Открытая рана

Начальник розыска со вздохом кивнул. Он уже примерно представлял, из какой я организации, из-за чего весь шум-дым и скандал. И еще знал, что наши сотрудники редко появляются под своими именами.

У меня и правда целая пачка документов прикрытия – на любой вкус. И от областного управления МГБ, и от уголовного розыска, и от всяких гражданских контор типа Моссовета. И все на разные имена и фамилии. Потому как в отделе «К» МГБ СССР все мы сплошь засекреченные. И под своими данными светиться – это нам не надо, это нам лишнее. Это нам во вред.

– Ну пусть будет так, – покорно согласился начальник уголовного розыска. – Значит, товарищ капитан Петров.

– Именно.

– А я старший лейтенант Антипов. Зовут Кимом. В общем, приятно познакомиться.

– Думаю, поработаем вместе на славу, – широко улыбнулся я.

– Слава опера – в отмене ранее наложенного взыскания. – Антипов прищурился, почесал рукой подбородок, и я заметил, что на правой его руке не было мизинца. И еще этот шрам на лице.

– Довелось повоевать? – полюбопытствовал я.

– С сорок первого без единого ранения в артиллерии. А в Польше на засаду польской Армии Крайовы налетели. Уже в июне сорок пятого. После Победы.

– Да, эти твари знатно нагадили. Порой хуже фашиста были, – посмурнел я. – Что они, что бандеровцы одним миром мазаны.

– Тоже воевали в тех краях? – кинул на меня заинтересованный взгляд Антипов.

– Можно сказать и так. Только война у меня немножко другая была. Из тех, которые не кончаются.

– И вечный бой, покой нам только снится, – процитировал Антипов не слишком любимого официозом, но все же не запрещенного Блока.

Свой человек, сразу видно. Я чувствовал нутром тех, на кого можно положиться в окопе и в атаке. Ощутил в нем родную душу. Сработаемся. Да и Александра Блока я тоже люблю.

– Давай уж на ты, – предложил я.

– Как скажешь, капитан Петров.

– Что вообще по этому делу думаешь?

– Сейчас, – начальник угрозыска направился к массивному железному ящику. Матюгнулся, когда ключ заел и не проворачивался. С третьей попытки все же провернул его. Вытащил из недр стального чудища толстую папку и положил передо мной. «Уголовное дело № 333197/1950».

– Держи. На толщину не смотри. Половина документов – это осмотр места происшествия, рапорта и отписки, допросы ничего не знающих, объяснения ничего не видевших, – честно признался он. – Зацепок пока не нашли… Скажи как на духу – пострадавший ведь из ваших, из секретных мыслителей? Иначе чего такой кипеж?

– К делу не относится, – отмахнулся я.

Обсуждать это не могу, а начальник розыска и так все понял. Так давят по рядовому в принципе преступлению, или когда кто-то из власть имущих задет, или когда речь о государственных интересах.

– Хочешь мое мнение? – спросил Антипов.

– Еще как, – произнес я, хотя уже знал, какое оно будет.

– Зря время тратишь. Обычная мелкая уголовщина. У нас вообще места такие стремные. Сам понимаешь, Завод. – Слово завод он произнес с уважением, так сказать, с большой буквы. – Постоянно окрестности вычищаем, патрули пускаем, личным сыском работаем. Берем и шантрапу, и гоп-стопников опытных. Месяц-другой затишье, а потом опять.

– Плохо работаете.

– Ну покажи нам, как работать хорошо. Мало нас. Вон весь розыск – я и еще три человека. А территория приличная.

– Старая песня. Нас мало, бандитов много.

– Вот именно… Это обычная шантрапа отметилась. Надо меньше с этой швалью цацкаться. Как ни задержишь кого – тут же профком, местком, поруки. А сволочь – она на то и сволочь, что прощенная сволочь наглеет и считает, что ей все дозволено.

– И не поспоришь, – кивнул я. Насмотрелся на такое на Украине, когда прощали тех, кого прощать нельзя.

– Для меня что фашист, что уголовник – один черт. Они созданы, чтобы жизнь советскому человеку портить. И по большому счету, разговор с ними тоже должен быть один – или в расход, или в плен. А то привыкли им сопли вытирать.

– Ты уверен, что гоп-стоп обычный?

– На девяносто девять процентов.

– Один процент – это очень много.

– Даже два процента. Обычно на Базарном переулке не шалят, он рядом с немецким кварталом. Там освещение, патрули чаще бывают. И бузить там стремно, все же не родные бараки и овраги у Яузы. А тут забрели, сволочи… Нашу местную шантрапу мы тряхнули. Кое-кто в камере посидел. Попутно несколько висяков подняли – две кражи и пару грабежей. Но никто на твоего не колется.

