Воспоминания

Князь Голицын стал ненавистен Кавказу потому, что он был не кавказский, не понимал духа кавказского и проводил такую политику, которая и послужила одним из главных оснований тех беспорядков, которые были на Кавказе за последние десятилетия. Голицын был первый, пожелавший русифицировать Кавказ не нравственным авторитетом, не духом, а насилием и полицейскими приемами. За это он и поплатился, так как получил рану (от убийцы) и затем должен был покинуть Кавказ, не достигнув никаких результатов в том направлении, в каком ему это было желательно, подняв ненависть на Кавказе против властей. Голицына я тоже хорошо знал; в сущности говоря, он был хорошим человеком, человеком внешне довольно образованным, очень честным, но мать его была полькой и он по характеру был более поляком, нежели русским.

И вот эти приемы «русского поляка» или, иначе говоря «истиннорусского человека с польскою кровью» не могли дать иных результатов, как отрицательных. Он вздумал весь Кавказ обращать в истиннорусских людей, – эта его деятельность и была зародышем того истиннорусского направления, которое ныне, – смею думать, временно, – царить над Россией, причиняя ей гораздо более вреда и бедствий, нежели пользы.

После князя Голицына на Кавказ был назначен граф Воронцов-Дашков, тот самый Воронцов-Дашков, о котором я упоминал, когда говорил о фельдмаршал князе Барятинском, у которого он состоял одним из младших адъютантов. Графа Воронцова-Дашкова я также знаю очень хорошо; знаю его с детства, или вернее сказать, он меня знает с детства; это очень хороший человек, среднего образования, высшего общества. Служа на Кавказе с молодых лет, будучи там офицером, зная Кавказ того времени и то значение, которое имели в покорении Кавказа туземцы, он, конечно, не мог проводить ту узконациональную политику, которая теперь в моде. Теперь на Кавказе происходит такое удивительное явление: Воронцов-Дашков состоит кавказским наместником с 1903 (или 1904) года, во время его наместничества прошла вся, так называемая, наша революция. Смуты, которым подвержена ныне Россия, все происходили и происходят в то время, когда он был наместником, и я не могу не сказать, что, быть может, он единственный из сановников на всю Россию, который и в настоящее время находится в том крае, в котором управлял, и который пользуется всеобщим уважением и всеобщей симпатией. Смею думать, что тот начальник, который пользуется общим уважением всего населения, населения столь разнородного и многообразного, какое существует на Кавказе, несомненно имеет такие достоинства, которые отличают его от других. Достоинства эти заключаются в том, что он представляет собой, в полном смысл слова, русского благородного барина, со всеми недостатками, присущими этому барству, но и со всеми его благородными и рыцарскими сторонами. Это, может быть, единственный из начальников края, который в течение всей революции, в то время, когда в Тифлисе ежедневно кого-нибудь убивали или в кого-нибудь кидали бомбу, спокойно ездил по городу, как в коляске, так и верхом, и в течение всего этого времени на него не только не было сделано покушения, но даже никто никогда его не оскорбил ни словом, ни жестом.

Граф Воронцов-Дашков, – как и вообще все жители Кавказа, а в том числе и я, зная Кавказ с юности, или вернее сказать, с детства, – понимает дух этого края и никогда не сможет забыть, что хотя Кавказ и покорен русскими солдатами, но громадное количество офицеров и начальников этих солдат были туземцы. Я отлично помню то время, когда в каждом полку большая половина офицеров или начальников были местные туземцы, и эти туземцы – грузины, армяне, татары, в русских офицерских формах вели русского солдата на те бои, которые так прославили кавказскую армию.

Достаточно вспомнить имена таких генералов, как князь Бебутов – армянин, Лазарев – армянин, Тер Гукасов – армянин, Чевчевадзе – грузин, Орбелиани – грузин и проч. и проч., т. е. такие генералы, которые оставили после себя блестящие страницы в военной русской истории, – чтобы понять, какое значение имели туземцы при покорении Кавказа. А потому, спустя несколько десятков лет, после завоевания Кавказа, когда эти туземцы в известной степени уже прославили нашу армию, нашу доблесть – сказать, что в военной и государственной службе туземцы нам более не нужны – по меньшей мере, крайне близоруко, если не употребить более жесткое слово.

Еще во времена Барятинского, кавказский наместник был заинтересован тем, чтобы начать разработку различных богатств, которые содержит Кавказ. Я помню, что эти попытки производились еще в то время, когда я был мальчиком. Хотя в настоящее время Кавказ в этом отношении и сделал некоторые успехи, но эти успехи сравнительно с теми богатствами, которые он содержит совершенно ничтожны.

