Хоровод воды

На нем был круглый мотоциклетный шлем и доспехи из картона. В руках он держал самый настоящий металлический трезубец.

– Ты кто? – спросила Аня.

– Я Олег, – ответил мальчик из-под шлема, – из третьего «Б». А ты – Эля, мы с тобой вместе в детский сад ходили, помнишь?

– Помню, помню, – нетерпеливо сказала Аня. – Я спрашиваю, чей у тебя костюм?

– Я Водолаз, – ответил Олег.

– Здоровско, – улыбнулась Аня, – а я Русалочка. Только у меня нет хвоста, а то мы могли бы вместе поплавать.

– А я водолаз, который вылез на берег, – сказал Олег и снял шлем. – Все равно в нем ничего не видно без очков.

Из глубин водолазных картонных доспехов он достал очки и нацепил на нос.

– Красивый у тебя костюм, – сказал он.

Сейчас Аня уже не помнит, чем они были заняты на карнавале, – наверное, разговаривали, водили хоровод или играли во что-нибудь. В конце праздника Олег получил приз за лучший костюм, Ане досталось второе место – она ничуть не огорчилась, тем более что за первое место давали книжку с картинками, которую она уже читала, а за второе – набор цветных карандашей.

Вечером мама сказала:

– Не понимаю, почему они дали первое место этому космонавту.

– Он Водолаз, – сказала Аня, – я его знаю. Это Олег из моего детского сада, мы с ним друзья.

– Ну конечно, водолаз, – усмехнулась мама, – он же очкарик. Знаешь стишок? У кого четыре глаза, тот похож на водолаза.

Аня даже засмеялась, но ей стало как-то неприятно. Стишок она, правда, запомнила и даже прочитала Олегу после каникул. Он обижался и делал это так смешно, что Аня еще несколько раз назвала его водолазом. Он в ответ обозвал ее русалкой без хвоста, и теперь уже обиделась Аня. К концу января от воспоминаний о карнавале ничего не осталось. Некоторое время они еще здоровались на переменах, но когда в мае Олег сказал, что переходит в другую школу, Аня даже не попросила его телефон и не предложила дружить дальше.

Интересно, думает Аня, что с ним потом стало? Некоторые очкарики неплохо устраиваются в жизни: вот Марк Борисович все зовет пить кофе, все намекает, что хотел бы познакомиться поближе. Зинка уже говорит, что если так упираться, то и под сокращение можно попасть.

Вовсе я не упираюсь, думает Аня, просто неохота кофе с ним пить. Сказал бы сразу: останься после работы, зайди в подсобку, есть дело на полчаса. А то – кофе выпить, музыку послушать, познакомиться поближе. Тьфу.

Раньше проще было: эй, узкоглазка, ты куда? Ну-ка задержись. Держи стакан, ща мы тебе тоже нальем.

Простые ребята, без закидонов, не то что нынче.

Вот и делай после этого карьеру.

12. Слава богу, молодость прошла

А еще мы заплывали внутрь айсберга. Там такие ходы, как пещеры. Потому что лед разный и вымывается по-разному, по-разному, то есть, тает. И мы в этих пещерах плавали. Помнишь, в «Звездных войнах» Хан Соло залетает внутрь астероида – вот чувствуешь себя точно так же. Не залетает? Его глотает рыба? Не рыба, а червь, как в «Дюне»? Значит, я напутал. Ах да, рыба глотала Иону, и совсем в другом фильме. Рыбы? Да, рыбы в Антарктиде тоже есть. Но некрасивые. Не как в Красном море. И проглотить не могут. Зато, зато – вот, точно, я как раз хотел рассказать, зато в Антарктиде есть тюлени-убийцы! Нет, нет, не как тигры-людоеды, не потому, что их ранили и они мстят людям. Ну просто – хищные тюлени. Очень опасные. Их называют тюлени-убийцы. И я одного такого встретил… то есть я плыл, и он плыл, и мы встретились. Глаза в глаза. Нет, не обосрался. Человек, который три раза в жизни смотрел в дуло направленного на него пистолета, от тюленя-убийцы не обосрется. Но реально – сильное ощущение. Знаешь, говорят, в такие моменты вся жизнь проходит перед глазами. Вот я и увидел целую жизнь буквально в одно мгновение: вечный холод, снег, лед, рыба сырая, самки какие-то отвратительные… да, конечно, это жизнь тюленя, не моя же. Я потом очень смеялся: представь только, что в это время тюлень увидел! Узнал, наверное, много нового о русском бизнесе. Во всяком случае, уплыл очень быстро. Я думаю, в ужасе.

