Расстрельный список
Так, что у нас сегодня в витрине? Любимый мой плакат. На нем изображена решительная толпа с ружьями, а также шла трубой зовущая в бой надпись «Единым фронтом на штурм капитализма». Любимый он не из-за несомненных художественных достоинств. Для меня это не просто плакат, а сигнал семафора. Он означает: путь открыт. И меня ждут.
Вот и хорошо! Свернув газету, я кладу ее в карман своей куртки путейского рабочего. Поправляю мятую фуражку. И ныряю в арку дома.
В тесном замусоренном дворике грузчики сгружали с подводы мешки с картошкой, облизываясь на содержимое, но не решаясь их потрошить. С продуктами нынче строго. Обхожу их, прохожу в распределитель с черного хода.
Маленький коридорчик. Хлипкая дощатая дверь. За ней бухгалтерская каморка, заполненная ящиками с уже отоваренными карточками и толстыми амбарными книгами. Учет и контроль – это при социализме условие главное и никогда не достижимое, как горизонт.
В этом царстве учета и ждал меня, рассевшись за дешевым покосившимся письменным столом, Инициатор. Сейчас он мало напоминал того подтянутого, спокойного воспитанного человека, который поил меня чаем на Лубянке и втолковывал порядок оповещения и связи, заставлял наизусть учить все необходимое. Сейчас это был мастеровой в синей рабочей робе. Даже руки теперь были мозолистые и изъеденные маслами – не упрекнешь, что интеллигент прикрывается высоким именем пролетария. И, как всегда, он был незаметен. Растворится в толпе, никто его никогда и не вспомнит.
– Устраивайтесь поудобнее, в ногах правды нет, – кивнул на табуретку Петр Петрович. – Докладывайте.
Лично виделись мы еще до эпопеи с мятежом Коновода. Потом я ограничивался лишь связью через «почтовый ящик» и посыльных. А сказать мне было много что, в результате доклад затянулся надолго.
Инициатор слушал очень внимательно. Изредка задавал наводящие вопросы. И что-то черкал в блокнот быстро и споро, как стенографистка.
– Ну, картина прояснилась, – подытожил он. – И заиграла новыми красками… У меня тоже кое-какие достижения. Помните Нечитайло?
– Коренизатора из рабочей инспекции? Которого мы на проселочной дороге исполнили?
– Он еще пел соловушкой и явку польской разведки наколол.
– Да уж не забуду. Каждый фигурант у меня по ночам перед глазами встает. Спать не могу.
– Довольно нежностей, Александр Сергеевич. Чай не барышня… Так вот, он не соврал. Явка в Харькове настоящая.
– Прихлопнули мерзавцев? – оживился я.
– Александр Сергеевич, учитесь искать изящные, а не прямолинейные решения. Выявленная явка противника – это мечта любого контрразведчика. Их не трогают. Их лелеют. И ждут, когда использовать с наибольшим разрушительным для врага эффектом.
– Да все понимаю. И изживаю из себя рвущегося в атаку солдата.
– Взяли мы ее под контроль. Осторожненько так, ненавязчиво, чтобы не спугнуть. Ну, как умеем. И тут настало время чудесных открытий.
– Большая рыба заплывала?
– Есть такое. И мы подумаем, как эту рыбу включить в нашу агентурную разработку. Но, что самое интересное, засветился там в свое время по случаю человек, весьма похожий по приметам на вашего Шляхтича.
– Шляхтич. Случайно засветился случайный человек, потом случайно арестованный, – усмехнулся я.
– В общем, работа Коновода и этого Шляхтича на польскую разведку считается доказанной. А по ситуации в целом… Везучий вы, Александр Сергеевич. Возникший расклад – это большая удача и широкие перспективы. Мы вплотную подошли к тому, ради чего все затевалось. Наш пропуск к руководству «Комитета Свободной Украины» и в польскую разведку – это Шляхтич. Недаром же его освобождением так озаботились на той стороне. Видать, карась крупный.
