Герцог Бекингем

Из салона экипажа бодро выпрыгнул толстяк Дордо и, оглядываясь по сторонам, не заметил, как угодил запыленным башмаком в ещё теплый конский навоз. В отличие от бравого капрала, приор неуклюже, кряхтя и причитая, выполз из рыдвана, схватившись за поясницу. Перед ними, как из-под земли, возник хозяин фермы, рослый фламандец, с мясистым, покрытым красными прожилками носом и вздувшимся от пива животом. Кабатчик насторожился, когда услышал французскую речь, даже не удосужившись постараться скрыть сие от приезжих. Смерив трактирщика изучающим доброжелательным взглядом и ничего не объясняя, Дордо, вцепившись в руку обессиленному от усталости Буароберу, твердо произнес, лишив возможности хозяина учинить расспрос:

– Отведи-ка, братец, усталых путников и добрых католиков в комнату, где они смогут отдохнуть. Мы с господином аббатом намерены остановиться на ночлег в вашей милой обители сытости и беззаботности.

Уже через несколько минут, затворив за собой дверь комнаты, куда их сопроводил трактирщик, пикардиец, уложив Буаробера в постель, распахнул окно, окинув взглядом окрестности. Его проворный взор остановился на Люмье, который распрягал лошадей, и крестьянах, служивших на конюшне «Гусиной шейки», что заводили утомленных животных в ворота просторного сарая. От глаз зоркого капрала так же не ускользнула группа всадников, очевидно прибывших сразу вслед за ними, и сбившихся в кучу, в тени развесистого каштана, в дальнем углу двора, явно стараясь не привлекать внимания.

Осторожный Дордо, посвященный во все тонкости дела и от этого ещё острее осознававший опасность предприятия, что лишь усиливало его бдительность на протяжении долгого путешествия, внимательно следил за всем, что происходит на дороге и в харчевнях, где им доводилось останавливаться. Наблюдения и размышления, которые он тщательно скрывал от Буаробера, лишали его оснований обрести спокойствие, что ввергало капрала в подозрительность и толкало на недоверие ко всем встретившимся в пути. Именно это обстоятельство побудило пикардийца покинуть пределы комнаты, оставив мерно похрапывавшего приора на кровати под блеклым старым балдахином, и спуститься во двор.

Не сводя глаз с прибывших всадников, спешившихся возле небольшой прямоугольной ямы, наполненной водой, обнесенной бортиком, выложенным из серого песчаника, капрал медленно, словно прогуливаясь, направился к крыльцу харчевни, стараясь оставаться незамеченным для группы людей, толпящихся под сенью могучего дерева. Неспешно продвигаясь вдоль зубчатой стены фермы, краем глаза он заметил, что один из толпящихся у водопоя мужчин, покинув своих пятерых товарищей, двинулся прямо по направлению к крыльцу, месту куда устремился и наш пикардиец. Замедлив шаг, напуганный слуга обшарил глазами двор, в поисках предотвращения встречи с решительно шагающим незнакомцем. На пути толстяка в углу, образованном примыкавшим к стене контрфорсом, росла развесистая ива, пристанище встревоженного взора Дордо, рассматривавшего дерево как единственное надежное укрытие, что может спасти его от нежелательных взглядов. Но как туда добраться, не привлекая внимания? Что сделать для того, чтобы не столкнуться нос к носу с незнакомцем? Беспокойство сковало разум капрала, налив свинцом конечности. Но вдруг, то ли от испуга, то ли от пробудившегося бесстрашия, в голове прохвоста мелькнула быстрая, словно клинок сарацина, мысль, сродни соломинки, за которую хватается утопающий.

Находчивый слуга остановился, преднамеренно рассыпав на землю несколько мелких монет, что позволило ему замешкаться, склонившись, собирая деньги, оттягивая тем самым время и давая незнакомцу пройти, а самое главное – лишая его возможности рассмотреть лицо толстяка Теофраста.

