Бригадир

Никита любил детей. Любил прикосновение нежных детских ручонок, их неясный лепет.

– Фу, папка, как от тебя плохо пахнет! – И Галинка со смехом вскарабкалась на колени к отцу.

– Это не я, это завод так плохо пахнет, – улыбнулся Никита. Он тщательно мыл руки после работы, но проклятый запах креозота, на заводе, где работал Никита, делали снаряды, всё равно не оставлял, всё преследовал его.

– А большой завод, где ты работаешь папка? – теребила его Галинка.

– Большой, – улыбался Никита, бережно собирая со стола хлебные крошки.

– А какой большой, – не отставала Галинка.

– Ну, вот представь себе наш дом, – Никита ласково погладил её по белокурым волосам, – большой он?

– Большой, – серьёзно отвечала Галинка.

– А теперь представь себе сто таких домов, нет тысячу!

– Большой, – вздыхала Галинка и отходила от отца.

Но через минуту снова возвращалась.

– А как ты пошёл на завод папка?

– Как, как, – отшучивался Никита. – Нужно было, да и пошёл.

– А ты расскажи, расскажи, как ты пошёл, – и Галинка доверчиво взглянула на него.

– Как?

И деревянная ложка застыла в руках Никиты. Весь он как-то выпрямился, а глаза стали отрешёнными и далёкими.

Поздняя осень или ранняя зима, нечего нельзя было понять в том сумасшедшем году. Мягкий пушистый снег и раскисшая земля под ногами. Вечерело. Уже готовились спать. Мать, как обычно, помолившись перед сном под образами, уже задувала лампадку.

Вдруг постучали. Громко и нагло. Как к себе домой.

– Продразвёрстка, – и мать тяжело вздохнула.

– Открывай! – Грубый стук в дверь, от которого она едва не сломалась. – Открывай!

Колотили рукоятками трофейных маузеров, сапогами.

Только и успев накинуть, на ночную рубашку платок, мать выбежала во двор.

Их было трое. Двое в кожанках и пистолетами на боку. Третий здоровый коренастый детина в рваном зипуне, из которого клочьями вылезал мех.

– Где зерно, мать? – спросил высокий в кожанке, видимо, старший из них.

– Да нет зерна, соколики, – и мать Никиты, поёживаясь от студёного ветра, виновато развела руками.

– Нету, говоришь? – Криво улыбнулся второй в кожанке приземистый и широкоплечий. – Это мы сейчас проверим. – Давай Фёдор пощупаем кулачиху, – и он подмигнул высокому парню в рваном зипуне.

– Это мы завсегда можем, – и Фёдор шагнул вперёд.

– Не дам! – И мать Никиты рванулась к амбару, куда было ссыпано зерно, – не дам ироды. Креста на вас нет! Чем я детей кормить буду?

– Дашь! – Фёдор грубо и сильно отшвырнул её.

Падая, мать Никиты больно ударилась о край амбара, и тонкая полоска крови показалась на её щеке.

– А вот оно кулачихино добро! – Фёдор меленько засмеялся, обнажая в улыбке кривые, гнилые зубы. – Дашь! – И он шагнул к матери Никиты. – Дашь! – повторил он с ненавистью. – А не дашь. Так мы всех вас как контру, как классового врага к ногтю. Раздавим как вшей! – И он с наслаждением провёл большим пальцем по своему желтому ногтю, коричневому от махорки.

Видно, какая-то болезнь исподволь точила его сильный организм, так как, несмотря на свой высокий рост и широкие плечи, он долго, с покряхтыванием, устанавливал мешок на спине и шёл с ним к телеге осторожно, точно слепой.

– Давай, поторапливайся! – Крикнул высокий Фёдору, – нам ещё пять дворов обойти надо. Солнце вишь, к закату клонится.

Фёдор забегал быстрее. Но это давалось ему тяжело. На его крупном с оспинами лице выступили капельки пота.

– Всё что ли? – спросил высокий у Фёдора.

– Все товарищ Ананий! – подобострастно ответил Фёдор, – хотели схарчить целых четыре мешка, а это верных 10 пудов будет.

– Ну, трогай! – Высокий, в кожанке натянул вожжи, звонко чмокнул губами, и телега, увязая колесами в холодной прокисшей земле, тяжело заскрипела.

Без сил мать прислонилась к двери.

– Пойдём, мама! Поздно уже, – Никита мягко тронул её за плечо.

– Да-да сынок! – И мать взглянула на него невидящими глазами.

С той поры мать Никиты и занемогла. Мороз её прохватил, или за детей она переживала. Но у неё начала мелко трястись голова, а тело сотрясал глубокий нутряной кашель.

Никита, как мог, ухаживал за ней. Поил отваром из берёзовых почек, который посоветовала знакомая старуха.

Зарезал барана и по совету той же старухи вытопил из него жир и с ложечки поил им мать.

Ничего не помогало. Мать таяла на его глазах как свечка. Весной, когда из земли показались первые подснежники, она умерла.

И остался Никита один. Отец ещё раньше погиб в гражданской.

– Бедовый он у тебя был, – частенько говорила мать Никиты, когда он после тяжёлых трудовых буден зажигал керосинку и садился вместе с матерью смотреть фотографии.

Никита осторожно трогал своими чёрными от земли пальцами фотографии с затейливыми вензелями на обороте.

– Это мы в Самаре, – говорила мать Никиты, показывая на молодого вихрастого парня, который был чуть постарше Никиты.

Никита переворачивал фотографию и по складам читал:

– Частная фотография А. П. Никонова.