– И так по-глупому попасться.
Влетел резидент действительно по-дурацки. Проживал он по документам некоего Комарницкого Ивана Павловича, из мещан. Но однажды добрые люди опознали его как Збышека Вуйтовича, бывшего ответственного работника промышленного ведомства канувшей в Лету Украинской Народной Республики, кем он и был на самом деле. Доложили куда надо. Там, где надо, сориентировались быстро и от греха подальше резидента спрятали в кутузку до разбирательства и приговора.
В принципе такие истории случались сплошь и рядом. Значительная часть населения страны жила под чужими именами, с выдуманными биографиями и криво выправленными документами. Боялись люди ответственности за какие-то прошлые грешки. Или просто меняли свое социальное положение с «дворянин» на «выходец из рабочих, крестьян, мещан» – все лучше, чем голубая кровь с ее проблемами из-за происхождения. Одно время за такое даже под суд не отдавали, обычно после недолгого разбирательства отпускали, если не было выявлено вражеских намерений. Но сейчас, в связи с обострением классовой борьбы, гайки закручивали. И светили бывшему дворянину годик-другой принудительных работ.
Сперва эту проблему можно было решить довольно просто. Дать понимающему чиновнику мзду – на Украине такое сплошь и рядом, что при царе-батюшке, что при Советах. Так бы подручные Коновода и сделали. Однако появилось одно но. Заинтересовались польским дворянином в Харькове. И было дано указание: «держать под замком, не пущать до прибытия из Харькова уполномоченного ОГПУ». А это уже серьезно, тут взяткой не решишь. Вот и постановил Коновод отбивать Шляхтича силой.
– Надо этого Вуйтовича вербовать, – предложил я. – Он же в наших руках. Никуда не денется.
– Не сработает, – возразил Петр Петрович. – Как только появится возможность, соскочит моментально… Надо его освобождать. Как Коновод и завещал перед смертью.
– Ну да, уважим последнюю просьбу душегуба, – хмыкнул я. – А что мешает просто отпустить его? Мол, иди родимый.
– Вы серьезно? После того, как им заинтересовались в Харькове? Он сразу поймет, что с ним играют. Да и освободить должен лично Указчик. Силовым путем. С помпой и шумом. Чтобы ни у кого и тени сомнения не возникло в его преданности.
– И что, перебьем своих? – поинтересовался я. – Чтобы дать свободу вражьей душонке?
– Не вражьей душонке, а важнейшему источнику информации. А перебьем не перебьем… Вы же у нас дока в этих делах. Вот и думайте, как малой кровью обойтись.
Все интереснее и интереснее у меня жизнь. Партийцев к стенке ставлю, а иностранных шпионов с боем освобождаю. Расскажи мне такое кто-нибудь год назад, не пожалел бы времени, вызвал бы карету скорой психиатрической помощи. Но тут и самому недолго в скорбный дом загреметь. Хотя хуже, чем есть, мне там не будет… Ладно, это все лирика и поэзия. А в грубом реализме не отвертишься. Задача операции должна быть выполнена любой ценой.
– А если вместе с местными чекистами комбинацию какую хитрую закрутить? – спросил я.
– И расшифроваться? Александр Сергеевич, это Украина. Тут информация течет что вода в саду из дырявого шланга – во все стороны.
И правда. Будь мы в России, вообще бы проблем не возникло. Состряпали бы комбинацию, привлекли к ней кого надо. Но здесь у меня было ощущение, что мы на чужой территории. Будто заброшен не на советскую Украину, а в тыл врага. Потому как тебя тут мог продать любой – партработник, сотрудник ОГПУ. Значит, автоматически освобождение становилось не театральной постановкой, а настоящей боевой операцией.
– Хотя бы как-то подыграть мне можно? Задача-то сложная, – произнес я.