Я помню время, когда производство нефти в Баку ограничивалось несколькими миллионами пудов; оно сдавалось с торгов и эти промыслы находились всецело в руках Мирзоевых. В то время это было самое ничтожное производство, а теперь нынешние промыслы представляют из себя одно из самых громадных богатств Кавказа или, в сущности говоря, Российской Империи. Когда же кавказский наместник очень заинтересовался тем, чтобы на Кавказе было производство чугуна, то он обратился к некоему Липпе, Баденскому консулу в Одессе, который приехал на Кавказ; наместник предложил ему разработать Четахские руды (Место Четах находится недалеко от Тифлиса, верст около 40.).

Липпе пригласил туда русских горных инженеров (главный инженер Бернули), которые, приехав в Тифлис, начали разрабатывать эту руду. Так как все, что касалось государственных имуществ находилось в ведении Департамента государственных имуществ, т. е. в ведении моего отца, то я помню, что мой отец ездил, между прочим, осматривать эти заводы и при этом брал меня и моего старшего брата Бориса с собой. Приехав на Четахские заводы, мы там до известной степени бедствовали, потому что у нас, мальчиков, был прекрасный аппетит, а нам у немцев за обедом подавали самые удивительные вещи, например, суп из черносливов, дичь с варением и проч. За обедом мы ничего не могли есть, а потому отправлялись в харчевню, где и наедались; в особенности много мы пили кофе и ели хлеб с маслом. Эти Четахские заводы сыграли печальную роль в дальнейшей участи нашего семейства. Липпе, едучи раз из Четахских заводов в Одессу верхом, свалился с лошади, упал и разбил себе голову. Вследствие этого заводы эти, которые в то время только еще начали действовать и, конечно, ничего еще кроме убытков не давали, должны были закрыться; тогда Барятинский упросил моего отца взять на себя управление этим заводом и мой отец, – который кончил курс в Дерптском университете и затем изучал, как горное дело, так и сельское хозяйство в Пруссии, – согласился, или, вернее говоря, подчинился желанию наместника.

Наместник обещал все это со временем оформить. Но в то время отцу надо было сразу начать вести чисто коммерческое дело, на которое требовались деньги, и деньги на это дело давал мой отец, который сам состояния не имел, а получил довольно большое приданое за своей женой, моей матерью – Фадеевой. И вот он, конечно, с ведома моей матери, которая отдала все свои средства в его распоряжение, тратил деньги на этот завод, рассчитывая, что со временем, когда это дело наладится, деньги ему будут возвращены. Но своих денег ему не хватило; он вынужден был обращаться к частным лицам, и брать у них деньги, давая им векселя за своею подписью. Таким образом велось дело этого завода.

Но вот неожиданно Барятинский уехал за границу, а на его место быль назначен наместником кавказским Великий Князь Михаил Николаевич, которому и было доложено, на каких основаниях ведется это дело. Великий Князь просил моего отца продолжать вести это дело, сказав, что он обо всем напишет Государю и тогда все это дело будет оформлено, и деньги возвращены. Между тем мой отец совершенно неожиданно умер, истратив все состояние моей матери и, кроме того, сделав громадные долги. Моему отцу еще при Барятинском было пожаловано большое имение в Ставропольской губернии (которое ныне, вероятно, стоит громадных денег), это имение должно было перейти нам, его наследникам. Но так как мы были тогда еще малолетние, то над нами был назначен опекуном – Горбунов, один из помощников моего отца по Департаменту, который и посоветовал нам отказаться от наследства, так как у моего отца было больше долгов, нежели имущества. Долги эти были сделаны моим отцом не для себя, а, собственно говоря, для Четахских заводов. Таким образом, все состояние моей матери было истрачено на это дело; имение также было потеряно, но мало этого, по каким-то причинам – я не знаю – на всех нас, т. е. на меня и на моих двух братьев Александра и Бориса был сделан какой-то большущий начет. Таким образом, моя мать очутилась без всяких средств, за исключением тех денег, которые она получила от деда и то получила их не сама лично, не прямо от деда, а получил их брат ее, который отказался от своей части в пользу своих сестер, т. е. моей матери, а также в пользу Надежды Андреевны Фадеевой, которая до сих пор еще живет в Одессе. На нас же трех братьев, как я уже говорил, был сделан большущий начет, кажется, на мою долю, например, причитался начет в 200 000 рублей.

