Когда дверь за ним закрылась, Апухтин уселся на стул, накинув на плечи пальто – в кабинете было довольно прохладно. Просидел минут десять, погрузившись в свои не слишком веселые, придавленные, как пресс-папье, грузом ответственности мысли.
А потом отодвинул усилием воли прочь все сомнения. Вытащил из своего шикарного портфеля темно-синие нарукавники – это такие матерчатые чехлы, которые надеваешь поверх рукавов, чтобы локти не вытирались. Он всегда их таскал с собой, иначе костюма надолго не хватит. Нацепил их. И раскрыл первую папку…
Глава 7
1917–1918 годы
До Воронежа Бекетов добрался в декабре 1917 года. Там наблюдалось уже знакомое ему революционное бурление. События происходили судьбоносные. В соответствии с решением ВЦИК устанавливался рабочий контроль над банками, торговлей, промышленностью и железными дорогами. Создавались рабочие отряды для его осуществления, а также для организации нормальной жизни и общего хозяйствования. И, главное, для обеспечения населения продовольствием, которого стало катастрофически не хватать.
Бекетов тут же попытался ринуться со всей своей нерастраченной дурной энергией и пронырливостью в этот кипящий котел. Он отчаянно толкался локтями в Советах, хватал за рукав комиссаров, долдоня, что он в окопах за большевиков пропагандировал, в царских тюрьмах за это сидел, а потом в самом Петрограде революцию делал.
Был у него с детства полезный для него талант – говорить и врать крайне убедительно и искренне. Умел он заболтать собеседника и вызвать доверие. В итоге его едва не записали красным командиром. Как раз в это время атаман Каледин объявил, что не признает советскую власть, а весь Дон отныне под Войсковым правительством, а это на деле означало его жесткую личную диктатуру. Вот и постановил исполком Воронежского совета создать специальный отряд Красной гвардии для борьбы с самозванцем. И теперь на это дело набирали добровольцев, готовых геройски сложить голову за рабочее дело.
Голову Бекетов ни за кого класть не собирался. И от такой чести ему удалось отбояриться, хотя и с большим трудом. Сослался на военные раны, почтенный возраст, на то, что окопов больше не выдержит и на брань идти не способен – здоровье не позволит. А потом хитростью, ужимками и болтовней все же пристроился на местечко, которое сулило хорошие перспективы.
Вопрос обеспечения страны продовольствием остро встал еще в самый разгар Первой мировой войны. Крестьяне в предчувствии наступающей военной разрухи прятали зерно, и первые продовольственные отряды по его изъятию появились еще при царе Николае. После революции зерно стали прятать больше, а вырастили его намного меньше с учетом того, сколько крестьян ушло на войну. Многие земельные наделы просто некому было обрабатывать.
В стране разгоралась междоусобица, переходящая в Гражданскую войну. Городу и армии как воздух нужны были продукты. Ведь если их нет, тогда будут хаос и голодные бунты в городах. Вытряси же у селян зерно – вспыхнут крестьянские бунты, запылают деревни и села. Но с крестьянами справиться легче. Судьба страны сейчас решалась в городах и на полях сражений. Потому новой властью были приняты суровые, но необходимые решения: о продразверстке, когда у крестьян забирали семьдесят процентов урожая, и о продотрядах, которые и должны были эти проценты отыскать и вывезти.
В продотряд Бекетов не шибко стремился. Знал, на что способны селяне, в случае если начнут потрошить их закрома. Там и голову сложить недолго. Но тут в продовольственной сфере образовалась синекура – заградительные отряды. Они действовали на железнодорожных станциях и в поездах. Их бойцы проверяли багаж, обыскивали пассажиров и забирали у них еду сверх положенной нормы провоза.
Туда и устремился Бекетов всем своим существом. Пробился в бурлящий народом продовольственный областной подотдел. Наплел его сотрудникам с три короба о своей исключительной преданности революции и делу борьбы с голодом. Товарищи оказались отзывчивые, похлопали его по плечу, пообещали помочь и пригласили заглянуть на следующий день к самому комиссару подотдела.
Затянутый в кожаную куртку комиссар, даром что сам сидел на продовольствии, был худ, изможден, со впалыми щеками и страшно уставший. Он цепко и с сомнением посмотрел на кандидата в бойцы заградотряда. И будто кувалдой долбанул:
– Говорят, кого-то убил ты в своем селе.
Бекетов покрылся холодным потом. Откуда они узнали? Значит, проверяли его, поэтому тогда и велели зайти на следующий день. Не поленились найти его земляков и расспросить подробно. То есть дело у них серьезно поставлено. И что теперь будет? Может, арестуют да и шлепнут со всей легкостью и простотой революционного правосудия?