– Предлагайте…
Глава 6
Вернувшись в артель со встречи, я расписал ситуацию моим ближайшим помощникам и довел боевую задачу. Петлюровец воспринял известие достаточно кисло:
– Лучше бы его пристрелить, песью кровь. И дело с концом.
Одессит же довольно залыбился:
– Да что там! Сделаем в лучшем виде! Нам что за советскую власть кипишевать, что против – все в удовольствие!
На миг он замялся, увидев, как я недобро прищурился.
– Но против так, чтобы в итоге все равно за вышло, – тут же поправился он. – Вот так моя сознательность говорит…
До Никольска решили добираться поодиночке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Мои помощники убыли на пару дней раньше, чтобы присмотреться к обстановке. А потом намылился в дорогу и я. И вот теперь у нас встреча, на которую я двигаюсь целеустремленно и неумолимо.
На Никольском городском рынке было многолюдно, но как-то нище. Цены задраны в небеса. Ассортимент усох, даже бублики и сахарные петушки исчезли. Зато полно мяса. Крестьянин по жлобской своей натуре нещадно забивал свою скотину, лишь бы не вести ее в колхоз. И, чую, нам это еще аукнется.
Как только пересек границу рынка, мне сразу же в толкучке попытались залезть в карман. Пинком отогнал шустрого шкета, зло зыркнул на его группу прикрытия и погрозил увесистым кулаком. Шпана сразу растворилась. Обычно у нее почему-то не возникает желания выяснять со мной отношения. Несмотря на то, что лицо у меня круглое, а глаза добрые.
Прошелся я рыночными задворками, перепрыгивая через ошметки овощей и пустые ящики. Пахло гнилым и кислым. Фыркала и ржала где-то рядом лошадь.
Между дощатыми складскими помещениями двинулся я в узкий проход. Утопая в грязи, пробрался через него. И вышел к реке.
Передо мной открылся живописный, но страшно замусоренный вид на разрушенный акведук восемнадцатого века, от которого остались три арочных пролета, на водонапорную башню и давно запущенный бесхозный сад, с судьбой которого городские власти никак не могли определиться. На склоне, ведущем к реке, устроили свалку и помойку. Народ сюда заглядывал лишь для того, чтобы вывалить очередную телегу мусора. Не лучшее место для встречи, но хоть в стороне от посторонних глаз. А через реку виднелся во всей своей суровой красе бывший Никольский замок, а ныне домзак, то есть дом заключения. Сюда узников с трех бывших губерний свозили – очень уже место для такого дела подходящее.
Не знаю, как графья или князья жили в этом польском замке, но выглядел он на удивление бестолково. Несколько каменных коробок вне всякой системы приставлены друг к другу. Местами на стенах остались старые зубцы. Изувечили историческую достопримечательность сильно – в ранее глухих стенах бессистемно были выбиты забранные решетками окна. Может быть, сейчас в одно из них глядит в мою сторону мечтающий о свободе Шляхтич. Да только локоток близок, но не укусишь.
Я в задумчивости пнул ногой валявшуюся передо мной бочку с проломленным боком и чуть не подскочил от возмущенного мявканья. Оттуда вылетела полосатая кошка, возмущенно фыркнула на меня и унеслась прочь. Господи, так и заикой можно остаться!
А вон еще одно живое существо на помойке. Более габаритное. И я даже знаю, как оно именуется. Ко мне шатающейся, развязной приблатненной походкой приближался Одессит, выглядевший весьма колоритно в тельнике под пиджак, сапогах гармошкой, шпанской кепке. Он напевал песню из репертуара знаменитого джазового музыканта Леонида Утесова – кстати, близкого друга налетчика Мишки Япончика, который, в свою очередь, был атаманом у Одессита:
– С одесского кичмана бежали два уркана-а-а.