Никита хорошо понимает этого тюленя. Костя – Никитин однокурсник, ему можно дать лет тридцать, если не обращать внимания на абсолютно белую, словно обесцвеченную голову.

Неправда, говорит Костя, что можно поседеть за одну ночь. Вот года за три – легко.

Особенно если эти три года пришлись на конец двадцатого века в России, а в двадцать первый век ты вынырнул с загородным домом в закрытом поселке, шофером, охранником, прислугой, двумя нянями для трех детей и пятикомнатной квартирой на Остоженке. И это не считая небольшого ресторана и скромного офиса при нем. В офисе – страшный бардак, длинноногие секретарши и люди, говорящие по-китайски. Чем все они занимались, Никита понятия не имел. Не бойся, старик, говорил ему Костя, главное – не оружием и не наркотиками. И то слава богу, конечно.

И вот полгода назад Костя пьяный заявился к Никите в офис и потребовал водки. Это было из ряда вон выходящее событие – последние десять лет Костя воспитывал в себе вкус к хорошим винам, и Никита совсем забыл, как они когда-то квасили в общаге. Но в тот день Костя был на каких-то очень, блядь, сложных переговорах, сложность которых как раз и заключалась в том, что надо было все время пить. На втором часу Костя вспомнил, что когда-то любил водку, еще через два часа привел переговоры к блистательному финалу и захотел продолжить в более непосредственной и дружеской обстановке. А ведь офис Никиты совсем близко! Михаил Валерьянович, голубчик, ну вы должны помнить… мы туда ездили в прошлом месяце… Никита, мой самый лучший друг… ну, который рыбок разводит, и вот уже два часа Никита пытается догнать Костю, а Костя рассказывает про подводный дайвинг и, похоже, трезвеет с каждой рюмкой.

…Я тут разбирал архив, хотел, чтоб его оцифровали. Нашел наши фотки, институтские. Мы были та-а-акие худые, ты не поверишь! Кожа да кости, ну, летом в Серебряном Бору, помнишь, мы еще сняли двух телок, а потом не знали, куда их девать? Я свою все пытался в кусты утащить, а ты… а ты свою трахнул или нет, ты не помнишь? Что, совсем не помнишь? Ну, такая, с толстой жопой и усиками над губой, армянка, наверное, или еврейка. Буфера тоже ничего были. Сейчас, небось, стала сама себя шире, детей нарожала… да, тебе всегда нравились круглозадые, я помню. Еще? Вот эта, с которой ты на картошке крутил, гондон у меня пытался одолжить, а я не дал, потому что был последний. Слава богу, она не залетела, а то бы мне стыдно было. Пришлось бы тебе жениться на деревенской, ха-ха, а я свой гондон так и не использовал. Люська, сука, мне тогда так и не дала. А ты их, кстати, никогда не пробовал, ну, учитывать, там, считать, записывать, нет? Я тоже нет, а зря. Вот сейчас всех уже не вспомнишь – особенно тех, что за последние годы. А по молодости каждая была на учете. Я на скучных лекциях всегда вспоминал, сколько и когда я трахнул. Очень бодрило. Ой, а помнишь лаборантку из практикума на четвертом курсе? Огонь была девка, да?

Лаборантку звали Нина. Никита никогда о ней не вспоминал, но внезапно – увидел как сейчас. Такая рыжая, веснушчатая, полноватая и, по их меркам, старая. То есть было ей лет двадцать пять, а они на четвертом, то есть двадцать – двадцать один. Нина как-то пришла на субботнюю дискотеку в общагу – и показала класс! Она задирала юбку, крутилась волчком, изображала модную певицу Мадонну, сама вытаскивала приглянувшихся парней танцевать – это был какой-то ураган. Наверняка она отправилась к кому-нибудь в комнату той ночью – но это было неважно, потом весь год ребята с их курса ходили за ней следом, пытались приглашать на свидания или тискать в углу лаборатории. Никита помнил свое ощущение: взрослая, крутая женщина – а сейчас он старше почти на пятнадцать лет и понимает, что крутости в ней особой не было: только одиночество, надежда на счастье, зов плоти.

