Кремлевский детектив. Красная площадь

Затем вернулись люди, посланные майором в поликлинику и отделение милиции. В милицейских анналах военный пенсионер Твердохлебов упоминался только единожды: примерно полгода назад его повязали за нарушение общественного порядка. В общем-то, история с отставным майором вышла вполне обыкновенная: выпил лишнего, повздорил с охранником, не пустившим его в приличное заведение, и крепко побил упомянутому охраннику лицо. (При этом известии майор Свинцов ухмыльнулся, представив, каково было изумление этого надменного, обросшего накачанным в тренажерном зале мясом славянского шкафа с антресолями, когда уже немолодой и скромно одетый гражданин, явный лох, вдруг, не говоря плохого слова, уделал его, как новорожденного котенка.) Засим, не имея под рукой ни булыжника, который прославил себя как оружие пролетариата, ни обломка кирпича, ни хотя бы пустой бутылки, бравый отставник схватил стоявшую у входа никелированную мусорную урну и попытался вышибить ею зеркальную дверь. Тонкая жесть помялась, прочное стекло устояло, а набежавшее на помощь охраннику подкрепление скрутило драчливого воина-интернационалиста и с облегчением сдало его наряду милиции.

Материальный ущерб, таким образом, свелся к слегка помятой урне; что же до ущерба морального, то побитый охранник, сунувшийся было в милицию с заявлением, раздумал преследовать обидчика по закону, когда узнал, с кем имеет дело. Бывший майор переночевал в «обезьяннике», а наутро после краткой разъяснительной беседы был отпущен восвояси. Особенно сильно прессовать его не стали – во-первых, из уважения к славному прошлому, а во-вторых, ввиду того, что военный пенсионер Твердохлебов едва ли не с самого момента демобилизации состоял на учете в психоневрологическом диспансере. Из армии он был уволен по ранению, и не просто по ранению, а вследствие тяжелой контузии, из-за которой с ним порой случались припадки. Во время таких припадков бывший майор становился неуправляемым и прямо-таки рвался в бой; справляться с ним умела только покойная жена, и, когда после ее смерти Твердохлебов переселился за город, все вокруг вздохнули с нескрываемым облегчением.

Короче, история и впрямь вышла самая обыкновенная – вся, целиком, за исключением одной малюсенькой, но немаловажной детали. Деталь же была следующая: заведение, которое пытался взять штурмом военный пенсионер Твердохлебов, было одним из филиалов сети игорных заведений «Бубновый валет».

Оперативник, принесший это известие, весь дрожал от возбуждения, как охотничий пес, напавший на след дичи. Настроение в отделе разом переменилось: только круглый дурак в такой ситуации мог не понять, что у них наконец-то появился реальный подозреваемый – возможно, и впрямь убийца, на чьем счету было минимум пять трупов, или, на худой конец, тип, очень подходящий на роль козла отпущения.

Правда, энтузиазм самого майора Свинцова при этом известии резко пошел на убыль. Совокупность известных фактов указывала на то, что посадить Твердохлебова теперь – всего лишь дело техники. Но, увы, это был совсем не тот подозреваемый, о котором втайне мечтал майор. Полоумный отставник, устроивший бойню из мести, – это вам не киллер-профессионал, провернувший заказное убийство! В сущности, это «преступление века» – этот нежданно-негаданно свалившийся в руки майору подарок судьбы – ныне представлялось все той же бытовой мокрухой на почве личной неприязни, только на первый взгляд напоминавшей дело, способное вызвать широкий общественный резонанс.

А с другой стороны, раскрытое преступление, в котором фигурируют семь покойников, – это, как его ни назови, много лучше заведомого «глухаря». Да и потом, при чем тут бытовуха? А два миллиона куда подевались? Одно из двух: либо их прикарманил Твердохлебов, либо никаких денег в машине никогда не было и владелец казино пытается под шумок погреть руки. Словом, как ни поверни, а дело все равно крупное – если не крупное ограбление, то крупное мошенничество.