Пел на редкость бездарно, хотя и воодушевленно, поэтому я был рад, когда он замолчал, остановился, внимательно смотря на меня, будто видел впервые. А потом заголосил, картинно распахивая объятия:
– Ба, что за радость пред моими очами! Начальник собственной персоной! Не мираж ли это с обманом фокуса зрения?
– Обниматься потом будешь. И не со мной. Доклад! – рявкнул я командирским голосом.
Его я отправил на вылазку, чтобы он оценил проницаемость или же неприступность тюремных стен. Мне его профессиональный взгляд был очень важен.
Промотавшийся полжизни по тюрьмам да по воровским малинам, попробовав себя и в налетчиках, и в ворах, Одессит приобрел массу полезных навыков. Да и вообще он прирожденный разведчик: умел быть незаметным, сразу просекал главное, мог видеть детали, обладал отменной наблюдательностью. Эх, попади он в свое время к моему учителю и приемному отцу бывшему пластуну и красному командиру дяде Севе, уж тот бы из него натаскал волка. Но и сейчас Одессит очень неплох.
– В общем, такая ситуация предстала перед моим печальным взором. Сейчас нарисую. – Он вытащил заткнутую за пояс тетрадку, присел на бочку, в которой до этого жила кошка, извлек карандаш и принялся чертить схему домзака. – Вот!
– Твое заключение?
– Глухо. Если пулеметы, а лучше артиллерию подогнать – сдюжим, конечно. А без них соваться туда мне страшновато и сильно совестно.
– А почему совестно? – поинтересовался я.
– Ну так не хочу заставлять близких оплакивать мою безвременную кончину. Они любят меня живого и здорового.
В общем-то, это с самого начала было понятно. Штурмовать «замок» – это полное сумасшествие. Был еще вариант – извлечь фигуранта во время транспортировки. Как раз ожидается спецпоезд на Харьков. Но там охрана тоже неплохо поставлена. Нет, конечно, можно на них с шашкой наперевес, и тогда с определенными потерями нам это удастся. Но есть же какие-то пределы. Все же бандит я ненастоящий. И рубить своих – нет, это не для меня. Или для меня? Великая цель, когда любые средства хороши? Тьфу, недоставало еще начать подвывать на морально-этические аспекты, как волк на луну. Достаточно того, что у нас тупик нарисовался.
Тут в нашей компании произошло прибавление. На помойке появился дорого одетый старорежимный господин, с тростью, в костюме и в шляпе-котелке. В нем с трудом можно было опознать Петлюровца. Но я потрудился и опознал. И теперь смотрел на него с надеждой, поскольку тот пребывал в приподнятом настроении.
Он пробивал ситуацию с другой стороны. У него много старых связей в этом городе. И они могли навести нас на интересные варианты, на что я сильно рассчитывал, поскольку рассчитывать больше не на что.
Посмотрев на рисунок, который намалевал Одессит, Петлюровец поинтересовался:
– Что, планируете битву при замке Камелот? Поняли уже, что дело дохлое?
– Поняли, – кивнул я. – А помимо критики с мест есть конструктивные предложения?
– Имеются, – солидно изрек Петлюровец. – Такие цитадели не берутся снаружи. Такие цитадели берутся изнутри.
– Не тормози, братишка, я весь в томлении, – ударил себя кулаком в грудь Одессит. – Взираю на тебя с потаенной надеждой. И только не говори, что она тщетна.
– Тьфу на тебя, трепло. – Петлюровец, сняв «котелок», вытер пот со лба белоснежным носовым платком. – Ладно, к делу. Есть такой интересный человек Свинарь.
– Погремуха воровская? – заинтересовался Одессит.
– Обижаешь. Старая добрая украинская фамилия. И принадлежит начальнику домзака. Оказывается, я его давно знаю. И его помощника. Притом настолько хорошо, что вряд ли они откажут мне в просьбе… В любой просьбе.
– Уже интрига, – жадно потер ладошки Одессит. – Настоящая беллетристика. Можно сказать, авантюрный роман.
