Подобно тысяче громов

И тогда Мила стала просить о встрече. Редко ей удавалось сказать больше одной фразы – гудки прерывали ее, – но день за днем она молила Дингарда прийти, воплотиться, дать прикоснуться к нему, посланцу Семитронья, выходцу из иного мира.

В начале августа родители взяли в пятницу отгул и уехали на дачу. Мила отказалась – хотела побыть одна, вызвать Дингарда, приманить его, притянуть к себе, вцепившись в тонкие астральные нити телефонных разговоров. Три дня одиночества. Никто не помешает сидеть в кресле почти не двигаясь, пить крепко заваренный чай из бабушкиной чашки, покрывать завитушками чистый лист бумаги, ждать звонка, мечтать о встрече.

Было ли это правильное решение? Горский боялся ответа на этот вопрос, но знал: мольбы Милы были услышаны. В первый же день она получила письмо.

Она сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу потушила свет в квартире, зашторила окна, прикрыла – но не заперла – дверь, разделась и легла в постель, положив письмо у изголовья. Дингард просил завязать глаза шелковым шарфом, но Мила нашла только вязаный мохеровый, в котором ходила еще в детский сад. Плотным кольцом он обхватывал голову, ворсинки щекотали нос, Мила вспоминала, как бабушка одевала ее каждое утро, эти мысли показались ей неуместными. Думай только о нем, приказала она себе, думай, не позволяй ни одной мысли тебя отвлекать. Бабушка, мама, папа, Алена – выброси это из головы.

Мила лежала неподвижно, в кромешной тьме, голова перетянута шарфом, глаза зажмурены. На изнанке век вырастали башни Семитронья, птицы летали в бирюзовом небе, ажурные мосты поднимались над рвами, люди спешили по витым тонким лестницам… Когда он придет, спрашивала себя Мила. Наверное, в полночь? Он не писал когда, но, наверное, в полночь. Пробьют бабушкины часы, заскрипит дверь, она услышит его шаги, скрип половиц в коридоре… что он скажет ей?

Дингард не произнес ни слова. Часы еще не пробили, но дверь хлопнула, кто-то торопливо прошел по коридору, Мила услышала шорох одежды, совсем рядом, тут, в спальне. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела, а потом отлетела простыня, она прикрылась ладонями, но тут же, устыдившись, отдернула руки. Под мохеровым шарфом она зажмурилась еще крепче и увидела, как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ложем, как развязываются семь узлов на красном шнуре. Дингард стоял в ногах кровати, а она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от яркого блеска слезились глаза, и там, в Семитронье, она тоже зажмурилась и в кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по телу, касаясь шеи, плеч, груди, бедер…

Граница между мирами рухнула. Что это? Бой часов или раскат грома? Кто она? Как ее зовут? Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, тяжесть мужского тела наваливалась на нее, язык властно вторгался в рот, предчувствием другого проникновения, о котором равно страшно было подумать в обоих мирах.

Мила не любила слова «секс»; Имельде оно было незнакомо. Тело Имельды было не телом, но точкой, где сходились звездные лучи, астральным сгустком, облаком утреннего тумана. Поцелуи и касания, объятия и содрогания не существовали для нее: для того, что происходило, не было слов в ее языке. Если это и был любовный акт, то акт вселенской любви, величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. С каждым мучительным выдохом, с каждым движением, с каждой вспышкой боли, Мила чувствовала: замок восстает из руин. Подобно тому, как обычная женщина зачинает ребенка, Имельда зачинала свой мир. Не банальное зачатие, слияние двух клеток, нет, первый акт космической мистерии, для завершения которой все семеро королей и королев должны были слиться воедино. Когда Имельда примет в свое лоно оставшихся властителей – только тогда замок воспрянет из развалин, башни взовьются к небу, семь камней станут фундаментом нового времени.

Прерывистое мужское дыхание, резкий женский вскрик. Горскому не расслышать, что в нем. Боль, надежда, безумие? Вряд ли – наслаждение. Мохеровый шарф развязался, сполз на лоб, мужчина зарычал, содрогнулся, рухнул, размыкая объятия, – Мила ничего не замечала. Закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно успокаивалось. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала там, где нет ни сна, ни бодрствования.

Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Слышала ли она бой часов? Напоминало ли ей прикосновение шарфа о бабушке, утренних сборах, детском саде? Помнила ли она об Алене, о матери, об отце? Или то, что ей мечталось накануне, сбылось: она исчезла? Исчезло тело, такое нескладное, исчезли надоедливые мысли, ненужные воспоминания, спутанные волосы, ежемесячная боль, собственный запах, тоска, меланхолия, страх?