К концу рабочего дня в отдел вернулись оперативники, посланные Свинцовым по библиотекам. Они еще ничего не понимали и потому пребывали в самом дурном, злобно-саркастическом расположении духа: библиотекарши, с которыми им довелось встретиться, все до одной оказались очкастыми грымзами – либо старыми, либо молодыми, но при этом страшными, как Третья мировая война, – а список книг, которые отставной майор-десантник регулярно брал в двух близлежащих библиотеках, навел обоих милиционеров (причем независимо друг от друга) на мысль, что они имеют дело с полным идиотом, ни разу в жизни не нюхавшим пороха и купившим удостоверение «афганца» в подземном переходе.

Бывший майор-десантник в неимоверных количествах поглощал боевики – те самые, в которых герой-одиночка, обвешавшись огнестрельным оружием, бесстрашно выступает против зла, какое бы обличье оно ни принимало, и неизменно одерживает победу.

Майору Свинцову мигом стало все ясно; последний штрих, наложенный на психологический портрет подозреваемого, оказался весьма и весьма выразительным. От такого чтива запросто свихнется даже человек с устойчивой психикой; что уж говорить об инвалиде, у которого и так не все в порядке с головой! Свинцову мигом вспомнился случай, имевший место пару лет назад на одном из подмосковных шоссе. Отставной полковник ГРУ (тоже, по всей видимости, не то начитавшись подобной, с позволения сказать, литературы, не то насмотревшись телевизионных сериалов соответствующего содержания) поссорился с соседом по даче и не придумал ничего умнее, как засесть в кустах у дороги и оттуда, из кустов, прострелить колесо мчавшегося на бешеной скорости соседского «мерседеса». Полковника вычислили и взяли; что стало с ним дальше, Свинцов не знал, но вряд ли, ох вряд ли его обучили сначала грозить соседям оружием, а потом пускать его в ход, именно в ГРУ! Скорее это сделали плохие книжки, заставившие его уверовать в то, что одиночка в наше время и впрямь может хоть чего-то стоить, что-то изменить, нагнать на кого-то настоящего страху…

То же, по всей видимости, произошло и с отставным майором ВДВ Твердохлебовым. Началось с глупого недоразумения – охранник не пустил в казино; затаенная злость разрослась и окрепла на почве психического отклонения и дурацкого чтива, и готово: нанял за ящик водки четырех отморозков, объяснил им, что делать, и понеслось…

Все эти предположения могли и не соответствовать действительности. Ясно было одно: с Твердохлебовым придется обстоятельно потолковать.

Придя к такому выводу, весьма гордый своей расторопностью и проницательностью майор Свинцов отправился на доклад к начальству, пока оно, это самое начальство, не смылось домой по случаю наступления вечера, да не просто вечера, а вечера пятницы – то бишь, как выражаются англоязычные народности, уикенда. Вот тут-то его и поджидал настоящий сюрприз: войдя в кабинет, он увидел, что начальство держит в руке телефонную трубку, и тут же, еще не успев ничего сказать, узнал, что явился очень кстати, ибо начальство как раз собиралось позвонить ему, дабы пригласить для серьезного разговора. Суть разговора, как выяснилось, была проста: у Свинцова отбирали дело, которое он, можно сказать, уже раскрутил, и требовали незамедлительно передать все собранные материалы тому самому типу с Лубянки, который с самого начала расследования путался у майора под ногами.

Возражать и спорить, естественно, было бесполезно. Свинцов коротко и сухо ответил: «Есть», а на вопрос начальства, что ему уже удалось нарыть, с умело разыгранным унынием сообщил, что расследование зашло в тупик, выхода из которого пока не видно. «Вот и радуйся, – резонно заметило начальство. – Пускай теперь умники с Лубянки в этом дерьме ковыряются, а нам и горя мало: баба с воза – кобыле легче».

Свинцов согласился бы с этим замечанием при иных обстоятельствах, но только не теперь, когда один из главных фигурантов дела был у него, можно сказать, в кармане. «Победителей не судят», – решил майор, и это было одно из тех решений, которые, представляясь в момент принятия не только верными, но и едва ли не единственно возможными, впоследствии оказываются роковыми.