– Если не заткнешься, выкину тебя, как нашкодившего котенка, из интеллигентного диспута, – пригрозил я.
– Все! – замахал руками Одессит. – Были бы нитки, зашил бы себе рот! Внимаю молча!
– Рейд петлюровцев на станицу Осиповскую – тогда там евреев и коммунистов покрошили тьму-тьмущую. Свинарь с его подпевалой Другалем в том отряде был. И в погромах участвовал энергично, с огоньком.
– Ну дела, – покачал я головой. – Почему этот Свинарь не расстрелян по приговору Ревтрибунала, а на должности?
– Перекрасился. Замаскировался. Свидетелей не осталось. Попер ввысь, на хорошем счету, в ус не дует. Умудрился даже в партию вступить.
– Вот вражья морда, – с чувством произнес я. – Хамелеон.
– Недорабатывает ЧК, – усмехнулся Петлюровец.
– Не поспоришь, – согласился я.
– Напомню ему о себе. Выпьем, повспоминаем былые подвиги. Думаю, он нам поможет.
– Как поможет? – возмутился Одессит. – Распахнет врата кичи со словами: «Иди, брат Шляхтич, вот она, долгожданная свобода»?
– А что, других вариантов нет? – посмотрел на него строго Петлюровец. – Навскидку могу предложить штук восемь. А если подумать, то…
– Да хотя бы один, но всамделишный, а не в стиле фантаста Герберта Уэллса!
– Этап. Призрак, – кротко пояснил Петлюровец.
– Это что еще за готическая пьеса? – проявил Одессит удивительное знание мировой литературы.
– Это жизнь, Одессит, – покровительственно произнес Петлюровец и довел до нас свой план во всех подробностях.
Ну что, надо признать, идея авантюрна, шита белыми нитками, но изящна. И может сработать. Оставалось только уговорить двух человек. Пришпилить их, как насекомых, иголкой убойного компрометирующего материала. Но его недостаточно. Применим материальный стимул. У Коновода я прихватил мешочек с награбленным золотым запасом – кольца, броши, драгоценные камни. Он их всегда таскал с собой. Не так, чтобы шибко много, но на оперативные расходы хватит. В общем, с такими нашими аргументами та сторона просто обязана дать свое согласие на противоестественные отношения украинского тюремного ведомства с бандподпольем.
– Ну что, – резюмировал я. – Как в народе говорят: хитростью поймаешь даже льва, силой не поймаешь и сверчка. Как раз наша ситуация.
– Хитрость – она такая, города берет, – добавил Одессит. – Чего уж там какая-то тюрьма.
– Да будет так, братцы террористы и бандиты, – хлопнул я в ладоши. – Действуем напористо, но с оглядкой…
Глава 7
Тарас Свинарь откушивал чаю из пузатого самовара с медалями тульского завода. На столе теснились розетка с вареньем, блюдце с печеньем, баранки и даже, страшная редкость, шоколадные конфеты, вкус которых население в последние годы начало прочно забывать. А он сладкое страсть как любил.
В просторном деревянном доме господствовали достаток, тепло и уют. Все так благолепно и, главное, спокойно. Не любил начальник домзака, который по старой памяти именовал тюрьмой, шум и смуту. А любил сытый покой.
Все же главное в жизни – хорошо устроиться. Жену с детьми он удачно спровадил в родное село. Обслуживала его приходящая домработница. А в городе всегда находились молодухи, которые тоже любили шоколадные конфеты.
Да, жизнь у него в целом состоялась. Хотя в недавнем прошлом и несло его прямиком в ад, но извернулся. Исхитрился. Встал раскорякой. Да и перепрыгнул через геенну огненную.
Ох, чего же стоил ему этот прыжок. Как ему только удалось сделать так, чтобы забыли в некоторых местах некоторые люди и о нем, и о его прегрешениях. Но удалось. Теперь он большой начальник с большой властью над мелкими людишками. Притом начальник сытый. И еще партиец, что можно на Украине приравнять к столбовому дворянству.