Я помню, когда я был управляющим юго-западных дорог, то ко мне с этим начетом приходили судебные чины, приходил пристав. Я им всякий раз говорил одно, что если бы ко мне предъявили начет не в 200 000 рублей, а в 200 рублей, то я был бы очень опечален, потому, что в то время у меня средства были очень маленькие. Но так как ко мне предъявляли начет в 200 000 рублей, то для меня совершенно безразлично, делается ли на меня этот начет или нет, так как я не имею таких средств, чтобы его уплатить. Так это дело продолжалось до тех пор, пока при Александре III Великий Князь Михаил Николаевич, будучи уже Председателем Государственного Совета и затем членом комитета Министров в то время, когда Лорис-Меликов был Министром Внутренних Дел, т. е. пожалуй, диктатором, а Председателем одного из департаментов был Старицкий (бывший председателем Судебной Палаты в Тифлисе, а ранее Директором Департамента Юстиции, в то время, когда отец мой был директором департамента государственных имуществ) – все они в это дело вмешались и после прошествия многих лет постановлением комитета министров, Высочайше утвержденным, было решено все недочеты сложить и их более не предъявлять.

Причем я должен заметить, что так как все мы со смертью отца остались без всяких средств, то я, а также и мой брат, в течение всего времени пребывания нашего в университете, получали от кавказского наместничества 50 рублей в месяц стипендии, и, таким образом, я кончил курс университета. Итак Четахские заводы были причиной к полнейшему разорению всего нашего семейства; из людей богатых мы, благодаря ему, сделались людьми с крайне ограниченными средствами. Если бы не те средства, которые перешли от брата моей матери, генерала Фадеева, отказавшегося в пользу своих сестер (как я говорил выше) от своей части в наследстве, – то моей матери и ее сестре было бы очень трудно жить, потому что, хотя благодаря кавказскому наместнику, моей матери и ее сестре и была назначена пенсия, но все-таки после той жизни, которую они вели на Кавказе, существовать только на эту пенсию было бы очень трудно. (Кстати сказать, при крепостном праве, когда мы жили на Кавказе я помню, что одних дворовых у нас было 84 человека). Следовательно, и с помощью денег, доставшихся матери, вследствие отказа дяди от участия в наследстве, все же перейти на скромную жизнь в Одессе было для нее крайне тяжело.

Глава четвертая. Воспоминания из детства и юности

Из моего раннего детства я помню некоторые вещи, но до настоящего времени оставшиеся в живых мои родные смеются надо мною по поводу того, что я безусловно утверждаю, что когда мне было всего несколько месяцев и в Тифлисе началась эпидемия, то я отлично помню, как мой дед взял меня к себе на лошадь и верхом увез из Тифлиса в его окрестности. Я до сих пор помню тот момент, когда я ехал у него на руках, а он сидел верхом на лошади. Но когда я об этом рассказал моей покойной матери и сестрам, он всегда смялись надо мною, говоря, что я не могу этого помнить, и только моя кормилица, которая до сих пор жива и которую я видел только неделю тому назад, так как она живет у моей сестры в Одессе (куда я ездил на праздники), только она одна не возражает и думает, что действительно я это помню, и что это воспоминание не есть моя фантазия. Затем я помню и еще другой момент, но это уже момент, так сказать, не личный, а более или менее общественный. Я помню, что когда мне было всего несколько лет, я находился в моей комнате с моей нянькой (это было в Тифлисе), вдруг в эту комнату вошла моя мать, которая рыдала, потом сюда же пришли мой дед, бабушка, тетка – и все они навзрыд рыдали. Помню, что причина их слез и рыданий было полученное только что известие о смерти Императора Николая Павловича. Это произвело на меня сильное впечатление; так рыдать можно было только, потеряв чрезвычайно близкого человека. Вообще, вся моя семья была в высокой степени монархической семьей, и эта сторона характера осталась и у меня по наследству.

Теперь я хочу рассказать несколько воспоминаний относительно тех лиц, с которыми мне приходилось встречается в детстве и в юности, которые или тогда уже пользовались известностью, или впоследствии играли более или менее видную роль в делах государства. Я помню, когда я был еще совсем мальчиком, экзархом Грузии был очень почтенный старец иерарх Исидор, который впоследствии очень продолжительное время был Петербургским митрополитом. Исидор, как в Тифлисе, так и потом в качестве Петербургского митрополита, пользовался совершенно заслуженной репутацией очень умного иерарха, отличного администратора и истинного монаха по своей жизни. Исидор часто приезжал в наш дом и у нас обедал.