Но вдруг, будто Небо услышало мольбы «праведника» Дордо, окрик из полумрака винного погреба, обращенный к кому-то из многочисленной челяди постоялого двора, отвлек внимание человека, шедшего наперерез капралу, что позволило пикардийцу, вздохнув с облегчением, на четвереньках переползти под сень спасительной ивы, откуда, как оказалось, весьма удобно вести наблюдение. Под пристальным взглядом Дордо, мужчина подошел к голосящему человеку, выбравшемуся из подвала и оказавшемуся хозяином фермы, о чем-то с ним заговорил. Капрал, подобравшись как можно ближе, отчетливо разглядел приезжего, лицо которого показалось ему знакомым. Он встречал этого господина уже несколько раз за время пути то ли в Компьене, то ли в Аррасе, где они останавливались для смены лошадей, как почудилось Дордо, что вызвало тревогу в душе пикардийца. Наблюдательный капрал заприметил и запомнил сего неизвестного благодаря необычной особенности его лица, причудливость которого скорее можно отнести к изъянам, чем к достоинствам. Лицо сего сорокалетнего мужчины было как будто разделено на две половины, одна из которых поражала своей безжизненной бледностью и неподвижностью, другая же, на первый взгляд, ничем не отличалась от лиц обычных людей.

Незнакомец, беседуя с трактирщиком, тайком сунул ему в ладонь монету, после чего фламандец заметно оживился и повеселел. Серебро, столь действенное средство поощрить кого бы то ни было, возымело должное влияние и на простоватого кабатчика, мгновенно превратив его из хмурого молчуна в словоохотливого любезного балагура.

Невзирая на столь запоминающиеся особенности незнакомца, Дордо всё же не покидала неуверенность, которую люди испытывают всякий раз, когда над ними берут верх ничем не подтвержденные догадки, строящиеся на сомнительных свойствах человеческой памяти. Но когда кабатчик, кланяясь, указал пальцем на окна комнаты, что снял его хозяин, Дордо понял – это слежка, которая наверняка тянется с самого Парижа.

Дождавшись когда, после разговора с трактирщиком, все шестеро преследовавших их господ скрылись в дверях таверны, пикардиец, покинув укрытие, в нерешительности остановился посреди двора. Его беспокойный взгляд метался по окружающим замкнутое пространство фермы стенам и зданиям, как будто где-то там, в темных углах, среди бочек и ящиков таился спасительный ответ на его многочисленные вопросы.

– Что же делать? – прошептал он.

Разнообразные тревожные мысли роились в голове толстяка, не находившего выхода из сложившейся ситуации. «Значит так…», – размышлял он, взяв себя в руки, – «…прежде всего, нужно успокоиться и всё неспешно обдумать. Да! И ни в коем случае не посвящать в это Франсуа!» Он очистил от грязи и пересчитал деньги в ладони, чуть слышно промолвив: «К слову о трезвости мысли…недурно было бы опрокинуть стаканчик бургундского». Очевидно низкая распахнутая дверца, что вела в кухню, воспламенила в его раскалившемся от жара опасности мозгу некую идею, подарившую надежду на спасение. Дордо, хитро прищурив глаза, решительно поднялся по выщербленным ступеням, переступив порог просторной кухни.

Внушительная, сложенная из камня плита, в которой пылал огонь, занимала большую часть помещения. На стенах медной чешуёй сверкали несколько рядов кастрюль, тяжелых сковород, различных размеров сотейников и черпаков. Чарующие запахи жареного мяса, соусов и паштетов невидимыми потоками устремились в ноздри пикардийца, призывая поглотить всё, что попадется под руку. Толстяк, прикрыв глаза, едва ли ещё успел окунуться в райское многообразие ароматов, порожденных кулинарными изысканиями грубоватой крестьянской кухни, как услышал резкий окрик:

– Какого дьявола нужно!? Не видишь, здесь кухня!?

В длинных белых передниках, два огромного роста фламандца, радующих глаз чрезмерной откормленностью и режущих слух сытым хамством, недружелюбно глазели на, как могло показаться, заблудившегося Дордо. Капрал окинул невинным взглядом загроможденное гастрономическим изобилием помещение, окутанное аппетитными парами, вздымавшимися под арки романского потолка, из раскаленных, занимающих всю поверхность плиты кастрюль, и робко произнес:

– Мне нужен ваш хозяин, господин Леопольд, нет Барт…Барто-ло-мей…?

От глаз бывшего капрала не ускользнул стоявший в углу протазан, к древку которого был приторочен маленький белый флажок с красным Андреевским крестом, символом испанских Габсбургов.

Румяные повара расхохотались, обнаружив нечто забавное в том, как странный толстяк с дурацким акцентом коверкает имена, которыми называет их хозяина, и которые не имеют к нему ни малейшего отношения.

– Бодуэн! Господин Бодуэн Кююль, вот как произносится имя нашего хозяина! – вымолвил один из поваров, обращаясь к незнакомцу, словно к полоумному.