И страшно не хотелось никаких перемен. Не хотелось вспоминать прошлое, а о будущем думать лениво. Ему было хорошо в настоящем, где есть шоколадные конфеты на столе. Радиотарелка на стене, откуда течет приятная музыка. И премилый пейзаж с видом на берег, где возвышается монумент его владений – Никольского домзака.
И не мог он даже помыслить, что эта идиллия подобна хрустальной вазе: один удар молотка – и разлетается вдребезги. Между тем тот самый молоток нагло возник у него на пороге. Сначала этот стальной разрушитель иллюзий бесцеремонно забарабанил в дверь. А потом ударил в самое сердце самим своим появлением. И по хрустальной вазе уверенного сытого бытия тут же пошли трещины.
– Есаул, – ошарашенно и едва слышно прошептал Свинарь.
Стоящего на пороге человека он узнал сразу. Слишком тот был неординарен. Человек действия, который никогда не жил вишенкой у хатэньки и кабанчиком в загоне, а всегда был впереди несущихся во весь опор событий. И никогда не бросал слов на ветер.
– Так и будем куковать на крыльце, Тарас Георгиевич? – спросил Петлюровец, насмешливо глядя на пошедшего красными пятнами хозяина дома.
– Вы кто будете, уважаемый? – предпринял Свинарь жалкую попытку защититься.
– Да брось, Свинарь. Кончай это шапито. Ты не клоун, а я не зритель. – Петлюровец бесцеремонно отодвинул хозяина дома и шагнул за порог.
Карман бархатного халата оттягивал «Браунинг» – без него Свинарь дверь не открывал. Все же должность такая – начальник тюрьмы. Мало ли кто на нем зло сорвать решит. И было у него острое желание выстрелить в спину человеку, который по-хозяйски усаживается за его стол, щупает согретый самовар.
– Садись, чайку выпьем, – сделал наглый приглашающий жест Петлюровец. – И не тянись ты за пистолетом. На улице мои добрые друзья ожидают. Если ты меня случаем подстрелишь, казнить будут жестоко.
Свинарь, будучи трусоватым и расчетливым по натуре, глубоко вздохнул, пытаясь унять стрекочущее в груди сердце. Вытащил руку из кармана. Плюхнулся на венский стул и обреченно спросил:
– Что пришел, есаул?
– Вижу, не рад старому боевому товарищу.
– Да какая с тебя радость. Всегда одни слезы были.
– О, по слезам – это не ко мне. Это к зеркалу. Кто семью часовщика в местечке Щепетово повесил? А кто в станице Осиповской орал: «Коммунистов режь и круши»? Что, вспомнить это уже некому? Так я напомню.
– Дело давнее, – горестно вздохнул Свинарь.
Картины прошлого разом нахлынули на него. Да, в Осиповской знатная резня была. Разгулялись петлюровцы, отвели душу на евреях и большевиках. Боялись только, что красные подоспеют и воздадут всем по заслугам. Но прискакали свои – эскадрон летучий, и командовал им этот самый Борис Александрович. Обрадовались, что свои и тоже поучаствуют в наведении настоящего украинского самостийного порядка. Да вот только есаул быстренько резню пресек, да еще нескольких мародеров пристрелил ненароком. Что-то о законах и государстве долдонил, чего народ ну никак не понимал, зато руку его стальную ощутил. И теперь вон как судьба-злодейка повернулась: есаул здесь. Притом весь такой с иголочки одетый: шляпа-котелок, дорогой белый в полоску нэпманский костюм, туфли нариман. Видимо, все у него даже получше, чем у простого начальника домзака.
– Ну насчет давности не мне объяснять будешь, – усмехнулся Петлюровец. – А товарищам из органов.