Сыроежка была червивая. Это было видно даже издалека по обгрызенной, изъеденной слизняками, давно потерявшей первоначальную яркость шляпке. Но грибов в лесу сегодня было немного – как раз столько, чтобы грибник, вышедший на свою тихую охоту, не мог, с одной стороны, плюнуть на все и уйти восвояси с пустыми руками, а с другой – был вынужден кланяться каждой сыроежке, даже если был на девяносто процентов уверен в том, что она давно сгнила на корню.

Он наклонился. Сточенное до узенькой полоски лезвие старого перочинного ножа тускло блеснуло в пробивавшемся сквозь кроны сосен солнечном свете. Трухлявая шляпка отвалилась при первом же прикосновении, открыв на срезе гнилое, кишащее червями нутро.

Иван Алексеевич рассеянно вытер лезвие о зеленый пружинящий мох и уже хотел разогнуться, когда приметил метрах в двух правее выглядывающую из-под мха ярко-рыжую шляпку размером с советский железный полтинник, а может быть, и с рубль. В полуметре от нее виднелся краешек еще одной такой же рыжей шляпки, и можно было предположить, что где-то поблизости, в радиусе двух-трех метров, под мшистым зеленым одеялом притаились другие.

– Ага, – сказал Иван Алексеевич, – здравствуйте пожалуйста! Видишь, сержант? А ты говорил – ни хрена нет, ни хрена нет…

На какое-то мгновение он замер, услышав звуки собственного голоса, казавшиеся абсолютно неуместными в этом безлюдном лесу. Собственно, в произнесенной им фразе не было ничего особенно странного или тем более страшного. Бродя в одиночестве по лесу, люди, наделенные хотя бы малой толикой воображения, часто ведут мысленные беседы с воображаемыми собеседниками, время от времени, чтобы не скучать, произнося что-нибудь вслух. Но, когда Иван Алексеевич хвастался своей находкой перед сержантом, которого здесь не было и быть не могло, он был уверен, что его собеседник здесь, рядышком. Он видел его так же ясно, как вот эту трухлявую сыроежку и лукаво подмигивающие лисички, – высокого, сухопарого и гибкого, как волейболист, с растрепавшимися русыми вихрами, с привычной, немного насмешливой улыбкой на носатой физиономии, с сигаретой в уголке широкого рта и прищуренным от дыма левым глазом. Он не выглядел фантомом, явившимся прямиком из прошлого. Вместо выгоревшей на солнце «афганки» с сержантскими погонами на нем были новенький непромокаемый камуфляжный костюм из магазина «Охотник – рыболов», пятнистая панама того же происхождения и резиновые сапоги; в левой руке сержант держал синее пластмассовое ведерко с горстью сыроежек и лисичек на дне. О прошлом напоминал только его неразлучный финский нож с выбитым на рукоятке гербом Третьего рейха. Этим самым ножом много лет назад сержанта Сухова пытался прирезать один бородатый ловкач в скрученной из грязного полотенца чалме. Сержант в тот раз оказался ловчее, бородач отправился к своему аллаху, а его финка досталась «товарищу Сухову», как звали его все во взводе, в качестве памятного сувенира, который со временем сделался чем-то вроде талисмана.

Иван Алексеевич на всякий случай огляделся по сторонам, точно зная, что никого не увидит. Естественно, никакого «товарища Сухова» в пределах видимости не обнаружилось. Мертвые не возвращаются с того света, чтобы сходить по грибы; просто на него опять, что называется, нашло, и хорошо, что это случилось в лесу, а не на людях.

– Я ж тебе говорил: после такого ливня лисички в лесу должны быть, – приседая на корточки возле ближайшей рыжей шляпки обратился он к отсутствующему сержанту. – Вот сейчас вернемся, зажарим их с лучком и схарчим под водочку… Ведь сто раз тебе повторяли: не спорь с командиром! Параграф первый: командир всегда прав. Параграф второй: если командир не прав, смотри параграф первый…

Эта натужная тирада показалась ему самому донельзя фальшивой и неуместной. Вокруг не было никого, кого она могла бы обмануть, за исключением самого Твердохлебова, а чтобы обмануть себя, ему следовало придумать что-нибудь похитрее.