– Значит?..

– Или залетные. Или кого-то из близлежащих районов занесло. Место такое, считается нейтральным. И никто там постоянно не ошивается – так, набегами бывают все, кому не лень. Значит, район поисков расширялся до неизвестных пока пределов.

– Что предлагаешь?

– Соседи уже сориентированы, и, думаю, стараниями твоих коллег накачали их прилично. Так что работают добросовестно. Ну а у нас… Будем и дальше контингент прессовать. Что-то да проявится. Территорию потопчем ножками.

– Я в деле! – азартно воскликнул я.

– Тебе-то зачем в эту грязь опускаться? – удивился Антипов. – У тебя кабинет. Вон машина служебная. По пивнухам, притонам шариться – это не ваше.

– Мое, мое. Пошли.

Начальник розыска посмотрел на меня искоса. Хоть вроде и приняли друг друга за своих, но ему постоянный соглядатай из нашей конторы явно в тягость. Да еще к оперативным материалам угрозыска у меня полный допуск.

– Да не куксись, – хлопнул я ладонью по столу. – Помогу чем могу. Да и вообще я везучий.

– Вот это хорошо, – на полном серьезе кивнул начальник уголовного розыска.

Любой оперативник знает, что раскрытие – это на треть кропотливая работа, а на две трети – оперская удача.

Антипов посмотрел на циферблат своих наручных часов – массивных, немецких, судя по всему, трофейных, – и выдал ближайший план:

– Пятнадцать двадцать. Сейчас и начнем. Но только запасись терпением, товарищ чекист. Это варьете с вульгарными плясками и боевым бубном не на один день…

В мероприятиях помимо меня с Антиповым были так или иначе заняты практически все оперативники и участковые отделения милиции. Объем работы оказался неожиданно большим.

Возразить местные стражи порядка мне не смели, но радости от сотрудничества не испытывали. Все шептались за моей спиной, что маются чепухой из-за плевого дела. А ведь другую работу с них никто не снимал.

Работы у них действительно было немало. Освобождался контингент из колоний, за ним надо присматривать. Серия квартирных краж зависла. Разбой. Ножевое ранение. Убийство еще с прошлого года – пьяная ссора, но фигурант куда-то отчалил, и дело числилось в висяках. Еще зависло убийство трехлетней давности – перестреляли семью военнослужащего из трех человек в ходе разбоя. Троллейбусные маршруты затерроризировали карманники. Одну их бригаду местные оперативники совместно с сотрудниками МУРа сняли месяц назад – там были матерые «выпускники» факультета карманной тяги института имени Воровского. А сейчас шарят по карманам малолетки с детдома имени Антонова-Овсеенко, которых в народе прозвали «антоновцы». Двоих повязали, но их таких еще немало «работает».

А тут я с этим несчастным гоп-стопом, на который необходимо бросить все силы.

– Давай заглянем на Инвалидку, – предложил Антипов с утра пораньше.

– Ты у нас рулевой, – хмыкнул я.

– Только держись плотно за мной. И присматривай за карманами…

Местный блошиный рынок в народе назывался инвалидным, а пару лет назад его официально поименовали колхозным. Здесь стали чинно торговать продуктами и прочими дарами советской деревни, но мелкие шустрые торговцы никуда не делись. Рядом с дощатыми павильонами и прилавками, с торговыми рядами, меж бочек с соленой капустой и мочеными яблоками, висящими на крюках мясными тушами толкались и суетились люди – неистребимая вечная порода тех, кто хочет что-то продать подороже и купить подешевле.

Когда весной 1945 года я впервые в жизни приехал в Москву, мне показалось, что она сплошь состоит из этих толкучек. Послевоенная разруха и нищета. Продовольствие по карточкам. В коммерческих магазинах было все, но по таким диким ценам, которые работающему человеку недоступны. Вот и спасались москвичи этими толкучками. Нужны тарелки-вилки, тулуп, папиросы, сало и картошка – иди на толкучку. Тогда там было очень много трофеев, привезенных из Германии, которые меняли на еду. Голодно было первые два послевоенных года – и в деревнях, и в городах.

С того времени перемены произошли просто волшебные. Карточки отменили. Кооперативные и государственные магазины наполнились товарами и едой, притом по доступным ценам. Зарплаты растут, цены падают. И толкучки стали уходить в прошлое. Но, конечно, не до конца, цепляясь за город своими когтями, не желая отступать. Во многих местах они все еще манили людей очень уж широким ассортиментом и дешевизной. Заодно являлись центром притяжения разных криминальных элементов – спекулянтов, торговцев краденым, карманных воров.

Бьют по ушам призывные крики:

– Дешево, ложки, мельхиоровые. Дешевле не будет!