– Ты ж сам погоришь.
– Я? – удивился Петлюровец. – Фигаро здесь, Фигаро там. Меня уже завтра в Никольске не будет. А весточку в ЧК по почте пошлю. С указанием доказательств.
– Ладно, – вытер рукавом халата пот на лбу Свинарь. – Ты покупатель, я купец. Что надо?
– Вот чем ты всегда отличался, это быстротой соображения и нюхом на выгоду и опасность. Трусы – они вообще более живучие и разумные.
– Оскорбляешь?
– Наоборот. Восхищаюсь твоей природной выживаемостью. – Петлюровец со смаком отхлебнул чая из фарфоровой, тонкой работы, китайской чашки и, блаженно прикрыв глаза, произнес: – А нужно мне, старый боевой друг, совсем немного.
– Значит, шантажировать будешь, – грустно произнес Свинарь.
– А как же.
– Так на мне не разбогатеешь. Я службу честно тяну… Почти честно. Мелочи не в счет.
– Да я тебе сам помогу разбогатеть, – с этими словами Петлюровец вытащил из кармана сверток, развернул его и высыпал содержимое на стол. Разгладил горку. Это были золотые украшения. Глаза тюремщика алчно загорелись, и он просипел:
– Говори.
– В общем, человечка надо вызволить из твоего узилища.
– Побег? У меня никогда побегов не было! – обиделся тюремщик.
– А и не надо.
Петлюровец изложил схему предстоящей операции. Свинарь с каким-то скрежетом почесал свой коротко стриженный затылок и заворчал:
– Так вскроется все. И виноватого сразу найдут.
– Ну так на Другаля все свалишь. Мы ему тоже золотишка отсыпем, и останется ему в бега уходить.
– А как не захочет?
– А в ОГПУ по старым делам о погромах захочет?
– Оно верно, конечно, – задумчиво проговорил Свинарь. – Можно подумать.
– Отказы не принимаются, Свинарь, – сурово оборвал его задумчивость незваный гость, что хуже любого татарина. – Сделаем дело. И забудешь ты обо мне. Станешь и дальше чаек попивать да каземат свой народом заполнять…
Глава 8
С въевшимся давно в печенки у всех сидельцев скрежетом открылось окошко в железной двери. Голос конвоира звучал звонко и повелительно:
– Контингент! К стене!
Десяток следственно-арестованных послушно выстроились в ряд, положив ладони на грубо выкрашенную в желтый цвет стену. Порядки в «замке» царили строгие и неукоснительные. Даже странно для вольных украинских земель.
Дверь с еще более зубовным скрежетом отворилась, зашел выводной. Его напарник маячил у входа – на подстраховке. Народ в тюрьме взрывоопасный, от него можно чего угодно ждать.
Шляхтич, прислонив ладони к теплой бугристой стене, мельком глянул на своих сокамерников. Тут были по большей части беглые спецпереселенцы, кулаки, всякие мелкие вредители и жулики. Настоящие бандиты, нападавшие на колхозы и сельхоззаготовителей, отстреливавшие из обрезов активистов, сидели менее скученно, некоторые даже почетно – в одиночках, хотя их счастью никто не завидовал. Работали с ними серьезно, а серьезная работа требует меньше глаз и ушей.
Взгляд конвоира остановился на Шляхтиче. К серьезным арестантам его никак не относили. Так, какой-то беглый петлюровский чиновник. В антисоветской деятельности не замечен. Сидит больше для проверки. Но выпускать его пока никто не собирался. Потому как это сегодня ты несерьезный, а завтра новые обстоятельства откроются, и переведут тебя в одиночку, а там будут работать обстоятельно и жестко. Так бывало не раз, когда вскрывалось, что с виду безобидный беглый спецпереселенец подстрелил парочку членов ВКП(б) в родном селе. И сразу ему здесь почет, уважение, отдельная камера, а потом и заслуженное место у стенки.