Милы не было больше, осталась только Имельда, повелительница Семитронья, великая королева. В спальне под балдахином, на огромной кровати, в королевских покоях она услышала голос из ночного мрака, и голос этот прошептал:

– Открой глаза.

Она не поняла, затем – послушалась. Дневной свет ослепил даже сквозь занавески. В немыслимом, болезненном сиянии растворились балдахин и резные башенки кровати, распался королевский дворец. Прямо над ней нависало искаженное судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, зрачки закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок – и объятия ослабли. Она лежала на смятых, залитых кровью простынях. Незнакомый мужчина поцеловал ее в шею.

Имельда вскочила. Память какого-то другого, совсем позабытого мира на секунду вернулась к ней. Она узнала мужчину и прошептала, задыхаясь от ужаса и омерзения:

– Ты?

Наверное, я похож на Милу, думает Горский. Я тоже, прикрыв глаза, стараюсь вызвать из небытия то, чего, возможно, не существовало вовсе. Фантазия, мечта, фата-моргана. Что еще нам остается? Тело немощно, дух стиснут, словно в клетке. Что нам поможет? Вещества – открыть врата восприятия, двери темницы? Медитация? Просто мечты? Бессмысленный вымысел, без конца и без начала, тоненькие нити, солнечная паутина, шум мотора…

Олег мрачно жмет на газ, переключает передачу. Если бы я был настоящий филью-ди-санта, думает он, я бы еще вчера отказался.

Он собирался уехать в воскресенье днем, поставить «Менструальные годы» «Current 93», не спеша доехать до Москвы. Пейзажи проносились бы за окнами подержанных «жигулей» под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев. Олег бы прислушивался к машине, старался бы сродниться с ней, слиться воедино. Учись у сосны – будь сосной; учись у «жигулей» – будь «жигулями». Не важно, в конце концов, на чем тренировать дзэнские навыки – и городскому жителю «жигули» ближе сосны… тем более, что и сосны в Подмосковье иные, чем в Японии.

Алистер Кроули, Антихрист, великий маг… Do What Thou Wilt… в Телему Олега не пустили бы на порог. Как не переводи – делай что хочешь, следуй своей воле – кроулианец из Олега никудышный. Что сказал бы зверь 666, если бы соседка, Зара Александровна, попросила подбросить ее с мужем до Москвы завтра утречком пораньше? Вероятно, рассмеялся бы – а Олег даже не смог сказать «нет». Все-таки соседи, друзья родителей… Олег почему-то вспомнил, как Зара Александровна сидела у них на кухне, когда он пришел из школы, в куртке без единой пуговицы – их вырвали с мясом на большой перемене. Двое мальчишек держали его, а Генка Смородинов одну за другой отрывал, приговаривая при этом «ниче, мама-папа новые пришьют». Отец как всегда начал мальчик должен быть сильным, почему ты им не врезал! Попробуй врежь, когда тебя держат двое, а еще человек пять улюлюкают вокруг! Зара Александровна сказала: Ладно, Гриша, что ты кипятишься, дай мне курточку, я сама пришью. Мать приходила с работы поздно, ей было не до пуговиц.

Олег даже не смог сказать «нет», все-таки соседи, друзья родителей, вот и пуговицы пришила, говорил он себе, но все равно знал: не смог сказать «нет», потому что – боялся. Боялся суетливости, тоски в глазах, ответов невпопад, неуместного смеха, помощи, о которой не просил. Вот так же отец, наверное, смотрел на Зару, когда она кинулась пуговицы пришивать.

Мы варенья заготовили, не хочется на автобусе, сказала Зара вчера. Завтра утречком пораньше, чтобы не ехать по жаре. Может, если бы Олег знал, что «пораньше» – это в семь утра, у него хватило бы воли сказать «нет» – но вчера он ответил «да, конечно», а сегодня, ни свет ни заря, уже поздно было отказываться. Загружая в багажник сумки и картонную коробку с банками варенья, Олег еще подумал, что вряд ли Мила обрадуется появлению родителей ранним воскресным утром, но промолчал. В конце концов, он последний раз видел Милу два года назад, на дне рождения Алены Селезневой. Он еще удивился тогда, что она тут делает. Она подарила не то книжку, не то картинку, – точно, картинку! – и ушла почти сразу, а может, Олег просто забыл: в тот вечер Вадим привез из Питера грибов, и они сразу приступили, да так резво, что самой Алене, кажется, ничего и не досталось.

Подмосковное шоссе, воскресное утро, машин почти нет. Вместо Дэвида Тибета – навязчивые вопросы Зары Александровны: а снова в институт ты не собираешься? а на что живешь? надеюсь, ты не в коммерцию пошел? Отцу бы не понравилось. Нет, Зара Александровна, не в коммерцию. А что это у тебя здесь куриная лапка висит? Это, Зара Александровна, шутка. Ну, для прикола, как говорится.