Притворяясь неуклюжим глуповатым олухом, хитрец Дордо несуразно раскланялся, ринувшись к низкой дверце, сопровождаемый громким смехом. Его рейд по «вражеским тылам» увенчался успехом, так как он выведал всё, что было нужно, для разговора с кабатчиком, распознав в хозяине харчевни верного приспешника габсбургской династии, на что указывал флажок на протазане.

На ступенях, которые Дордо преодолел несколькими минутами ранее, он столкнулся с трактирщиком и едва не сшиб того с ног. Разглядев изумленное лицо мэтра Кююля, пикардиец громко выругался:

– Чертово племя, проклятые французы, разрази гром Бурбонскую династию, вместе с ненавистным королевством…

Оторопевший фламандец смотрел на незнакомца с не меньшим удивлением, чем пытался выразить врезавшийся в него гость. Постепенно услышанные слова, очевидно тешившие слух мэтра Бодуэна, докатились до его заплывшего жиром мозга, воссоединившись с образом, источавшим сии «прописные истины», что отразилось на лице трактирщика в широкой, дружелюбной улыбке. Он, удивленно хлопая глазами, простодушно произнес:

– А я, грешным делом, полагал, что господа французы, – Дордо искривил рот, выражая недовольство.

– Не всякий, кто вызывает недоверие, есть прихвостень Бурбона! Я, как и господин аббат, нравится Вам это или нет, подданные Его Высочества Карла Лотарингского,[5 - Карл IV 1604–1675 – герцог Лотарингии и герцог Бара с 1625 года (в действительности – в 1624–1634 годах, в 1641 году и в 1659–1670 годах).] и верные сторонники Его Величества императора Фердинанда![6 - Фердинанд II 9 июля 1578 – 15 февраля 1637 – король Чехии: 6 июня 1617 – 19 августа 1619 года (1-й раз) (коронация 29 июня 1618 года), с 13 ноября 1620 года (2-й раз), король Венгрии с 18 мая 1618 года (коронация 1 июля 1618 года). Римский король с 28 августа 1618 года, император Священной Римской империи с 20 марта 1619 года, из династии Габсбургов.] – с вызовом провозгласил капрал, нахмурив брови.

Трактирщик, смиренно сложив на груди руки, будто узрев Святого Евстафия, снизошедшего с небес, умиленно произнес:

– Простите, господа, что осмелился обидеть вас, запятнав подозрениями, простите, ради Господа нашего и Святой Девы Марии, простите!

Голос трактирщика дрожал, он был готов упасть на колени, услышав от незнакомого толстяка имена, которые сам произносил с благостным придыханием, словно упоминания о небожителях. Пикардиец, осознав, что угодил в «яблочко», с опаской оглядевшись, доверительно произнес:

– Но всё, что я сейчас сказал, следует держать в глубокой тайне, не иначе. Ведь этот секрет я могу доверить только Вам, мэтр Бодуэн Кююль, так как наслышан о Вас.

Плут Дордо, многозначительно прикрыв глаза и выпятив нижнюю губу, едва заметно, заговорщически кивнул. В его интонации, каждом, даже маловыразительном жесте, крылась тайна, приведшая трактирщика в трепет.

– Ведь господин, который имел честь рекомендовать мне Вас, как верного человека, не просто носит на шляпе плюмаж невиданной красоты и пышности, скрепленный брошью, где гордо реет лотарингский дрозд, а на пальце перстень с герцогским гербом, он особа, приближенная к императору. А рекомендации подобных персон, как Вы понимаете, невозможно оставить без внимания, не говоря о полном доверии к их мнению знатных вельмож из Хофбурга[7 - Хофбург – резиденция австрийских Габсбургов и, в то время, основное местопребывание императорского двора в Вене.]

.

От невразумительных пояснений незнакомого толстяка, голова мэтра Бодуэна закружилась, хотя задержалось в ней не больше чем в неводе, заброшенном на мелководье, где мелкая рыбешка не попадается, проходя сквозь ячеи, а крупная не ловится вовсе, так как почивает в толщи глубин. Трактирщик впал в оцепенение от собственной значимости, о которой даже не подозревал, что позволило ему испытать чувство глубокой и, согласитесь, вполне необоснованной благодарности к первому попавшемуся на пути пройдохе, сумевшему нащупать его предпочтения, уязвимые места и слабости в виде непреодолимого желания быть замеченным и оцененным сильными мира сего.