…Боже мой, каких страшных теток мы могли тогда драть, ты помнишь? Я думаю, если бы нам дал нильский крокодил… нет, даже тюлень-убийца, точно… мы бы и их того-с, оприходовали. Нам ведь все девушки тогда казались красивыми, ты помнишь, Никита, а? Вот эта, из шестой группы, с прыщами на пол-лица – ведь страшная была, правда? А как Валерка пустил слух, что она легко дает, так все ломанули к ней прямо. Она и понять не могла, с чего такая популярность. Валерка, сука, разыграть нас решил. Мне она, правда, все равно дала. И тебе тоже? Ух ты, я и не знал, что мы с тобой, так сказать, побратимы.

Память избирательна, точно. Прыщей – не могу вспомнить. Груди у нее были круглые, с коричневыми сосками. Она их смешно прикрывала руками, когда разделась. И один сосок торчал между пальцев, как будто выглядывал. Почему-то я запомнил, какие на ней были трусы, – такие бежевые, синтетические, очень совковые… впрочем, тогда мы не знали слова «совковый», оно появилось позже, когда Союз стал Совком, как выяснилось, – ненадолго. Звали ее Женя, тогда мне казалось, что она страстная в постели, а теперь, если вспомнить, – похоже, всего лишь старательная. Удивленная свалившейся на нее популярностью, совершенно безотказная от изумления. Потом она забеременела и быстро вышла замуж. Помню, я впервые был на свадьбе девушки, с которой спал, и думал, что, не будь у меня презера, это я бы сейчас стоял в душном костюме и слушал всякие слова про ячейку общества. Помню, я напился на этой свадьбе, клеился к сестре жениха, она мне звонила еще потом, но я сдавал сессию и упустил момент: когда перезвонил, она говорить явно не хотела. Я долго еще переживал, что кто-то раньше меня подсуетился. В самом деле, Костя прав, так оно и было, казалось: любая женщина – откровение. Что-то новое, ни с чем не сравнимое. Они все в постели были разные, да. По-разному стонали, двигались, по-разному пахли, были разные на вкус, ну те, кто давал себя лизать… многие еще стеснялись, нынче с этим, похоже, проще. А ведь все было в первый раз когда-то: просто секс, и чтобы там поцеловала, и чтобы там дала поцеловать, а как я хотел, чтобы мне сделали минет, – сам не верю, мне ведь не особо и нравится теперь.

…Зря, зря ты не летаешь с нами. Во-первых, хорошая компания, ну, полезные тебе могут быть люди, да вообще классные ребята, без понтов, демократичные, со мной на равных. Нет, нет, с тобой тоже на равных будут, для них – что ты, что я, без разницы. Меньше десяти миллионов – значит, ну, бедные люди. Ладно, шучу, там всякие есть, прикалываюсь просто. Да, значит, компания. Ну и места клевые. Мадагаскар, Чили, Антарктида – ну когда ты еще побываешь в Антарктиде? Что значит – не любишь дайвинг? Ты же говорил, что нырял однажды? А, в Турции, там смотреть нечего, говно, а не дайвинг, ты бы хоть в Египет сгонял.