После Исидора экзархом Грузии был Евсевий. Этот Евсевий затем был переведен в Россию, где он не играл никакой роли, да и не мог ее играть, вследствие образа своей жизни. Будучи экзархом он держал себя совершенно недостойно. Так, напр., мне еще мальчику тогда случайно было известно, что он жил с одной девушкой, – эта девушка была племянницей моей няньки. Вообще, он вполне открыто вел жизнь совершенно не монашескую. Затем, как я сказал, он был переведен в Россию, на второстепенный пост, где и кончил свою карьеру вполне незаметно.

Из гражданских лиц, которые впоследствии играли более или менее видную роль в государстве, я мог бы указать на барона Николаи. Барон Николаи был начальником главного управления по гражданской части на Кавказе. Это был рыжий немец, или вернее, кажется, финляндец, очень сухой и умный человек; он был женат на грузинке и имел маленькое имение около Каджиоре. Каджиоре это местечко, находящееся в 12 верстах от Тифлиса на горе, где проживала гражданская администрация в летние месяцы, т. е., там проживали, во всяком случае, все более или менее видные и состоятельные деятели гражданской администрации Кавказа. Этот барон Николаи, раньше нежели быть начальником главного кавказского управления, был одно время в Киеве попечителем учебного округа, после же он был назначен министром народного просвещения. Когда Великий Князь Михаил Николаевич покинул Кавказ и сделался председателем Государственного Совета, барон Николаи в начале царствования Императора Александра III был министром народного просвещения, а затем покинул этот пост, так как он не сочувствовал новому университетскому уставу, введенному в 84 году, которым, как известно, были уничтожены многие из вольностей, допущенных университетским уставом Императора Александра II.

Брат этого Николаи был военным, он был известен, как храбрый генерал. Когда я еще был мальчиком – он был уже генерал-адъютантом и пользовался большой славой в войсках. Он очень странным образом окончил свою жизнь. Когда уже кончилась кавказская война он вдруг увлекся католицизмом, – перешел из лютеранства в католицизм, – затем уехал в Рим к папе и сделался католическим монахом. Он похоронен в католическом монастыре, который ныне закрыт правительством французской республики. Монастырь этот находится недалеко от Aix-les-Bains. Тогда три года тому назад, когда я был недалеко от Aix-les-Bains, я поехал в этот монастырь, который ныне, по-видимому, содержится каким-то предпринимателем, так как эту весьма красивую местность посещает масса публики; сам монастырь, как здание, также чрезвычайно благоустроен. Приехав туда, я думал найти там могилу генерал-адъютанта барона Николаи, сделавшегося впоследствии католическим монахом; мне показали то кладбище, на котором он был похоронен, но самую его могилу показать никто не мог, ибо согласно статуту этого монастыря, поступавшие в монахи теряли так сказать свое имя и их хоронили, как «рабов Божьих» без имени. Один из старых служителей мне только сказал, что, насколько он помнит, монах, про которого было известно, что он ранее был бароном Николаи, похоронен на этом месте (и он указал мне это место).

Из гражданских лиц, которые впоследствии играли более или менее выдающуюся роль в государстве, я хорошо помню господина Старицкого. Старицкий был начальником судебных учреждений Кавказа, а после того, как были введены, новые судебные учреждения, он получил должность старшего председателя судебной палаты, а затем сделался членом Государственного Совета и был председателем департамента законов Государственного Совета.

Далее я помню еще один очень оригинальный тип – Инсарского. Этот Инсарский ничем себя особенным не проявил. Он был начальником канцелярии у фельдмаршала князя Барятинского, который, вследствие каких-то личных отношений, к нему благоволил.

Это был типичнейший полубарин, получиновник; он был вполне порядочным и честным, но весьма ограниченным человеком и иначе не вел никаких разговоров, как выражаясь весьма пышными фразами. После нескольких минут знакомства с кем бы то ни было, он начинал разговор на «ты» – ко всем обращаясь с фразой: «любезнейший друг». Инсарский был предметом различных шуток, которые проделывала с ним молодежь, окружавшая фельдмаршала князя Барятинского. Когда же Барятинский ухал за границу, то Инсарский, по протекции фельдмаршала, получил место московского почт-директора. В то время это был довольно важный пост, так как тогда Россия еще не была покрыта сетью железных дорог. В Москве Инсарский чувствовал себя совершенно, так сказать, «в своей тарелке», со всей тамошней коммерческой знатью он был в очень хороших отношениях, но отношения эти с его стороны были покровительственные; он являлся в роли как бы покровителя и всех с особою важностью «тыкал».