В самом деле – что еще тут скажешь? Не объяснять же про аби адидж и акуки.

Воскресное утро, весь день впереди. Может, и к лучшему, что приеду так рано, думал Олег. Вечером завалюсь к Горскому, днем заеду к дилеру, травы возьму или даже шишек. Папа всегда говорил: в гости с пустыми руками приходить неприлично.

Остановил машину у самого подъезда, донес до лифта сумки, потыкал пальцев в кнопку. Тишина.

– Опять лифт поломался! – возмутилась Зара Александровна.

– Может, варенье в другой раз завезу? – предложил Олег.

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Станислав Петрович, но Зара Александровна тут же добавила:

– Но ведь сумки ты нам поможешь донести?

Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить вещи. Что бы сказал Кроули, думал Олег, если бы его послали тащить сумку на шестой этаж? Наверное, уничтожил бы обидчика на месте. Да, никудышный из меня кроулианец.

На площадке пятого этажа Олег столкнулся с каким-то парнем. Ничего примечательного: джинсы, кроссовки, обычная куртка… разве что мокрое от пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Олег поднялся на этаж выше и увидел – Зарина дверь не заперта, только прикрыта. На всякий случай позвонил, потом вошел и крикнул, ставя сумку на пол:

– Ау! Мила! Ты дома?

Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но, пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Ау! крикнул Олег, но вместо ответа услышал не то всхлип, не то тихий вой. Скинул сандалии, пошел по коридору – и на пороге спальни увидел Милу.

Совсем голая, она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала Олега. Светлые волосы всклокочены, на левой груди синяк, ноги в крови.

– Что случилось? – спросил Олег.

Мила продолжала тихо подвывать.

Полгода назад Паша выкурил за вечер недельный запас гашина и впал на несколько дней в полное невменялово. Обхватив колени руками, он сидел на кровати, раскачивался и выл – этот вой был страшней самого дурного бэд-трипа.

Именно этот вой вспомнил сейчас Олег. Он стоял, не зная, что делать – бежать вниз? вызывать врачей? – и вдруг Мила прекратила выть и спросила:

– Он ушел?

– Кто?

– Дингард, – сказала Мила, – принц Дингард.

Горский ясно видит их: неподвижных Милу и Олега, Станислава Петровича, сидящего на сумках у подъезда, Зару Александровну, поднимающуюся по лестнице.

Она устала ждать, сказала: наверное, Мила спит и не открывает, я сама. Подъем давался ей нелегко и, чтобы набраться сил, на каждой площадке она кого-нибудь ругала: Станислава, за то, что от него никогда не дождешься помощи, Олега, за то, что не может открыть дверь, Милу, за то, что проспит всю свою жизнь, как уже проспала два года после школы, пока наконец не поступила в дурацкий Историко-архивный, только чудом превратившийся в модный Гуманитарный университет.

Она толкнула незапертую дверь, про себя обругала Олега (на этот раз – чтобы унять тревогу) вошла в квартиру, едва не споткнулась о сумку, замерла в дверях: голая Мила посреди коридора, сбивчивая речь, а Олег слушает, точно это совершенно нормально – разговаривать в прихожей с малознакомой голой девушкой.

– Ты что, с ума сошла? – крикнула Зара Александровна и сразу подумала: Неужели действительно – сошла с ума? Оттолкнула Олега, сорвала с вешалки плащ, накинула на Милу.

– Зара Александровна… – начал Олег, но она не слушала.

– Быстро в спальню! – крикнула она дочери, но Мила вдруг закричала Нет, я не пойду!, толкнула в грудь, бросилась к двери.

– Ты куда? – только и успела крикнуть Зара Александровна. Олег, на ходу вдевая ноги в сандалии, побежал следом.

Она неслась вниз по дворцовой лестнице, мрамор звенел под каблуками. Безмолвие упало, словно приговор. Они не простили измены. Ничто не могло спасти Имельду. Она, она сама привела в Семитронье чужака, едва не разрушила то, что воздвигалось годами. Он не был Дингардом, теперь она поняла – она нарушила обет, она заслуживает изгнания. Имельда выбежала через раскрытые ворота, побежала к мосту. Стражник заступил дорогу, звал незнакомым именем, Имельда оттолкнула его. За спиной – нарастающий шум погони. Нет, ей не суждено спастись! Рев диких зверей по ту сторону моста… Она обернулась и в последний раз кинула взгляд на башни Семитронья.

– Нет! – закричал Олег. Визг тормозов, тупой удар, лужа крови. Он замер посреди тротуара и в этот момент запыхавшаяся Зара Александровна тронула его за плечо: