Сталинградский калибр

Танки сбавили скорость и подошли к крайним домам. Опережая их, в поселок побежали автоматчики. Солдаты в белых полотняных куртках и штанах поверх фуфаек и ватных штанов припадали на одно колено, били из автоматов куда-то вперед и снова бежали за дома. Полетели гранаты. Танки первых двух взводов стали втягиваться на улицы, сопровождая пехоту. Снова стали звонко бить пушки, почти не умолкали танковые пулеметы, поливая свинцовыми струями все вокруг. Соколов высунул голову из люка и отодвинул край шлемофона. Звуков чужих танковых моторов, кроме своих «тридцатьчетверок», он не услышал, зато трещали мотоциклетные двигатели, завывали легковушки, видимо, кто-то пытался удрать из поселка.

Танк командира второго взвода Сайдакова резко пошел вправо. За ним устремился еще один танк. Кто-то из них зацепил бревенчатую стену, и хата осела на одну сторону. С крыши поползла и разлетелась по улице солома. Два черных фонтана взрывов вспухли в самом центре поселка. Советские танки углублялись в улицы, уничтожая все, что только двигалось и отстреливалось. Центр села был очищен. Вокруг валялись лишь трупы, горело несколько машин и один дом. «Тридцатьчетверка» на перекрестке вращала башней, то и дело стреляя по дальнему концу поселка. Двое танкистов вытягивали перебитую гусеницу.

Плужин доложил, что в степь уходит большая группа, около сотни итальянцев. Многие бегут, несколько груженых машин пытаются уехать прямо по целине. «Зверобой» медленно двигался по улице поселка. Алексей сидел в люке башни и принимал доклады от командиров взводов. С запада, куда пытались удрать итальянцы, не прерывалась стрельба танковых пушек и пулеметов. В самом же населенном пункте было тихо. Зрелище результата скоротечного боя было ужасающим. «Тридцатьчетверки», стреляя из пушек осколочными снарядами и поливая все перед собой пулеметными очередями, прошлись гусеницами по всем улицам. Они давили и сминали все, что оказывалось на пути.

Перед большим деревянным домом Соколов увидел группу пехотинцев и среди них старшего лейтенанта Гужова. С запада на площадь выехали четыре танка Плужина. Старшина прямо из люка показал командиру большой палец руки – «все отлично, никто не ушел». Кивнув взводному, Соколов отсоединил кабель ТПУ своего шлемофона и выбрался из люка. Теперь он заметил среди автоматчиков и сутулую фигуру Ванюшкина. Кажется, корреспондент был ранен. Его поддерживали под руки и пытались усадить возле дома на какой-то ящик. Алексей спрыгнул с брони на снег и подошел к Гужову.

– Поселок прочесали, – доложил командир автоматчиков. – Мои потери: двое убитых и шестеро раненных. Пленных десятка два наберется. Половина легкораненые. Есть и тяжелораненые, но большинство и часа не проживет. Я их всех загнал в хлев, дал медикаментов, перевязочных средств. Кто может, пусть своих лечит. Хотя, будь моя воля, я бы их всех к стенке поставил.

– Только итальянцы?

– Да… хотя, виноват, – поправился Гужов. – Двое немцев есть: ефрейтор и фельдфебель.

– Стоп, а что они тут среди итальянцев делают? Двое нижних чинов?

– Значит, они с офицером были, только мы его где-то пристрелили. Теперь уж и не найдешь.

– Давай я их допрошу. Это у них штаб был? – Алексей кивнул на деревянный дом. – Пусть приведут, а я пока внутри осмотрюсь.

Отдав приказ выставить наблюдение и занять позиции, брошенные итальянцами, Соколов стал просматривать бумаги, разбросанные повсюду в большой комнате. Здесь было три сейфа, все пустые. А один даже повален набок. Небольшая комната у входа, видимо, использовалась как помещение для охраны. Еще один угол, завешенный шерстяным одеялом, видимо, использовался шифровальщиком. Соколов поманил пальцем сержанта из роты Гужова и показал на отгороженный угол.

– Снимите со стола скатерть и соберите в нее все бумаги, которые здесь валяются. Осторожно, не помните и не порвите. В них могут оказаться ценные сведения. Свяжите все в узел и берегите. Несете за него личную ответственность.

В комнату привели Ванюшкина и усадили у окна. Соколов чертыхнулся. Он напрочь забыл про корреспондента, а ведь тот был, видимо, ранен.

– Олег, что с тобой? Ты ранен, нужна помощь? Почему тебе не позвали санинструктора?

– Тихо, тихо, – остановил танкиста Ванюшкин, подняв руку. – Мутит меня просто немного. Скоро пройдет.

– Контузия? – насторожился Алексей.

– Нет, просто нагляделся во время танковой атаки, да здесь еще, в поселке. Ты сейчас скажешь, чего я такого не видел в Сталинграде за эти месяцы? Правильно. – Корреспондент покачал головой. – Много чего видел. К таким вещам привык, о которых до войны и слушать бы не смог спокойно. А тут… Танки твои, понимаешь. Знаю все, подозревал, что так и есть, но вот когда увидел впервые своими глазами… не смог справиться. Вывернуло наизнанку.