Из туземцев (по гражданской части) я помню еще чрезвычайно умного человека – князя Мухранского, который, если мне память не изменяет, занял место Старицкого, когда этот последний был сделан членом государственного совета.

Вообще же говоря, из кавказских деятелей – туземцев – никто особенно по гражданской части не выдавался, ибо туземцы, как грузины, кавказцы, так и татары (т. е. их дворянство) представляли собою людей, весьма мало образованных, но с большой природною честью, храбростью. Они отличались верностью по отношению к тем, которые были к ним справедливы, вот почему на военном поприще были целые массы, тысячи и тысячи туземцев, отличавшихся во время войны и можно сказать, что кавказское дворянство, по истине, массу пролило крови для пользы России и для ее чести.

Из отдельных типов военных, которых создал Кавказ или вернее сказать, 60-ти летняя кавказская война, с которыми я или мальчиком, или юношей встречался, я припоминаю следующих: прежде всего генерала Евдокимова, который потом был графом Евдокимовым и который не оставил после себя никакого потомства; он вышел в офицеры прямо из солдат и оставил по себе память в истории Кавказа и кавказской войны, как чрезвычайно блистательный военный начальник, один из наиважнейших сотрудников князя Барятинского во время войны. Еще будучи мальчиком, я очень часто слыхал о графе Евдокимове; помню его, когда он бывал у моих родных, когда мы жили в Тифлисе. Евдокимов жил не в Тифлисе, а большею частью в Грозном, Владикавказе, словом, в тех местах, в которых шла непрерывная война с горцами.

Затем очень оригинальной личностью был генерал Гейман. Гейман был также из солдат, но из солдат-евреев, и тип его был вполне еврейский. Про Геймана я, будучи еще мальчиком, также слыхал, как про одного из кавказских героев. Познакомился же я с ним лично, при очень оригинальной обстановке. Будучи студентом Новороссийского университета я первые два года ездил на летние вакансии к своим родным в Тифлис. Когда я был на первом курсе и после вакансий уезжал из Тифлиса, то меня взял с собой мой дядя Фадеев, который ехал в Черноморскую область делать ревизию войск. Так как тогда жел. дорог не было, то мы доехали с ним на перекладных до Кутаиса, потом спустились к району Пота, из Пота на пароход, Черным морем, дохали до Сухума. Прихав в Сухум, мы застали там холеру, которая не щадила своих жертв. На улицах сплошь и рядом валялись больные и мертвые. Сойдя с парохода, мы прямо поехали к начальнику области генералу Гейману. Когда я и мой дядя Фадеев приехали к нему, мы застали его в спальне, окруженного целой батареей вин. Поздоровавшись дружески с дядей, он сейчас же нас посадил около стола, требуя, чтобы мы пили, и уверяя, что это единственное средство, чтобы не заболеть холерой.

Таким образом он продержал нас целую ночь, все время заставляя пить, и сам все время также пил. Затем утром в очень нетвердом состоянии (сам будучи полунавесел) Гейман довел меня с дядей до парохода и таким образом мы поехали далее, мой дядя – в Новороссийск, а я в Одессу, где я жил, будучи студентом Новороссийского университета. Затем, после, когда уже вспыхнула в конце 70-х годов турецкая война и когда я сам был в некотором роде деятелем этой войны, так как управлял Одесской железной дорогой, которая была на военном положении (ибо была объявлена военной дорогой, находящейся в тылу армии) – Гейман отличался на Кавказе в качестве начальника одного из отрядов отдельного корпуса генерала Лорис-Меликова. Мой брат Александр рассказывал мне потом различные истории относительно Геймана. Помню из них только то, что он терпеть не мог никаких корреспондентов, а потому, если только он где-нибудь встречал корреспондентов, то не обращая даже внимания на их национальность, он непременно хотел их драть, давать им розги. Мой брат рассказывал мне про один случай, когда ему стоило большого труда удержать Геймана от этого. Однажды Гейман и мой брат ехали верхом, с ними ехали и казаки, вдруг они встретили двух англичан, которые также ехали верхом. Гейман сейчас же спросил у них через переводчика: кто они такие? Англичане ответили, что они корреспонденты газет, и Гейман непременно захотел их выдрать и еле-еле моему брату удалось удержать его от этого поступка. Гейман был, в сущности, самым простым солдатом, еле грамотным, но тем не менее его имя навсегда останется в истории завоевания Кавказа.