Нырнуть меня уговорила Машка. Мы были вместе уже лет шесть, каждое лето ездили на море. Она уплывала за горизонт, а я старался не удаляться от берега. Несколько метров – и назад. Стоило мне почувствовать под собой глубину, я начинал паниковать. Не знаю, что? меня так пугало. Помню, мы сидели вечером в каком-то дрянном турецком ресторане на пыльной улице, которая начиналась за воротами отеля. Мы пытались разделать лобстера – где мы еще найдем такого дешевого лобстера? – и Машка сказала: Тебе надо нырнуть, и у тебя все пройдет. Ты просто поймешь, что под водой не страшно, – и все, будешь плавать. Надо идти навстречу своему страху, чтобы его победить. Не знаю, откуда она это взяла. Не знаю, почему я согласился. Может, стало стыдно – жена во всю рассекает, а я боюсь от берега отплыть. И на следующий день я нырнул. То есть инструктор взял меня за грудки и буквально утащил за собой в воду – потому что я брыкался и сопротивлялся до последнего. Не могу сказать, что мне понравилось. Что было под водой, я вообще не запомнил. Но еще через день я прыгнул прямо с яхты в голубую прозрачную воду Средиземного моря – и поплыл. Машка стояла на борту и махала мне рукой, а я чувствовал – мой страх ушел. Когда перед отъездом я кинул в море монетку, так и сказал себе: Чтобы вернуться туда, где ушел мой страх. Ага, последний детский страх. С тех пор я, наверное, ничего не боюсь.

…А знаешь, я, кажется, трезвею. Пойдем пройдемся, водки еще купим или девок снимем. Не поверишь, я на улице девок не снимал хрен знает сколько. Думал: вот, будет крутая тачка, буду эдак вальяжно подкатывать и говорить: Давайте покатаемся, девушка! – а как появилась крутая тачка, так уже и нахрен надо на улице снимать, и без того желающих жопой жуй. Ну, не в буквальном смысле, я ж не пидор какой, ха-ха!

Мы вышли на улицу. Было еще светло, асфальт блестел после дождя, водитель дремал в Костиной «Ауди А8», одинокое дерево у подъезда шумело листьями на ветру. Мне стало грустно – может, от водки, а может, от воспоминаний. Нина, Женя, Костина Люська, девица из колхоза «Московский», позабытые телки из Серебряного Бора, девушки, которые динамили меня или давали мне, – что с ними сталось? Всем нам под сорок, у них, наверное, дети, мужья, они, может, иногда пропустят рюмку-другую вместе с подружкой и тоже вспоминают: а помнишь, Серебряный Бор, два парня еще к нам клеились? Один такой высокий, нескладный, все тебя за грудь хватал, а мой норовил приобнять и что-то лирическое нес, дурачок. Чего я ему не дала, не знаешь? Было бы сейчас что вспомнить, – и они еще немножко выпивают, хихикают, на минуту превращаются в тех глупых девчушек, которых можно было клеить на пляже, с которыми было весело, беззаботно и смешно, глупо и бессмысленно – и все равно каждый раз по-новому, каждый раз – с замиранием сердца. Почему не дала мне тогда, не помнит? А почему мне это было так важно, кто вспомнит?

В магазине Костя обстоятельно расспрашивал продавщицу, какая водка у них лучшая. Даже в этом винном отделе, пропахшем пивом и блевом, Костя вел себя так, будто делал заказ а? la carte где-нибудь в «Ностальжи». Продавщица, похоже, таяла – протянув бутылку «Столичной», сказала: Вообще-то, мальчики, я через полчаса освобождаюсь. Костя улыбнулся во весь рот и сказал: Ясно. У нас есть полчаса определиться, хватит ли с нас одной бутылки.

…Тебе понравилась? По-моему, как раз в твоем вкусе. Жопа у нее какая, а, видел? Я специально попросил ее бутылку с верхней полки достать, тебя хотел порадовать. Нет, не в моем вкусе, точно. Я люблю помоложе и постройнее, ты же знаешь, я же тебя знакомил с Наташкой, и с Катькой тоже. Какой Катькой? Ну, которой я квартиру рядом с офисом снимал, чтобы в обед ее трахать. Я, кстати, тебе говорил? Она два месяца назад в Париж свалила, сниматься в рекламе. Да, я свободный сейчас, кроме Ксении – вообще никого. Да ладно, так даже лучше, лето же сейчас, студентки по улицам бегают, ща подснимем кого-нибудь. Ты, главное, заметил: вопрос, где трахаться, совершенно снят с повестки дня? Сажаем в машину, едем в центр, находим гостиницу, максимум двести баксов за номер – и вперед! У тебя, кстати, гондоны, есть, а? Пойдем, в ларьке купим, потом неудобно будет при девках.