Не сводя глаз, они внимательно наблюдали друг за другом. Учащенно дыша, кабатчик с обожанием глазел на «секретного агента», «поверенного» самого герцога Лотарингского, что выделил скромную персону простого фламандского бюргера, о котором столь высоко отзываются при Дворе Его Императорского Величества. В свою очередь, глядя на глупого трактирщика, Дордо испытал смешенные чувства, отдавая себе отчет в том, что поверить в подобный бред мог лишь человек, напрочь лишенный воображения и объективной самооценки, веривший, как минимум, в то, что детей приносят аисты. Наморщив лоб, он, строго, шепотом произнес:

– Мы, с господином аббатом, направляемся с секретной миссией в Алст, и нас наверняка преследуют люди кардинала де Ришелье…

Услышав эти слова, трактирщик потупил взор. Но опасаясь лишиться милости столь влиятельного господина, коим считал незнакомца, не решился признаться ему о разговоре с человеком, чьё лицо показалось знакомым пикардийцу. От проницательного капрала, не ускользнул сей гнусный факт, но он, не подав вида, тихо продолжил:

– В связи с этим, мы хотели бы заручиться Вашей поддержкой.

Алчная натура, борющаяся с лакейской сущностью мэтра Бодуэна, тусклыми огоньками корыстолюбия сверкнула в его маленьких бесцветных глазках. Дальновидный капрал, разглядев сие проявление малодушия, решил применить самый действенный метод, привязав скаредного кабатчика к «столбу верности» «серебряной цепью обязательств». Дордо, к слову не отличавшийся щедростью, вспомнил о своём недавнем выигрыше в одном из трактиров Сен-Антуанского предместья, где обыграл в триктрак подвыпившего торговца из Богемии, облегчив его кошелек на один имперский талер. Как не жаль пикардийцу было расставаться со своим наибольшим богатством, но ещё раз взвесив все «за» и «против», он решил, что: «для дела не жаль не только жизни, но и денег, даже если они достались не совсем праведным путем». Пошарив в кармане, капрал извлек монету, ценность которой, в данном случае, оценивалась не столько девятью десятками крейцеров, но, в большей степени, имперским происхождением, что, как вы понимаете, в некоторой степени придавало достоверности выдумкам плутоватого толстяка, и передал её фламандцу. Мэтр Кююль, разглядев серебряный диск, на котором в славном Мансфельде отчеканили гордого имперского орла, попробовал монету на зуб, что окончательно убедило его в принадлежности незнакомца к людям, выполняющим особые поручения Империи. Удостоверившись в подлинности талера, он, удовлетворенно кивнув, произнес:

– Сударь, я всецело к Вашим услугам. Определенно можете на меня положиться.

– Тогда слушайте внимательно…

Толстяк с опаской огляделся.

– …мы с господином аббатом сегодня ночью намерены непременно покинуть Вашу гостеприимную ферму. Но сделать это нужно тихо и незаметно. Ни одна живая душа не должна знать, что мы отбыли. Вот тут то и понадобится Ваша помощь и верность.

Исполненный серьезности трактирщик, понимающе кивнул.

– Если же, кто бы то ни было станет расспрашивать о нас, говорите, что мы отправились в Гент. Скажите, что случайно услышали – речь шла именно об этом городе, а более ничего не знаете…

Опустив во мрак глубокого кармана серебряный талер, который окончательно расположил фламандца к толстяку, мэтр Кююль старался не пропустить ни единого слова.

ГЛАВА 6 (65)

«Гаврская дорога, прилежность д'Артаньяна или ошибка Портоса»

ФРАНЦИЯ. ГАВРСКАЯ ДОРОГА.

Зардел рассвет, проснулись птицы, растаял утренний туман, оставив, словно в память о себе, капли росы, напоминавшие сверкающие прозрачные жемчужины, рассыпанные в густой траве. Арамис и Атос ехали в тени могучих вязов, высаженных вдоль дороги: своеобразное наследие Максимилиана де Сюлли, в память благодарным потомкам.

Господин де Сюлли – министр и близкий друг короля Генриха Наварского, для удобства передвижения, с 1598 по 1604 год приказал высаживать сии роскошные деревья на обочинах, защитив, таким образом, дороги королевства от солнечных лучей, что делало поездку более приятной. Возможно, даже не желая того, де Сюлли воздвиг тем самым себе нерукотворный памятник, заслужив похвалу тех немногих, кто может ценить то, что делает жизнь комфортнее.