Из туземцев я помню генерала Лазарева, которому в последнюю войну мы обязаны взятием Карса. Мой брат рассказывал мне, что когда он состоял ординарцем при великом князе Михаиле Николаевиче, или при командующем отдельным Кавказским корпусом Лорис-Меликове (точно не помню), он присутствовал перед взятием Карса на одном заседании военного совета, на котором высказывались различные мнения и суждения относительно штурма этой крепости. На этом совете, по обыкновению, особенно много говорили офицеры генерального штаба (как известно этой слабостью отличаются наши офицеры генерального штаба). Наконец, дошла очередь и до Лазарева. Председательствовавший, обратившись к нему, спросил Лазарева: как же он, которому поручено командовать штурмом, выслушав все эти мнения, будет распоряжаться войсками, каким образом он думает совершить этот подвиг?

Тогда Лазарев попросил, чтобы ему показали карту, которая все время лежала на столе и по которой генералы делали свои указания, высказывая свои суждения о том, каким образом, по их мнению, нужно совершать штурм Карса. Когда Лазареву показали карту, он спросил: «Гдэ мы?» Ему показали место, где они находились; он спросил: «а гдэ Карс?» Ему показали Карс. Тогда он сказал: «Я пойду оттуда, гдэ мы, туда, гдэ Карс, и возму Карс». Все его объяснение заключалось в этом.

Через несколько дней действительно он так и сделал. Приказал брать Карс, сам был во главе войск, пошел и взял Карс, но при взятии Карса потерял довольно много людей. Потом мне рассказывал мой брат, что произошел нижеследующий инцидент. Известно, что для подкрепления кавказских войск из Москвы была пущена гренадерская дивизия, и начальником этой дивизии был генерал Роп, ныне член государственного совета и по летам едва ли не старейший. Генерал Роп прибыл на Кавказ с этой дивизией в качестве ее начальника. Известно, что при взятии Карса, во время штурма, эта дивизия отступила, затем в панике бежала, причем, как мне рассказывал мой брат, во главе бежавших был сам начальник дивизии генерал Роп. В это время один из туземцев – не помню, кто именно – как мне передавал брат, – не переставая кричал по адресу Ропа самые невозможные, неприличные ругательства. Затем, эта дивизия должна была удалиться с театра военных действий и вернуться в Россию; чтобы отойти от Карса и попасть в Москву, она опять должна была пройти через Тифлис. И вот эту дивизию должны были ночью провезти через Тифлис, потому что боялись, чтобы население города Тифлиса не наделало этой дивизии скандалов, тем более, что население Тифлиса состоит из туземцев – крайне храбрых, с громадною военною честью. Впоследствии эта дивизия была прозвана «ропкая» дивизия в честь ее начальника генерала Ропа.

Из числа других военных инцидентов, которые происходили в Тифлис на моей памяти, я припоминаю еще следующее: после того как я сдал выпускные экзамены в тифлисской гимназии, я пошел играть на бильярде в кавказской гостинице, находящейся на театральной площади; в это время произошел бунт тифлисского населения против мясников. Дело заключалось в том, что гражданской администрацией вся продажа говядины была отдана одному подрядчику, который эксплуатировал население. Население возмутилось и решило этого подрядчика убить. Собралась громадная толпа из туземцев, которая решила разыскать и убить подрядчика, его мальчика, вообще все его семейство.

Это было заранее известно, а поэтому о готовящемся дали знать грузинскому полку, который стоял в Белом Ключе, а также и Эриванскому полку, который стоял в Манглисе. И вот, когда я играл в гостинице на бильярде, я сделался свидетелем следующего: я помню, что еще до того момента, как эти полки скорым шагом вошли в город, приехал на дрожках мой отец. Он увидел громадную толпу народа, и, подъехав к пожарной команде, приказал, чтобы были вывезены пожарные трубы, и когда они были привезены, мой отец приказал обливать всех собравшихся людей и таким путем толпа была рассеяна. Так как мой отец пользовался большой популярностью среди населения, то они моего отца не тронули, и он, на моих глазах спокойно в экипаже ухал к себе домой. Затем, пришли солдаты. По обыкновению был назначен начальник войск (кто это был – я не помню), начальником же штаба был полковник Черкасов. И вот этот полковник Черкасов начал придумывать всевозможные умные планы: каким образом окружить и забрать всю эту толпу, или иначе сказать, он намеревался дать им бой. В то время, как он придумывал эти планы и намеревался сразиться на точном основании науки – часть этой толпы преспокойно дошла до места, где жил этот мясник, и убила, как его, так и все его семейство. Тогда все военные на Кавказе чрезвычайно смеялись над Черкасовым. Вообще на Кавказе офицеры генерального штаба никогда не пользовались никаким престижем. Помню, в то время, когда я играл на бильярде, то было сделано несколько отдельных залпов и выстрелов. Против гостиницы, где я находился, была аптека и вот там, в этой аптеке шальною пулею был убит молодой провизор.