– Было дело, – кивнул Бекетов мгновенно севшим голосом, и тут на него нашло вдохновение. – Кулацкий прихвостень это был. Набросился на меня за то, что я за советскую власть агитировал. Он народ смущал, чтобы тот большевикам не подчинялся и хлеб прятал! Отребье! Пережиток старых времен!
– Ну да, ну да, – произнес комиссар с сомнением в голосе.
Во взгляде его появились одновременно и понимание, и какая-то брезгливость. Похоже, он не поверил ни единому слову кандидата в заградотрядовцы. Но, задумавшись и побарабанив пальцами по столешнице, махнул рукой. Пододвинул к себе чернильницу и перо. Черканул на листочке несколько слов и протянул Бекетову бумагу:
– Вот тебе направление. И пулей к товарищу Артему. Пускай он оценит, какой ты борец за революцию. И запомни, революция – она каждому шанс дает возвыситься или упасть. Но и карает нещадно. Понял?
– Понял, ва… – Бекетов прикусил язык вовремя, едва не выдав «ваше благородие», но тут же поправился: – Товарищ комиссар.
Уже через час он был в трехэтажном массивном здании бывшей гимназии и протягивал бумагу статному, плечистому и весьма суровому на вид товарищу Артему, затянутому в уже ставшую чем-то вроде комиссарской формы кожаную куртку. Такие куртки раздавали ответственным советским работникам с военных складов – то была с запасом пошитая форма для царских военных авиаторов.
Ознакомившись с направлением, товарищ Артем болтать о революции и почетном долге не стал. Только пояснил, что работа опасная, но важная. Определил Бекетова в звено численностью в десять человек. Так началась для того служба в заградотряде.
На военизированное подразделение внешне это сборище походило мало. Одеты бойцы были кто во что горазд. И в военные шинели, бушлаты. И в зипуны. Кто в сапогах, кто в обмотках, кто в треухах, кто в меховой шапке-пирожок, которую содрали на улице с головы буржуя. Но у всех была красная повязка на рукаве. А в кармане отпечатанный на машинке и заверенный подписями-печатями мандат, где были расписаны многочисленные права, данные революцией подателю бумаги. И, что по нынешним временам куда важнее, у кого на плече винтовка, а у кого револьвер в кармане. А это довод поважнее мандата.
У отряда был грузовик «Бенц». Но в основном передвигались по железной дороге. Та, несмотря на все невзгоды в стране и начинающуюся разруху, работала с нарастающим напряжением.
Действовали бойцы отряда на вокзалах и многочисленных станциях, раскинувшихся на сотни километров по железной дороге, а также сопровождали поезда. И трясли всех нещадно на продовольствие.
Работенка оказалась не такая уж простая и безопасная. На железных дорогах творился сущий бедлам, переходящий местами в настоящий ад. Огромные массы народа находились в неустанном движении. Люди ехали на войну или бежали от войны и голода. Пыхтящие из последних сил измученные паровозы со скрипучими деревянными вагонами не справлялись с наплывом пассажиров, так что многие люди ехали на крышах, срывались, гибли, на их место тут же лезли другие. Бежать, успеть, не останавливаться – это будто стало девизом обывателя новых времен.
С самого дна общества поднялась и закружилась вся человеческая накипь. Сновали по вокзалам и станциям спекулянты, воры и разбойники. Откуда-то появилось огромное количество вечно пьяных и нарывающихся на скандал хулиганов, многие из которых были в солдатских шинелях. Все чаще вспыхивали по поводу и без повода скандалы, переходящие в грабеж и поножовщину. С насилием и бандитизмом не справлялись ни новая милиция, ни рабочие отряды.
Бекетова пока бог миловал от серьезных ситуаций. Но не всем так фартило. Вскоре двоих его сослуживцев застрелили в поезде какие-то архаровцы. Еще одного убили ударом ножа в спину, когда он возвращался в казарму в Воронеже.
По поводу этих потерь провели на плацу, с трибуной и оркестром, помпезный митинг. Звучали громкие речи: «Погибли боевые товарищи за счастье трудового народа и освобождение от векового рабства. Всегда будем помнить!» Оркестр вдарил «Интернационал». Только Бекетов знал, что те, кто погиб, всего этого великолепия не видели и не слышали. Им было все равно. И сам он после этого скорбного зрелища пребывал в растерянности, прикидывая, а туда ли он полез и не попал ли из огня да в полымя?
Но жизнь продолжалась. На место павших пришли новые бойцы. В одном из них Бекетов с удивлением признал бывшего прапорщика из своей роты. Это был Лев Кугель. И выглядел он каким-то потрепанным, исхудавшим и страшно злым.
Сослуживца по стрелковой роте Кугель тоже узнал сразу. На плацу подошел к нему развязной походкой. Осмотревшись мельком, нет ли кого поблизости с развесистыми ушами, взял бывшего подчиненного за локоть. И ехидно произнес:
– А, убийца. Ну, здравствуй.