Вдруг стало весело, показалось – восемнадцати лет как не бывало! Молодые, пьяные, водку уже купили, сейчас презеров найдем – и вперед! Не догоню, так согреюсь, да, точно. Будет что вспомнить завтра. И через восемнадцать лет – тоже будет. Бог мой, что со мной будет через восемнадцать лет, пьяно думал я и даже пытался что-то втолковать Косте. Восемнадцать! Восемнадцать лет назад мне как раз было восемнадцать – или около того. Значит, надо загадывать, что будет со мной через тридцать шесть. Семьдесят два года, с ума сойти. Но шансы есть: оба деда у меня дожили до восьмидесяти, даст бог, и я доживу. Восемнадцать лет, кричал я, восемнадцать лет!

Восемнадцать лет назад все девушки были молоды, все девушки были желанны – и мне они не давали, нет, не давали. Восемнадцать лет назад я думал, все у меня плохо. Все плохо, думал я, в мои восемнадцать лет. А было отлично, все было отлично, Костя, помнишь, все было отлично, нам было восемнадцать, и впереди у нас было еще восемнадцать, и за эти годы случилось гораздо, гораздо больше, чем мы даже могли предположить! И девушек было столько, что мы уже сбились со счета, если его когда-то и вели. Мы не можем вспомнить всех, с кем спали и с кем целовались. Мы путаем имена и лица, кто брюнетка, кто блондинка, наверное, это называется склероз – или еще нет? Ведь главное мы не забыли: всё было отлично, нам было всего восемнадцать. Все было в первый раз, даже каждая поза, ну, кроме разве что миссионерской, была когда-то впервые. И миссионерская тоже была когда-то впервые, конечно, Костя, ты прав! Знаешь, сейчас я их вспомнил, всех вспомнил, дай бутылку, я глотну – и вспомню всё-всё, как было весело и как было грустно, какие у них были пальчики, лифчики, трусики, кожа в пупырышках, запах советских духов, помнишь, а? Они все были милые, ведь правда? Не было ни одной лишней, и те, что нам дали, – давай их найдем и скажем спасибо. А те, что не дали, – ну их нахрен, зачем они нам, такие скучные? Что бы мы делали с ними, если бы они дали нам, те, которые нам не дали, верно?

Я хохотал и хватал Костю за рукав, а он волок меня за собой, словно у него заготовлен маршрут и надо не сбиться с пути. И – оп! – мы уже сидим за столиком уличного кафе, бутылку – под стол, напротив – две девушки, нет, в самом деле восемнадцать? Вот прекрасно, мы сегодня весь день об этом говорим!

Если честно, совсем не помню, что там нес Костя. Если совсем честно, не помню как выглядели эти девушки. Тех, из своих восемнадцати, я как вспомнил – так до сих пор не забыл. А этих двух – кажется, одна была крашеная блондинка, все, больше ничего не помню. Иногда они смеялись, Костя тоже смеялся, а я был, как в старые годы, на подхвате.

По-моему, они в конце концов согласились ехать с нами. Куда-нибудь в центр, пообещал Костя. Я сейчас вызову машину. Они захихикали, одна, помнится, сказала: а машина хорошая? А то я не поеду! – обе засмеялись, Костя достал мобильный, сказал: Михал Валерьяныч, вы уж найдите нас, мы тут в кафе, недалеко, – и девушки снова захихикали, вот этот смех я хорошо помню. Мы налили в кофейные чашки водки из-под стола, чокнулись, выпили за «восемнадцать, потому что это прекрасный возраст для любви» – они опять засмеялись, я помню этот смех и помню, как он оборвался, когда Костин шофер подъехал почти к самому столику и картинно распахнул дверь: Константин Владимирович, куда поедем?

Девушки сразу перестали смеяться, от нас отодвинулись, друг к дружке прижались. Эта секунда тишины, которая оборвала их смех, словно ударила меня. Я мгновенно протрезвел. Через стол мы смотрели друг на друга, и я понял: мы для них – те самые тюлени-убийцы, и в наших глазах они видят всю нашу жизнь. Веселые пьянки и похмелья, измены и любовь, первые деньги, первые седые волосы, первый утренний нестояк, мои бесконечные работы, Костины бесконечные переговоры, всю выпитую водку, всех умерших друзей, всех убитых друзей, наших жен, Костиных детей, его любовниц-моделей, партнеров-бандитов, друзей-дайверов, от десяти миллионов и выше, Мадагаскар, Чили, Антарктиду, тюленя-убийцу – все дважды восемнадцать лет, семьдесят два на двоих.