Из военных того времени я помню Чевчевадзе, который впоследствии во время Турецкой войны был начальником кавалерии. Это был мужчина громаднейшего роста, в плечах у него была чуть ли не сажень, а талию он имел такую, какой могла позавидовать каждая молодая дама. Он отличался громаднейшей силой и необычайной храбростью. Помню, я видел его, когда он был начальником Сверского драгунского полка; потом я его встречал, когда он приезжал в Петербург, в то время я уже был министром. Про него военные совершенно серьезно говорили, что он весь вылит как бы из стали, и мой брат, конечно, смеясь, уверял меня, что он сам видел, как пули ударяя ему о череп – отлетали, и Чевчевадзе на это не обращал никакого внимания.

Чевчевадзе оставил о себе память, как о замечательно храбром военном кавалерийском генерале. Он поражал своей храбростью во время неожиданных набегов.

Помню, когда я был еще совсем мальчиком, я постоянно также слышал рассказы о генерале князе Бебутове, который вписал свое имя в историю Кавказской войны (я имею в виду не последнюю, а первую Турецкую войну, когда наместником еще был Муравьев, под начальством которого был взят Карс). С моего детства и юношества в моем представлении понятие о наших русских войсках так неразрывно было связано с туземцами-офицерами и военными начальниками, которые так много и многообразно отличались на Кавказе, что я теперь решительно не могу понять – каким образом в настоящее время можно относиться к туземному дворянству так, как ныне к нему относятся с новой лженациональной точки зрения.

Вообще говоря, между офицерами-туземцами, конечно, существует различие. Между армянами было очень много храбрых военных: Бебутов – был армянин, Лазарев был также армянин; между ними люди очень умные, хотя все военные туземцы были люди почти что необразованные или полуобразованные. Грузины же по своей натуре, очень неумные и тупые, но зато недостаток ума у них сравнительно с армянами вознаграждается особою рыцарскою честью. Все грузины также, как и имеретины, отличались громадною храбростью.

Я помню также и последнего представителя грузинских царей князя Ираклия, который был простым полковником, числившимся по кавалерии даже флигель-адъютантом или адъютантом наместника. Его все звали: князь Ираклий-царевич.

Когда я был еще совсем мальчиком, на Кавказ приехал Дюма-отец, его приезд я хорошо помню. Совершая свое путешествие, Дюма-отец, со свойственным ему балагурством, описывал всевозможные чудеса на Кавказе. Как только Дюма приехал на Кавказ – он оделся в черкеску и в таком костюме его всюду возили, заставляя пить массу вина.

Помню также приезд на Кавказ Тенгоборгского, известного экономиста 50х годов, который много способствовал привитию в России теории фритредерства и благодаря которому мы никак не могли отделаться от этой теории, и только при Императоре Александре III вступили на путь прямого и открытого протекционизма.

Припоминаю также доктора Андреевского. Он был на Кавказе также во времена моего детства. Андреевский оставил о себе память на Кавказе, не как «доктор», а как «доктор светлейшего князя Воронцова»; вследствие преклонных лет светлейшего князя, Андреевский имел на него значительное влияние и проявлял это влияние не без корыстных целей. Когда же князь Воронцов покинул Кавказ, Андреевский приехал в Одессу и уже с очень округленным состоянием. Одна из дочек Андреевского затем вышла замуж за князя Шервашидзе, одного из владетельных князей Кавказа. Этот Шервашидзе был двоюродным братом князя Шервашидзе – ныне состоящего при Особе Императрицы Марии Феодоровны.

Этот последний Шервашидзе был женат на дочери барона Николаи, о котором я ранее говорил, того барона Николаи, который кончил свою карьеру Министром Народного Просвещения. Андреевская вышла замуж за Шервашидзе, который был адъютантом у фельдмаршала князя Барятинского; Шервашидзе посватался и женился на Андреевской, имея в виду то обстоятельство, что доктор ее отец был очень богат. Венчание происходило в университетской церкви и я, просто в качестве студента Новороссийского университета, пришел смотреть в церковь на это бракосочетание, которое в Одессе считалось бракосочетанием в высшем обществе. И я был крайне удивлен следующим: невеста вошла со своим женихом Шервашидзе (которого я раньше знал еще на Кавказе, так как мы были с ним, почти ровесники), и Шервашидзе приехал в церковь не в военном костюме или во фраке, а в костюме французского маркиза времен Людовика XV с париком.