Бекетов отступил от него на шаг, пытаясь сообразить, что же этому черту надо и что теперь делать.
– Да не колготись ты! И не жги пламенным взором, – широко улыбнулся прапорщик, но его глаза были злыми. – За дело ты того золотопогонника свалил. Так сказать, внес свою лепту в классовую борьбу.
– Но…
– Между нами останется, – заговорщически подмигнул Кугель. – Если вести себя разумно будешь. Будешь ведь?
– Ну, так когда оно по-другому было? Мы с понятиями.
Так получилось, что с Кугелем они и работать стали на пару. И дела жирные обтяпывать вместе.
Как потом Бекетов уяснил, у бывшего прапорщика что-то не заладилось с новой властью. Он с гимназических времен ушел в революционную деятельность и, как вся пылкая, но глупая молодежь, связался с левыми эсерами и даже участвовал в одной из боевок. А левые эсеры ныне не в чести, проиграли свое влияние и на Советы, и на крестьянство. Да еще Кугель недавно рассорился со своими соратниками, так что получил от них пулю в спину и еле выжил. Вот и находился теперь он в самом низу, и доверия к нему не было ни с какой стороны. Готов он был перекинуться к новым властям, лизать сапоги большевикам, но те по старым делам его не слишком приветствовали и хотя не наказали, но объяснили, чтобы на многое не рассчитывал. В итоге прибился он к заградительному отряду, что воспринимал крайне болезненно, но вместе с тем и практично. Он тоже прекрасно понимал, что значит при надвигающемся голоде быть поближе к провизии.
– Сияющие высоты нам при большевиках не светят, – сказал он как-то Бекетову, когда они брели по станции Поворино, приглядываясь к кипящей непотребным варевом толпе и выис-кивая в ней объекты для раскулачивания. – Так что будем сами брать свое. Ты согласен с такой простой и ясной постановкой вопроса, товарищ Гордей?
Это прозвучало заманчиво, но и с определенной угрозой. Однако Бекетов был только рад такому разговору. Он и сам был не прочь его завести, но не знал, как ловчее подступиться.
– Согласные мы, – с готовностью закивал он. – Сам о себе не позаботишься, так никто и не вспомнит…
Между тем чрезвычайное положение на железных дорогах привело к чрезвычайным мерам. В соответствии с Декретом «Социалистическое отечество в опасности!», принятым Совнаркомом 21 февраля 1918 года, на железной дороге предусматривался расстрел на месте неприятельских агентов, спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов. Так что прав у бойцов заградотряда резко прибавилось. И теперь они могли нагонять жуткий страх. Ведь попасть под революционное правосудие с такими мерами наказания не хотелось никому.
Вместе с новыми правами, полномочиями открылся и завораживающий глаз простор для махинаций. Даже стараться и крутиться особо не приходилось. Просто Кугель с Бекетовым теперь приходовали далеко не все отобранное у пассажиров продовольствие. Это было не трудно – как за ними уследишь. Особенно если к делу с умом подойти. Излишки продавали через знакомых скупщиков на разных станциях.
Была эта парочка у начальства на хорошем счету. Трудилась ударно. Пользу общему делу приносила. Воодушевленный Бекетов даже подал ходатайство о вступлении в ВКП(б), что было благосклонно принято комиссаром отряда товарищем Артемом.
– Если и дальше не сбавишь напор, то летом рассмотрим вопрос, – обнадежил он.
Бекетов уже четко понимал, что партия большевиков – это хорошо. Это та самая перспектива, которой он жаждал, та самая ниша, где намеревался устроиться максимально комфортно.
В общем, жизнь шла со сложностями, в нарастающем хаосе, но в целом, индивидуально для солдата и вместе с ним прапорщика Первой мировой, относительно нормально. Потом, весной 1918 года, подвернулись им под горячую руку те самые «дворянчики».
Заградотрядовцы их сразу вычислили в разношерстной плотной толпе, набившейся в поезд на станции Лиски. Одеты те были простонародно – один, которому было на вид лет сорок, в железнодорожном бушлате, другой, юноша лет двадцати, в черном и сильно изношенном тулупе. Смотрели не вокруг, а в пол, лишь изредка опасливо и остро зыркая глазами по сторонам. В разговоры ни с кем не вступали. Но скрыть от опытного глаза свою барскую суть и стать не смогли. Слишком они были гладкие. Носы так презрительно морщили от засилья простонародья вокруг и терзающих изнеженный нюх ароматов. Еще в них было какое-то глубоко скрытое, но все еще живое, болезненное собственное достоинство. Его Бекетов как носом чуял – оно у всех золотопогонников присутствовало и страшно его злило как нечто донельзя противоестественное.
– «Дворянчики», – прошептал Бекетов, осторожно указывая на подозрительные личности. – А не к Каледину ли они тикают?