Но. Поведено со старины, с «поповских времён»: пить в день Николин, до коль дух твой терпит. Тут и гулянья, и песни, и разудалый пляс, и хороводы. А то было памятно: что на самый Николин день опился в нашей деревне сам поп: шестнадцать стаканов (кто считал) первака-самогону выпил, «из ушей текло» и – крякк! – помер!
Развесёлый проводили день Николин, вся неделя – никольщина считалась в деревнях по всему району. И вот, загодя поставил Васька (сосед наш) «затОр», ушат-бочонок на двенадцать (или больше) вёдер, гнал две ночи подряд самогон – занавесил все окна и двери в избе. Дым в доме, гарь, болотным чёртом воняет, глаза у Васьки от самогонного духу как у коровы огромные сделались. Только и выбежит, бывает, из дома на снежок, ополоснуть корытце, пожуёт снегу горстью перехваченного в сугробе под окном и назад. А в доме сидел на чураке перед печью дед Антон, жадными глазами, глядел на бутылку четвертную, в которую каплет из трубки «живая водица», ждёт не дождётся.
Известное дело: на Николин день – поить и кормить гостей до отвала!
И к богачке, Артемиде Ивановне, что слышнее всех принимала пришли все три колдуна с трёх деревень, три бороды: чёрная борода – Ведун-колдун, сивая борода – Савка-Славка, рыжая борода – колдун Артюха, местный.
Пили колдуны ходко, заедали салом и утятиной, говорили о всяком, а своём колдовском – ни-ни! И только когда хозяйка поставила на стол четвёртую бутылку самогона, «гусака» – среднего, от которого шипишь в рукав, – распустились у колдунов языки, и стали колдуны похваляться.
– Вот, сказал черный Ведун, – давай мне сейчас калёное горячее железо, в руку возьму, языком лизать буду, и ничего мне не приключится! —
– Плёвое дело, – ответил Савка-Славка, – гляди мою силу!.. —
И только он это молвил – глядят бабы и мужики, гости: посыпалась с потолка чёрная редька, густым-густо, насыпало пол-избы редьки.
Скалит зубы и Артюха рыжий.
– Ну это, – говорит, – что! Хочешь, – говорит, – я твою редьку враз сделаю белой? —
Молвил слово – и стала редька белей белого сахара!
Не стерпела хозяйка Артемида Ивановна, подошла к колдунам, показала рукой на божницу.
– Вот вам, дорогие гости, бог, – говорит, – а во-от порог! – и другой рукой на выход.
«Закусили свои бороды» колдуны, покрутили очами, что станешь делать? Полезли из-за стола через редьку на полу.
– Прощевай! – говорят ей с порога. – Попомнишь ты нас, Артемида. —
И только из дома вышли – бежит со двора дочка Артемидова, в голос кричит:
– Ой мама, корова наша упала в растяжку! —
Побежали на скотный двор. Лежит корова, на глазах пухнет, выше и выше её живот, вот- вот подохнет.
– Беги мать, догоняй колдунов, – говорят Артемиде.
Метнулась она, а колдуны – эва! – уже огороды прошли.
Догнала, еле дух переводит:
– Отцы родные!.. —
Молчат колдуны и идут себе потихоньку по дороге.
– Батюшки… —
Как камень молчат колдуны, идут в землю смотрят.
– Смилуйтесь!.. —
Обернулся рыжий.
– Что, – говорит, – будешь теперь нашего брата шпынять-прогонять? —
– Зарекусь, не буду. —
– То-то, – говорит, – ну, пойди назад. Только помни крепко: колдун да поп – первые в доме гости! —
Встали колдуны в круг, пошептали между собой заклинание, – а корова на скотном дворе сдулась и встала целёхонька.
А о колдунах пошла весть и слава: колдун да поп – первые гости!
Конец.