До сих пор я не могу себе объяснить – с какой стати он надел этот костюм. Я спрашивал об этом троюродного брата его, который также не мог мне объяснить: почему Шервашидзе нарядился в такой странный костюм?

Теперь, чтобы рассказ мой был более или менее связным, в дальнейшем я хочу рассказать постепенно о моем воспитании и образовании, каким образом я был воспитан и образован.

Глава пятая. Первоначальное воспитание. Гимназия. Университет

Первоначальное образование мне дала моя бабушка, урожденная княжна Долгорукая, т. е. она выучила меня читать и писать. С малолетства я был отдан в руки моей кормилицы и моей няньки. Кормилица моя была вольнонаемная; муж ее был солдат Стрелкового батальона, находившегося в Тифлисе, нянька же была крепостная, дворовая. Уже с самых молодых лет, можно сказать с детства, я видел некоторые примеры, которые едва ли могли служить образцом хорошего воспитания. Так, муж моей кормилицы, прекраснейшей женщины, которая затем кормила и моих сестер – был горький пьяница. Я помню, как этот солдат Вакула приходил к своей жене, моей кормилице, – которая потом осталась при мне 2-ой нянькой, – помню сцены, которые разыгрывались между ними. Муж моей няньки-крепостной был также крепостным; он служил у нас официантом и был также горчайшим пьяницей; при мне постоянно разыгрывались сцены между моей нянькой и ее пьяницей мужем.

Когда я и мой брат Борис несколько подросли, то нас отдали на попечение, сначала дядьки, отставного кавказского солдата, прослужившего 25 лет в войсках, а затем гувернера-француза Ренье, отставного офицера, бывшего моряка французского флота. Мои дядьки (солдаты) вели себя также не особенно образцово; они оба любили выпить и один из них, несмотря на то, что ему было за 60 лет, на наших детских глазах развратничал.

Француз Ренье, который приехал в Тифлис из Франции вместе с своей женою, поместил ее гувернанткой к директору Тифлисской гимназии Чермаку. Этот Чермак был сын известного ученого Чермака, у него было 3 дочери, и вот Ренье меня и моих братьев во время гулянья всякий раз заводил к Чермакам, чтобы повидаться с женой. Там он познакомился с старшею дочерью этого Чермака и вступил с нею в амурные отношения. Дело кончилось тем, что в один прекрасный день Чермак приехал к Наместнику и принес ему жалобу на гувернера, на то, что он развратил его старшую дочь.

После этого вдруг у нас, в нашей детской комнате, появились жандармы, которые взяли нашего гувернера, Ренье, посадили его на перекладные и административным порядком увезли к Черному морю, передав его на иностранный пароход для отправки за границу. Бедная жена его должна была оставить дом Чермака; она переселилась к нам, поступив бонною к моим сестрам. Это была очень глупая француженка, почти граничащая с идиотизмом, но, в сущности, очень хорошая женщина. Вскоре, она покинула Кавказ и уехала к своему мужу. Тогда у нас появился новый гувернер, некий швейцарец, француз Шаван, гувернанткой же моих сестер в это время была француженка Демулян.

И вот наш гувернер завел амурные отношения с этой гувернанткой, так что, в конце концов, моим родным их обоих пришлось уволить, причем эта же гувернантка совратила с пути истинного моего старшего брата. Я рассказываю все эти истории, чтобы показать, как трудно уберечь детей, даже если в семействе есть материальные средства, от вещей их развращающих, если сами родители неукоснительно не занимаются их воспитанием.

После г. Шаван у нас гувернером был русский немец, выписанный моим отцом из Дерпта, некий г. Паульсон. Этот самый гувернер занимался преподаванием нам различных предметов, например – истории, географии, а также и немецкого языка. Но немецкий язык мне никогда не давался, и потому, несмотря на то, что у меня был гувернер-немец, – я немецкому языку не научился, т. е. на немецком языке не говорю.

Одновременно с этим к нам приходила масса различных учителей, все это были учителя Тифлисской гимназии, которые подготовляли нас к поступлению в гимназию. В это время в Тифлисе была только одна классическая гимназия; в этой гимназии были интерны (ученики, которые там жили), экстерны и сравнительно меньшее количество вольнослушателей, которые допускались только в особых случаях. И вот меня и брата, в виду того положения, которое занимали мои родные, допустили в качества вольнослушателей в 4–5 классы.