Я тоже посмотрел на Костю. Крупный, начинающий полнеть, седой серьезный мужик. Он улыбался, но улыбка уже не обманывала: ему далеко не восемнадцать, и он прожил достаточно, чтобы потерять беспечность и молодой задор, – сколько бы ни пытался убедить в обратном самого себя и всех нас. Ну что, поехали? – спросил он, как мне показалось, с угрозой.

– Мы, наверное, пойдем, – сказала блондинка, а вторая судорожно кивнула, и – я сейчас вспомнил! – у нее стали круглые глаза, не то от изумления, не то от страха.

– Да куда вы пойдете? – сказал Костя. – Поедем с нами? Вы что, боитесь? Мы совсем не страшные.

Он протянул руку, и девушки как загипнотизированные двинулись к машине, но тут я сказал: Да ладно, ну их, пусть идут, если не хотят. Нафиг они нам сдались, если честно? – и Костя снова засмеялся – да, в самом деле – нафиг сдались? – и девушки тоже улыбнулись и попятились, заискивающе глядя на меня, а Костя поднял с земли бутылку, поставил на стол – это вместо чаевых! – и плюхнулся рядом с водителем.

Понимаешь, Костя, говорил я, хватаясь за спинку переднего сиденья, это хорошо, что молодость прошла. Она была клевой, да, но глупой и несчастной. Нам хотелось всякой ерунды – и ее-то у нас и не было. Все девушки были желанными. Казалось, любая стоит усилий. Любая может стать моей, если найти правильный подход. Ради любой стоит расстараться, помнишь, мы так думали. А теперь, ну да, в самом деле, теперь – любую можно, выпил водки, подъехал на машине, сказал «залезайте!» – и все. Но ведь правда, нам этого больше не нужно, совсем не интересно, ни тебе, ни мне. Я люблю свою Машку, ты – свою Ксюшку, мы всё уже нашли, что искали. Слава богу – молодость прошла. Вспомни: очень было нервное время.

Я говорил: Не представляю, что делать с молодыми. Они же ничего не понимают. Даже трахаться, я думаю, скучно – теперь-то мы знаем, что секс без любви – скучен. А мы ведь отлюбили свое, мы остановились, и это, конечно, грустно, но в самом деле – мне от них ничего не надо. Мы ведь почему их отпустили? Не потому, что они испугались, – мы просто поняли: мы протрезвеем, и придется что-то делать с ними дальше, отвечать на вопросы, понтоваться или, наоборот, отмалчиваться, слушать их признания, брать бумажки с телефонами, врать, что позвоним, и врать, что нам с ними было хорошо. Восемнадцать лет назад мы бы считали, что игра стоит свеч. Потрогать еще одну грудь, поцеловать еще одни губы, раздвинуть ноги, услышать стоны, содрогнуться вместе или раздельно – возможности, которые нельзя упускать. Это всегда была хоть немножко – но любовь. И мы были правы, любовь нельзя упускать. А сегодня нам от них ничего не надо – всё, мы больше не можем любить за грудь, за ноги, за поцелуи. Мы уже отлюбили свое, любви в нас осталось – на донышке, дай бог, чтобы хватило на жену, куда там девушкам из кафе.

Я все это говорил, это или что-то похожее, и мне казалось, я прощаюсь со своей молодостью навсегда. Я тряс Костю за плечо и повторял ни от кого нам ничего не надо, все у нас есть, – а потом понял: Костя спит, чуть посапывая во сне. Я вспомнил: так же он засыпал где-нибудь в кухне на шумных студенческих пьянках.

За окном пошел дождь. Я откинулся на кожаные подушки заднего сиденья и сказал уже самому себе: Слава богу, молодость прошла. Можно успокоиться, можно не думать о сексе, не предаваться эротическим мечтам, не представлять себе соски, груди, бедра, не считать дни до следующего перепихона. Можно жить спокойно.