Раздвинув влажный мох, он срезал лисичку, потом еще одну и еще. Лисички, как обычно, росли кучно, продолговатой дугой. Убедившись, что нашел и собрал все, Иван Алексеевич заглянул в лукошко. Грибов было маловато для того, чтобы хвастаться добычей, но в самый раз, чтобы нажарить средних размеров сковородку и хорошенько перекусить. Он любил жареные грибы: их вкус напоминал о детстве и недурно разнообразил скудное меню живущего на скромную пенсию вдовца. Кроме того, бродя по лесу с лукошком, Иван Алексеевич успокаивался и приходил хотя бы в частичное согласие с окружающим его миром.

В лесу ему было лучше, чем в дачном поселке, а на даче – лучше, чем в городе. Поселок был старый, малолюдный и, что называется, не престижный. Добрая половина домов в нем пустовала, а те, что не пустовали, были заняты вполне приличными, с точки зрения Ивана Алексеевича, людьми – такими же, как он, военными пенсионерами, их женами или, на худой конец, взрослыми детьми. Были здесь и пришлые люди, в разные времена купившие себе дачи по относительно низким ценам; кого здесь отродясь не водилось, так это мусульман – тех, кого Иван Алексеевич поголовно, без разбора именовал душманами или просто духами. Он и из города-то сбежал не просто так, а от греха подальше, чтобы однажды, очнувшись от короткого, яркого сна наяву, не обнаружить себя стоящим посреди людной улицы над свеженьким трупом какого-нибудь ни в чем не повинного таджика или узбека. Впрочем, «ни в чем не повинный» – понятие растяжимое. Если упомянутый таджик, он же узбек, за всю свою жизнь не убил ни одного русского солдата, так это только потому, что ему не представилось удобного случая. Сложись судьба данного таджика (или узбека) чуточку иначе, он с наслаждением взял бы в свои коричневые лапы не мастерок или валик для краски, а старый добрый АКМ и занимался бы не строительством и ремонтом особняков «новых русских», а отстрелом мальчишек, призванных на срочную службу.

Умом Иван Алексеевич понимал, что, наверное, не прав, но предпочитал на всякий случай держаться от «духов» подальше, потому что после давней контузии далеко не всегда был в состоянии следовать голосу рассудка. Он полагал, что это все от расшатавшихся за восемь лет войны нервов. Увы, врачи считали иначе, и со временем Твердохлебов перестал с ними спорить: в конце концов, должны же эти коновалы хоть за что-то получать деньги!

Врачей Иван Алексеевич Твердохлебов, мягко говоря, недолюбливал – может быть, не так сильно, как мусульман, но тоже изрядно. Причин тому было несколько, и Иван Алексеевич ничуть не затруднился бы перечислить их все по порядку, даже будучи разбуженным посреди ночи.

Во-первых, он не любил врачей за то, что те несколько раз подряд спасали ему жизнь. То есть, когда спасали, он был им благодарен, потому что не знал, дурень, КАКУЮ жизнь они ему сохраняют. Если б знал – перегрыз бы глотку первому подвернувшемуся под руку извергу в белом халате, отобрал бы у кого-нибудь скальпель и быстренько вскрыл себе сонную артерию.

Во-вторых, именно они, добрые айболиты, записали его в психи и комиссовали, прилепив позорную инвалидность. Именно с этого, по твердому убеждению Ивана Алексеевича, начались все его беды. Запись в истории болезни – чепуха, но ведь они, мерзавцы, ухитрились убедить всех вокруг, даже жену, в том, что он, Иван Твердохлебов, – ненормальный!

Жена умерла именно из-за этой уверенности, в этом Иван Алексеевич не сомневался ни минуты. Она до последнего скрывала свою болезнь, не желая его волновать, а потом, когда делать вид, что ничего не происходит, уже не осталось сил, тихо угасла в течение какой-нибудь недели. У него осталась квартира, дача и мотоцикл; даже продай он все это и последнюю рубашку в придачу, денег на операцию все равно не хватило бы, но, пребывая в блаженном неведении, он ДАЖЕ НЕ ПОПЫТАЛСЯ! А эти коновалы, в свою очередь, до самого последнего момента скрывали от него свое бессилие.