– Ты о чем, Олег Николаевич? – нахмурился Соколов, начиная догадываться. – Ты видел, как мы их танками давили? Да?

– А ты видел свои танки после боя? – мужественно спросил Ванюшкин с бледным лицом. – Они темные от крови. Башни еще белые, а вот корпус, крылья, днища… Я видел внутренности, зацепившиеся за танковые катки и волочившиеся по снегу.

– Это танки, Олег, – угрюмо напомнил Соколов. – Это не прогулочные велосипеды, а боевые машины, предназначенные для уничтожения боевой техники и живой силы противника, для уничтожения огневых точек. Война идет, Олег, забудь гражданскую жизнь. Мы здесь, чтобы убивать врага, уничтожать его живую силу любым способом, всем нашим оружием, что нам вручила страна, наши матери. Огнем и гусеницами…

– Да что ты меня агитируешь! – вдруг взорвался корреспондент. – Я не хуже твоего умею агитировать. И аргументы умею находить, чтобы до сердец достучаться. Это моя работа! Ты думаешь, я врага пожалел, о гуманизме разговор завел? Мне стыдно, командир, что плохо стало от этого! Ненависти во мне меньше, чем надо. Вон, твои танкисты и глазом не моргнули: догнали в степи и всех под гусеницы пустили. Не останавливаясь! Так и надо, только так и надо. А я… Мне просто стыдно, что мутит меня от крови. Солдата не должно мутить. Ты, это… не говори никому, ладно! У меня на петлицах все же командирские «кубари», а я, как дама на рынке… ах, у вас пахнет…

– Тьфу! – Алексей с ожесточением сплюнул. – Я думал серьезное что-то, а ты… Ладно, скажу, чтобы чая горячего тебе сделали. Разогреет внутренности, размякнет пищевод, и не будет так тошнить…

– Да чтоб тебя… про внутренности, – выдавил из себя Ванюшкин и, зажимая рот шапкой, бросился в сени.

Посмеиваясь, в хату ввалились несколько бойцов Гужова со столярными инструментами.

– Разрешите, товарищ лейтенант? – бойко приложил ладонь к шапке один из бойцов. – Ротный послал к вам кое-что из мебели починить и лежанку сколотить для сна.

– Да, спасибо, ребята, – кивнул Соколов. – Оставьте инструмент и покурите пока минут пятнадцать. Мы пленного допросим.

– Есть покурить, – загалдели веселые автоматчики, складывая у входа инструмент. – Это мы всегда пожалуйста! На войне без перекура никак!

Соколов подошел к окну и посмотрел на улицу. Краснощеков вышагивал рядом с пленным немецким офицером, то и дело подталкивая его в спину кулаком. Немец выглядел довольно жалко: один погон свисал с плеча вместе с клоком выдранной ткани, шинель на спине была разорвана по шву почти от воротника до хлястика. Вдобавок он был весь в прилипшей к влажной шинели соломе. Алексей подумал, что немца, наверное, вытащили из скирды или с чьего-то сеновала, где он прятался.

Автоматчики замерли у дверей, а замполит подвел пленного к столу, за которым сидел Алексей.

– Вот его документы, – протянул он Соколову офицерскую книжку с орлом на обложке. – Струсил, завоеватель, даже сопротивления не оказал. Аж пистолет выбросил, так боялся, что стрелять начнем!

Алексей взял в руки документы и посмотрел на офицера. Сухощавый, рыжеволосый. Губы тонкие, нервные. Кажется, он пытается сложить их в брезгливую усмешку, но получается жалкая заискивающая улыбка. «А ведь он трусит, еще как трусит, – со злорадством подумал Алексей. – Сколько ему лет, тридцать с небольшим. Наверняка до Восточного фронта успел в Европе повоевать. И теперь два года постигает простую истину, что Советский Союз нелегкая добыча. Это вам не Франция, которая капитулировала, когда гитлеровцы захватили ее столицу. Даже половину страны они не стали оккупировать, а французы сдались. Да что там говорить, поняли фашисты, что не по зубам им Советский Союз, не рухнет наш народ на колени ни перед кем. До последнего будут сражаться и мал, и велик!»

– Ну что, майор? – спросил Алексей по-немецки. – Холодно в Советском Союзе зимой? Солома согревает?

– Вы можете издеваться надо мной, ваше право победителя, – пробормотал немец, глядя на руки советского командира, которые держали его документы. Наверное, он боялся, что эти руки схватятся за пистолет.

– Издеваться? – Соколов откинулся на спинку стула и хмуро посмотрел на немца. – Послушайте, вы, господин моралист! Вы вообще-то что здесь делаете?

– Меня к вам привели, – пожал плечами майор.

– Вы идиот, в вермахт идиотов набирают? – осведомился Алексей, зло прищурившись. – Что вы делаете в моей стране, на моей земле? Кто вас сюда звал? Вы считаете, что имеете право топтать чужую землю, жечь дома, убивать мирных граждан. Кто вам дал это право? Вы сами себе его присвоили. Тогда вас не должно удивлять желание каждого советского человека убивать вас. Что вы сделали с моей родиной, что вы сделали со Сталинградом!