Люди и птицы
С детства нам нравятся птицы – от певчей крохотного жаворонка и соловья до самой сто ни на есть непритязательной и вертлявой синицы, от роскошного белокипенного лебедя, труднодоступного для наблюдения даже в озерных местах природных регионов, до орлов и ястребов, летающих в вышине перед глазами.
Любовь к птицам у нас отнюдь не бессознательная слабость, а скорее эстетический принцип: нравятся людям и свобода птичьего полёта, и вольный выбор поселения, близость к растительному миру, единение с ним. При этом мы ревниво отличаем в птичьем царстве полезных от бесполезных, беззащитных от умеющих постоять за себя, миролюбивых от опасных хищников.
Что же касается вредных всеядных хищников – таких. Например, бесцеремонных, как ворона и сорока, уничтожающих птенцов в чужих гнездах, – этих мы нещадно прогоняем при каждом удобном и неудобном случае, мало людей, любящих ворон, собирающихся на помойках.
Особую нелюбовь у меня лично вызывает и ястреб тетеревятник, который по своим кровожадным замашкам напоминает обыкновенного фашиста: он когтист и пожирает дятла, клеста, щегла, скворца, белку и прочую лесную невинную живность. А еще он таскал, крал пасущихся на травке маленьких гусяток деревенских. Так что меня ставили пасти гусей в самом раннем моём детстве в деревне у бабушки.
Я горячо благодарен природе за то, что она сделала меня с возрастом значительно более зорким, чем в детстве и юности. Границы небес расширились, горизонт видения раздвинулся, хищника я могу определить далеко-далеко – по первому взмаху крыла, по памяти дества.
Зачем же, однако, так пространно говорить о птицах, когда надо отвечать на вопрос о том, – каким я представляю мир, например, лет через двадцать, в будущем? Что это – разговор о птицах – случайность? Нет, я просто пользуюсь правом писателя и иду в рассуждении путем аналогии.
По моим понятиям – люди, также как и птицы, резко делятся на Полезных и Вредных.
Среди нас, людей, есть трудолюбивые дятлы, оберегающие сосняки и березняки, неутомимые синицы, уничтожающие мириады вредителей, есть голуби-связисты, есть певцы соловьи – и так далее…
Но среди нас, людей, есть, к сожалению, и свои всеядные вороны, и сороки, свои наглые ястребы тетеревятники, свои крикливые демагоги сойки и безответственные, эгоистичные кукушки.
Сегодня между полезными и вредными пролегла широкая полоса демократии. Межа законности. На которой ещё вынуждено произрастает жезл полиции, мандат следователя. Высокие кресла прокурора и судьи и даже холодный ключ от камеры заключения.
И такое же, наверное, наше будущее.
Какие бы хорошие идеи не посещали наше правительство, по экономическому преобразованию, какие бы хорошие программы не намечала правящая партия, для улучшения жизни в стране – не произойдет великолепное самоочищение от скверны, не совершится бескомпромиссное отбраковывание нарушителей кодекса благополучной и счастливой жизни.
Ну, а искусство, литература, какими они будут в нашем «светлом» будущем?
Воображение рисует, конечно, картину полного, бурного. Как половодье, расцвета многочисленных талантов из народа. Вот, установился бы, мечтается, своеобразный закон – конкурс непрерывного творческого соревнования, пробы на качество – как в среде профессионалов, так и в кругу мастеров самодеятельности. И происходило бы это соревнование на виду у всего народа, и первенство присуждалось бы на мирУ, а не за закрытыми дверями весовщиков-вкусовщиков!
Но вот вопрос: будет ли почва для создания художественных произведений на основе жизненных конфликтов, бытовых противоречий, любовных и прочих неурядиц? Останутся ли причины для изображения остаточных явлений, эгоизма, собственности, лени и так далее? Иссякнет ли драматизм в поэзии и литературе?
Я думаю, что при всей своей завидной приглядности и высоте мечты, при всём своём справедливом устройстве – жизнь всегда будет давать темы для сложных психологических коллизий. При любом устройстве общества пригодятся мастера глубокой лирики и очистительного смеха.