее выдающимися, которые впоследствии оставили некоторые следы в дальнейших событиях России, вот о них то я и хочу сказать несколько слов.

В Киеве жило чрезвычайно почтенное семейство Юзефовичей; г. Юзефович был очень почтенный русский человек, направления крайне правого, но человек серьезный, много читавший и знавший. У него было 2 сына, один сын был впоследствии управляющим канцелярией у гр. Лорис-Меликова в то время, когда гр. Лорис-Меликов был диктатором в Петербурге, т. е. как говорили тогда, он был диктатором «сердца» (в сущности, он был диктатором «сердца Государя»). Официальный же пост, который он занимал, был пост министра внутренних дел, а также начальника верховной комиссии.

Другой сын – существует в настоящее время в Киеве, я уже о нем как-то раз упоминал, рассказывая о Гессе; это – … так что только можно удивляться: как это у таких почтенных родителей могут быть такие негодные дети.

Теперь я хочу сказать несколько слов о Лорис-Меликове, так как боюсь, что в последующем изложении забуду о нем рассказать. Итак сейчас я припоминаю о нем следующее.

Будучи в Киеве управляющим юго-западных жел. дор., я написал весь (общий) устав российских жел. дор., который, в сущности говоря, стал потом законом и до сих пор регулирует всю деятельность жел. дор., т. е. собственно эксплуатацию жел. дор. Так вот, когда комиссия графа Баранова закончила свои занятия, то граф Баранов представил этот самый устав в Государственный совет, причем там явилась большая оппозиция этому уставу, в особенности его организационной части, потому что я проектировал в этом уставе совет по железнодорожным делам (который существует и в настоящее время, но я проектировал его на более автономных началах). Хотя совет, по моему проекту, и состоял при министерстве путей сообщения, но тем не менее министр путей сообщения не мог влиять на решение совета по железнодорожным делам. Я проектировал совет на началах автономных, чтобы министр путей сообщения являлся только председателем этого собрания. Вот это то и встретило большие возражения со стороны членов Государственного Совета.

Так как гр. Лорис-Меликов в то время был и министром внутренних дел и начальником верховной канцелярии и, как его тогда прозвал Катков, – «диктатором Государева сердца», то он конечно, играл громадную роль во всех государственных делах, а потому от него во многом зависело: будет ли принят устав жел. дор. в том виде, как я его проектировал, или же он будет изменен, а может быть, совет по железнодорожным делам и совсем не будет принят Государственным Советом.

В это время я вдруг получил телеграмму от гр. Лорис-Меликова (Когда я был мальчиком, то, может быть, и видел Лорис-Меликова в Тифлисе, но совершенно не помнил его. Старший же мой брат, драгун, который был потом контужен и умер от контузии, всю жизнь свою провел на Кавказе, был знаком с Лорис-Меликовым, и его Лорис-Меликов очень хорошо знал.), в которой он мне телеграфировал, что просит меня немедленно к нему приехать. Когда я приехал в Петербург, то дал ему об этом знать. Гр. Лорис-Меликов попросил меня на следующий день приехать к нему в Царское Село, где он жил, (так как в то время Император Александр II жил в Царском Селе, в Большом Дворце, а он жил во флигеле, который идет от дворца). Я приехал к Лорис-Меликову; он сначала был очень занят, а потом пригласил меня завтракать с ним, мы завтракали наедине. Вот он со мною с первого абцуга и начал такой разговор: «А скажи пожалуйста, душа мой, ты (Граф Лорис-Меликов, – как вообще все грузины и армяне, – всех знакомых людей, или людей, которых он считал близкими, называл на „ты“. А так как он знал отлично моего дядю, деда и брата, вообще все мое семейство, то он считал, что и меня он отлично знает.) составлял устав?»

– Да, – говорю, – я.

– Да, – говорит, – знаю, кто же другой. Ведь Баранов, почтенный человек, не мог же составить так; Анненков – тоже не мог… Да мне и сказали, что все это ты написал.

– Да, – говорю, – я.

– А скажи, пожалуйста, как ты думаешь, вот этот устав – против устава, в сущности, никто сильно и не возражает, а возражают против совета по железнодорожным делам, – скажи мне по совести, нужно, чтобы этот совет прошел или не нужно? Вот, – говорит, – министр путей сообщения Посьет рвет и мечет против этого совета, а почтенный Баранов настаивает на необходимости этого совета, вот ты мне по совести и скажи: нужно проводить этот совет, как ты думаешь?

Я ему говорю:

– Видите, граф, с одной стороны, в сущности, если министр путей сообщения порядочный человек, если он знает свое дело, то, конечно, совета не нужно, потому что это есть известный тормоз для деятельности министра, а с другой стороны – я вот с тех пор, как существуют у нас железные дороги, не видел и не помню ни одного министра путей сообщения, который бы знал дело и который, действительно, был бы более или менее в деле авторитетен. Вот при таких условиях, конечно, лучше управляться коллегией, т. е. советом по железнодорожным делам, нежели министром путей сообщения.

Затем он спросил меня:

– А ты бы мог указать на кого-нибудь, как на министра путей сообщения?

Я ему указал на Ивана Григорьевича Дервиза, брата того Дервиза, о котором я говорил прежде. Он был в то время председателем правления Рязанско-Козловской жел. дор. Этот Дервиз кончил курс Правоведения и был очень толковым, умным и знающим человеком; он много служил на жел. дор., поэтому знал железнодорожное дело, так сказать, всю эту кухню министерства путей сообщения.

Но так как я не рассчитывал (и как оказалось впоследствии был совершенно прав), чтобы Лорис-Меликов мог провести Дервиза в министры путей сообщения, то и продолжал настаивать, чтобы граф провел этот железнодорожный устав непременно с советом железнодор. дел, и чтобы совет этот провел так, как я его проектировал, т. е., чтобы права министра путей сообщения были этим советом ограничены, чтобы этот совет не был игрушкой в руках министра путей сообщения. Я так настойчиво несколько раз повторял ему это, что, очевидно, своею настойчивостью раздражил его, и Лорис-Меликов мне сказал:

– Что ты, душа мой, мне одно и то же толкуешь. Проведи да проведи, проведи да проведи… Тебе хорошо говорить, а ты думаешь это так же легко сделать, как сказать? А вот, что я тебе скажу: когда я был совсем молодым офицером лейб-гусарского полка, то на нас, на молодых офицеров, большое влияние имели фельдфебеля и унтер-офицеры, потому что без них молодой офицер ничего не может поделать…

Кроме того я вечно еще сидел на гауптвахте. И вот, как-то раз, когда один фельдфебель выдавал свою дочку замуж, то он пригласил на свадьбу молодых офицеров того эскадрона, в котором он был фельдфебелем. Мы пришли… я и еще несколько моих товарищей. Сначала была свадьба, потом был обед, а после обеда был бал… Начался бал полькой – так себе шла… потом кадриль, а затем мазурка… Вот мазурку никто не умел танцевать… кавалеры стоять как мумии… Тогда фельдфебель говорит: я, говорю их, этих писарей (большинство кавалеров на балу были писаря) сейчас выучу… Позвал писарей и говорит: дамы, чтобы танцевать мазурку – должны только бегать, а вы, говорит, чтобы танцевать мазурку должны так делать: ногами делайте, что хотите, а в голове такт держите – тогда и выйдет мазурка. Так вот (продолжал Лорис-Меликов) ты мне говоришь: сделай да сделай, ты болтаешь, болтаешь, а мне в голове надо такт держать, если я, – говорит, – не буду в голове такт держать, то пожалуй, меня Государь, – говорит, – выгонит.