Алексей понял, что теряет контроль, что бешенство заполняет его. И он вот-вот схватится за пистолет и разрядит всю обойму в эту мерзкую рыжую морду убийцы. Алексей знал, что может это. И сделает это легко и даже с удовольствием. И вдруг ему на миг стало не по себе. Воспоминания о прежней счастливой и светлой жизни захлестнули картины боев, гибели товарищей, трупов женщин и детей на разбомбленных дорогах, в душе поднялась невыносимая горечь от того, что всего этого уже не будет. Нет, Алексей верил в победу, верил, что страна снова отстроится и заживет счастливо. Но он уже не станет прежним. Нельзя стать прежним после того, как ты несколько лет убивал. Да, врагов, да, это война, и долг каждого советского человека убивать врага, и приближать день освобождения Родины. Но как бы ни был ненавистен враг, он все равно живой человек. И нажать на курок и видеть, как он корчится и умирает, непросто. А Алексей привык. И эта привычка останется с ним до конца его дней. И привычка нажимать на курок при виде этой формы, при звуке немецкой речи. «И вот за то, что они сделали со мной, я тоже буду их убивать», – обреченно подумал Алексей.

– Цель вашего прибытия в штаб итальянской дивизии? – спросил Соколов хриплым от волнения голосом.

– Я, как и вы, принимал присягу. – Немец надменно вздернул подбородок и побледнел.

– Тебя с твоей присягой… – прорычал по-русски Алексей, медленно поднимаясь со стула и расстегивая кобуру. – Дерьмо ты коровье, ты еще меня смеешь…

Немец уставился широко раскрытыми глазами на руку молодого танкиста, которая тащила из кобуры ТТ, и мелко затрясся. Но тут замполит подскочил и закрыл своим телом немца. В его глазах было столько негодования, что Соколов чуть не рассмеялся.

– Ты что? Спятил? – закричал Краснощеков. – Это ценный немец, он может располагать важными сведениями. Ты хоть понимаешь, что твое поведение недостойно советского человека и командира Красной Армии. Я доложу в политотдел, что ты невыдержанный и недисциплинированный командир. Убери сейчас же пистолет!

– Ты сколько воюешь, Михаил? – борясь с бешенством, спросил Алексей. – И полугода нет. А что ты там, в тылу, на своей комсомольской работе видел? Ты видел, как они…

Задыхаясь от ненависти, от переполнявших эмоций, Соколов тыкал в сторону пленного немца стволом своего пистолета и пытался выразить словами все, что рвалось из глубин души. Но пленный, переживший ужас последнего боя, когда советское танковое подразделение в пыль раскатало итальянскую оборону, не понимая русского языка, но очень хорошо чувствуя эмоции молодого танкиста, решил, что его сейчас просто пристрелят. Наверное, перед его глазами уже мелькнуло видение вспышки выстрела прямо в лицо, посмертные ощущения, когда его поволокут за ноги на улицу и голова будет биться о ступни, оставляя кровавый след на старых половых досках.

– Nein, Nein, Herr Offizier! – закричал немец в исступлении, хватая за плечо Краснощекова и будто прикрываясь им от разъяренного советского командира. – Ich werde reden! Ich sage alles! Nicht schie?en[4 - Нет, нет, господин офицер! Я буду говорить! Я все скажу! Не стреляйте! (нем.)]!

Через полчаса в Новоалексеевский приехал командир батальона Топилин. С одобрением майор смотрел, как готовятся окопы для двух взводов «тридцатьчетверок» на танкоопасных направлениях. Для пехоты рылись окопы полного профиля. С восточной стороны восстанавливались окопы и ДЗОТы, разрушенные во время атаки. Рота готовилась занимать круговую оборону.

Выслушав доклад Соколова о потерях, комбат повернулся к бойцу с рацией за плечами и приказал:

– Пусть отправят сюда санитарную машину за ранеными, и ремонтники пусть привезут все, что ротный скажет.

– Я помещение занял, в котором у итальянцев штаб был, – сказал Соколов. – Что-то они успели вывезти, но большей частью мы подавили их в чистом поле. Я послал бойцов собрать документы, которые найдут. И в доме у них шифровальное отделение располагалось. Мы в мешок собрали все до клочка бумажки.

– Молодец, соображаешь, – улыбнулся комбат. – Вот что значит не первый год на войне! Оборону занимаешь правильно. Одобряю. Помочь тебе пока ничем не могу, даже мин нет. Отстали тылы. Используй, Алексей, все, что есть под рукой. Сможешь, снимай мины с минных полей с восточной стороны поселка. Боеприпасов подбросим. Хорошенько замаскируй взвод подвижного резерва. Немцы могут бросить сюда авиацию. Все-таки понимают, что здесь был штаб итальянской дивизии. Хотя весь итальянский фронт сейчас бежит, только пятки сверкают. Вояки, мать вашу! Пленные есть?