Интересно получается: за деньги можем, а без денег – увы, увы… Клятву Гиппократа они давали, сволочи…

Он ненавидел их деланое участие и подленькую увертливость, ненавидел профессиональную уверенность, с которой они, напустив на себя умный вид, изрыгали глупости по поводу состояния его здоровья. Когда он жил в городе, их визиты были регулярными, и это послужило еще одной причиной его побега на лоно природы. Ему все чаще приходило в голову, что этим дело не кончится: рано или поздно наступит день, когда придется разорвать последнюю связь с цивилизацией и навсегда уйти в лес, чтобы больше не видеть людей, которые все больше превращались в банду буйных идиотов. Да-да, именно так и не иначе: Иван Алексеевич Твердохлебов был нормален, это мир вокруг медленно, но верно сходил с ума.

Иван Алексеевич оставался одним из немногих, у кого хватало силы воли и упрямства сохранять здравомыслие и верность принципам в творящемся вокруг бедламе. Он жил на даче, возделывал огород, собирал грибы, ездил на старенькой, трескучей, чиненой-перечиненой «Яве», ловил рыбу (удочкой и спиннингом, а не донками и сетями, как это нынче стало модно) и долгими вечерами читал взятые в библиотеке детективные боевики. Авторы писали эту белиберду быстрее, чем Иван Алексеевич успевал ее прочитывать, и это была, пожалуй, единственная примета времени, которая его целиком и полностью устраивала. Отождествляя себя с непобедимыми героями, Твердохлебов начинал чувствовать что-то вроде надежды – а может, мир все-таки состоит не только из одного дерьма? А вдруг он не один, вдруг такие люди действительно существуют? Ведь были же они рядом с ним в Афгане, ведь не все же погибли, умерли, покончили с собой, продались за грязные буржуйские деньги!..

Хотя как знать. Даже Серега Сухов незадолго до смерти стал почти таким же, как все, а кое в чем, пожалуй, и хуже. Уж как Иван Алексеевич его просил, как уговаривал остановиться, пока не поздно! Даже приказывать пытался, но времена давно переменились, и авторитет боевого командира, по всему видать, превратился для сержанта Сухова в пустой звук. Для него были важнее другие авторитеты – зеленые, с портретами американских президентов. И результат, как водится, не заставил себя долго ждать. Эх, боец, боец! Где ты сейчас, каково тебе там?

Иван Алексеевич поднял голову и сквозь ажурный полог сосновых ветвей посмотрел в безоблачное голубое небо, словно и впрямь рассчитывая встретиться взглядом со своим взводным сержантом Сергеем Суховым. Увы, даже если «товарищ Сухов» в данный момент взирал на бывшего майора Твердохлебова из заоблачных высот, Иван Алексеевич этого не заметил, что, по его мнению, служило лишним подтверждением его полной вменяемости: если б он был не в себе, так сейчас непременно увидел бы среди небесной голубизны знакомое смешливое лицо на фоне широких белых крыльев…

– С небес слетает он, как ангел, зато дерется он, как черт, – пробормотал Иван Алексеевич старую присказку про десантника и, тяжело вздохнув, тронулся в обратный путь.

По дороге он опять обдумывал идею окончательно переселиться в лес, которая казалась ему все более заманчивой. Времени до осенних дождей и холодов было еще хоть отбавляй, что позволяло наладить какой-никакой, пусть самый спартанский, быт и сделать запасы на зиму. А что? Ведь это ж подумать только, что бывает такое блаженство: на многие километры кругом только деревья, птицы, лесное зверье и ни одной, ну, ни единой человеческой рожи!