– Продам часы. Хорошие. Немецкие. Наручные.

Сколько же барахла – прям глаза разбегаются. Вон бидон для керосина. Тут же и труба самовара. Посуда, старые часы с кукушкой, прищепки, тяжелый утюг, перочинный ножик, меховая шапка и войлочные тапочки. Да, тут можно найти все, что душе угодно.

Меня настолько закрутило, завертело в этом водовороте, что голова кругом пошла. Но Антипов ощущал себя здесь как рыба в реке. Только и успевал плавниками водить, менять направление и высматривать добычу. Вот и сейчас свернул быстро направо и уже тащит за шкирку из закутка между рядами низкорослого шкета-дистрофика лет пятнадцати.

– Пустите, – привычно, определенно не в первый раз ныл шкет.

Под заплатанной матерчатой курткой на груди он аккуратно держал пару голубей.

Москва не исключение – как и в любом городе России, в ней полно голубятен и голубятников, чуть ли не в каждом дворе. Никогда не понимал такую радость, но всегда принимал как данность. Голубятники были какие-то опасно увлеченные люди. Голубей покупали. Перепродавали. Крали. Притом воров за такое дело от избытка чувств запросто могли убить. Все же не кошелек какой-то украл, а голубя!

– У пакгауза натырил? – еще раз встряхнув пацана, осведомился Антипов.

– Дяденька милиционер, – захныкал пацан. – Мое это. Сам, можно сказать, воспитал.

– Что ты врешь, Чапа? Я же тебя знаю. Сам ты только воруешь.

– Мое. Пусть докажут, что их, – заныл Чапа.

– Вот сейчас отдам тебя пацанам с пакгауза, и разбирайтесь сами, – мстительно улыбаясь, произнес Антипов.

– Не надо!

– Ну тогда быстро говори – пока здесь крутишься, такие вещи никто не предлагал? – Начальник розыска описал, что стянули у потерпевшего Ленковского.

Пацан нахмурился. Потом сказал:

– Да ручками с перьями тут каждый второй торгует. Хлопком выбьют у ротозея из кармана, и сюда. А вот портфель – не, не видел такого. Я бы запомнил.

– Кто у Базарного переулка на гоп-стоп мужика взял?

– Не слыхал! Вам лучше знать!

– Поговори мне еще. Кто вообще там толкается?

– Не знаю!

– Залетные, ворье, шпана – видел кого?

– Нет!

– Чапа, не зли меня…

– Ну «пять бараков». В ближнем к железке, на втором этаже, у Петровича его кореша из тюрячки уже неделю не просыхают. Их и спросите.

– Петрович – это Гвоздь?

– Он, буржуй… А больше ничего не знаю.

– Портфель или ручку увидишь – свистни. И не дай бог кто-то мне об этом скажет раньше тебя. Ты понимаешь?

– Да понимаю я. Отпустите уж! Мне голубями торговать надо…

Уже третьи сутки мы с Антиповым обшариваем прилегающие к Заводу территории, а также весь остальной район. Разговоры, разговоры. Такова работа угрозыска – ходить и спрашивать в надежде наткнуться на то, что ищешь.

И вламываться на малины и в притоны. Чем мы и займемся сейчас по информации Чапы.

Антипов взглянул на часы:

– Одиннадцать. Шкет сказал, они там весь день квасят. Пошли?

– Пошли, – кивнул я.

Бывают сумасшедшие дома, где кавардак и дичь. А бывают сумасшедшие дни, когда то же самое, что и в сумасшедших домах, – кавардак и дичь, но только на воле и плотно спрессовано по времени.

Вот сегодня и выдался такой день. Правда, я еще не представлял, насколько он сумасшедший.

– Тогда вперед, к «пяти баракам», – призывно махнул рукой Антипов, сейчас сильно напомнивший вождя мирового пролетариата на броневике – лысый, в кепке и рука указывает путь. Э, что-то меня не туда понесло. Хорошо, что партийные органы мысли пока не читают…

Этот город переполнен самыми разными звуками.

– Берем! Старье берем! Все берем! – требовательно кричит обходящий дворы татарин-старьевщик.

С другой стороны ему как-то уныло, будто из-под палки, нараспев вторит точильщик:

– Точу ножи, ножницы!

Во дворах стук и победные крики – это доминошники радостно колотят костяшками по врытым в землю дощатым столам, забивая козла.

Вечером то с одной, то с другой стороны зазвучат патефоны, а на танцплощадке в парке закрутятся фокстроты и танго.

– Ура! Падай, ты убит!

– У меня граната! Получи!

Это носятся после школы по улицам вездесущие пацаны с деревянными самодельными автоматами, играя в войну, – самые несчастные выступают за фашистов. Мальчишки побольше сражаются в ножички и пристенки.