Оставалось только расплатиться по счетам. Майор Твердохлебов – не какой-нибудь там шаромыжник, а советский офицер. А советский офицер всегда вовремя и сполна отдает долги и никому не позволяет плевать себе в физиономию. И еще: сам погибай, а товарища выручай. А если выручить не удалось, хотя бы отомсти тем, кто виновен в его смерти…

Иван Алексеевич уже начал платить по длинному счету, который весь, до последней запятой, хранился в его памяти. То, что было блестяще начато в центре Москвы, а затем аккуратно и вполне логично завершено на Каширском шоссе, являлось только первым в длинной серии запланированных платежей. Всех деталей плана Твердохлебов не знал, да его это и не интересовало: в начавшейся шахматной партии он был не игроком, а всего лишь фигурой, хотя и крупной. Пожалуй, он был ферзем, который только что взломал оборону противника, снеся с доски несколько черных пешек. Это было проделано блестяще, и теперь белый ферзь отдыхал на запасной позиции, ожидая, когда опять наступит его очередь сделать ход. Шахматы – великая игра, и главная ее прелесть заключается в том, что короля в ней не уничтожают физически, а загоняют в крысиный угол, откуда нет выхода, и вынуждают позорно капитулировать. Не так давно, что-то около полугода назад, мат поставили Сергею Сухову, и теперь его бывший командир твердо намеревался проверить, так ли хорош игрок, который это сделал.

Он прошел мимо тропинки, в конце которой из кустов выглядывали металлическая сетка ограды, распахнутая настежь калитка и шиферные крыши дач. Идти через поселок ему не хотелось – это означало встречаться с людьми и, быть может, даже поддерживать какие-то никчемные разговоры. Например, про грибы – что вот-де, погода стоит, казалось бы, самая что ни на есть грибная, и рожь уже вышла в колос, а белых все нет как нет, да и сыроежки что-то не торопятся…

Описав длинную дугу лесом, Твердохлебов вышел к заброшенному пионерскому лагерю. Утонувшие в кустах и березовом молодняке двухэтажные корпуса из силикатного кирпича слепо таращили пустые оконные проемы. Все, что можно было из них выломать, было выломано; все, что можно было уволочь, давно уволокли. Кто-то не поленился вырыть из земли даже силовые кабели и трубы – не только водопроводные, но и, черт возьми, канализационные, и теперь среди высокой травы тут и там опасно зияли до половины заполненные тухлой стоячей водой, заваленные мусором траншеи.

Он шел, поглядывая по сторонам, – здесь, в лагере, неплохо росли подберезовики и сыроежки, – но тут уже кто-то прошелся до него, и Твердохлебову попадались лишь белеющие пеньки да перевернутые червивые шляпки. Среди травы и почерневших прошлогодних листьев там и сям валялись яркие шарики – желтые, оранжевые, голубые и даже двухцветные: пустующие каменные постройки облюбовали игроки в пейнтбол, для которых здесь было настоящее раздолье. Они приезжали из города шумными компаниями на трех – пяти машинах, ставили их всегда в одно и то же место на обочине, некоторое время с гиканьем бегали по лагерю, паля друг в друга из заряженных желатиновыми шариками с краской пневматических маркеров, а после, перекусив и обменявшись впечатлениями, уезжали обратно в город. Одно время эти любители пострелять друг в друга (их бы на недельку в Афганистан или, на худой конец, в Чечню, чтоб раз и навсегда отбить охоту целиться в людей даже из пальца) повадились оставлять после себя груды мусора и пустых бутылок, но с этим Твердохлебов разобрался быстро. Пару раз изорвав в клочья покрышки своих дорогих авто на хитро замаскированных в траве, ощетинившихся острыми гвоздями досках, «стрелки» поняли намек и стали убирать за собой, старательно поднимая с земли и увозя в город даже окурки.

В частично заслоненном кустами просвете между двумя лагерными корпусами мелькнул кусочек дороги. Игроки в пейнтбол стояли около своих машин и, пересмеиваясь, натягивали поверх одежды непромокаемые камуфляжные штаны и куртки, примеряли диковинного, футуристического вида шлемы с прозрачными пластиковыми забралами. Камуфляж у них был двух расцветок – у одной команды зелено-коричневый, армейский, а у другой – серочерный, милицейский. До Твердохлебова донесся лающий голос организатора данного увеселения, который, корча из себя большого начальника и крутого парня, с ненужной, сильно утрированной грубостью проводил инструктаж. «Дорвался, козел, – неприязненно подумал об инструкторе Твердохлебов. – Небось вспомнил, как его сначала сержанты в учебке, а потом деды в части прессовали, а теперь отрывается на дураках за их же денежки…»

Продравшись через густую заросль березового молодняка на месте бывшей спортивной площадки, Иван Алексеевич спустился с заросшего косогора по размытой, почти превратившейся в настоящий овраг дороге и свернул направо, к своей даче. Его дом стоял на краю заливного луга, над рекой, и был третьим с краю. Дачи вокруг него пустовали; на одну из них время от времени приезжали хозяева, остальные были заброшены уже много лет подряд. Твердохлебова такое положение вещей вполне устраивало, ибо позволяло жить, почти не видя людей. В самом деле, дачный поселок был, можно сказать, уникальным в смысле малонаселенности; глядя из окна своей дачи, Иван Алексеевич, как какой-нибудь граф, видел заливной луг, реку и лес на другом берегу, а вовсе не уставленные в зенит зады соседей.

В силу перечисленных выше причин Иван Алексеевич немного удивился, увидев стоящую посреди их пыльной и ухабистой, заросшей высокой сорной травой улочки машину. Машина представляла собой белый микроавтобус марки «форд»; приглядевшись, Твердохлебов увидел, что «форд» стоит не где-нибудь, а прямо перед его крыльцом и что из-за его широкой кормы выглядывает краешек багажника какого-то легкового автомобиля.

– Эге, – вполголоса произнес бывший майор ВДВ, командир десантно-штурмового батальона Твердохлебов и, боком скользнув в заросли облепихи, заполонившей пустующий соседний участок, двинулся по широкой дуге, заходя в тыл своей дачи.

Глава 4

Была суббота, десять тридцать утра, когда обуреваемый честолюбием, охотничьим азартом, а также иными как более, так и менее благородными чувствами майор уголовного розыска Свинцов отдал по рации приказ разворачиваться.

Предпринятая майором авантюрная вылазка стала возможной по двум причинам: во-первых, у него сегодня был выходной, а значит, начальство, по крайней мере теоретически, не должно было его хватиться; во-вторых же, майора связывала давняя дружба с капитаном ОМОНа Назмутдиновым, коего равные ему по званию коллеги, а также приятели, не имевшие чести служить в милиции, для краткости именовали просто Наза. Как-то раз, тому уж лет пять, если не все шесть, капитан Наза, мужчина крепкий и ловкий, но, увы, не слишком сообразительный, от большого ума встрял в очень некрасивую историю. Светило ему тогда как минимум увольнение из органов, причем не по собственному желанию, а с большим треском, с помпой – словом, наглядно-показательное; о том, что ожидало бравого капитана «как максимум», лучше было вообще не думать. Свинцов, который в ту пору был с ним едва знаком, посчитал небесполезным иметь в ОМОНе своего человека и умело, по всем правилам искусства, отмазал попавшего впросак капитана. Сделано это было ценой немалых усилий и жертв; жертвы были, разумеется, из числа мирного населения: какой-то алкаш, не сумевший вспомнить, где и как провел ночь, сел на восемь лет. Свинцов по этому поводу не переживал: в приговоре упоминалось принудительное лечение от алкоголизма, а это было именно то, что требовалось осужденному. Если бы не срок, тот, скорее всего, уже через год загнулся бы от цирроза печени или просто захлебнулся во сне собственной блевотиной. Так что майор Свинцов с чистой совестью мог утверждать, что спас не одного, а сразу двух человек.

Но бог с ним, с алкашом, что о нем вспоминать! В конце концов, кто виноват? Не хочешь становиться козлом отпущения – не напивайся до беспамятства, а еще лучше вообще не пей и фиксируй каждый свой шаг – в письменной форме, за подписями трех законопослушных свидетелей и с печатью нотариуса.

Словом, с тех пор майор Свин и капитан Наза подружились. Дружба их была накрепко сцементирована хорошо припрятанным компроматом – с мясом выдранными из дела свидетельскими показаниями, интересными фотографиями и иными бумажками, которые, при всей своей легковесности, могли утащить омоновца на дно.