Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча

Выражаясь профессионально, это была высочайшая точка его карьеры на сей день. Капитанские почести – свист боцманских дудок, четверо фалрепных, караул морских пехотинцев – были ему не в новинку. Теперь же как коммодора его встречали шестеро фалрепных в белых перчатках, морские пехотинцы и оркестр, двойной строй боцманматов с дудками, а в конце строя – офицеры в парадных мундирах. Едва он ступил на палубу, забили, перекрывая свист дудок, барабаны, трубы заиграли марш. Держа руку у треуголки, Хорнблауэр прошел вдоль строя боцманматов и фалрепных; приветствие странно взволновало его, как ни убеждал он себя в ничтожности внешних знаков своего высокого положения. Он крепился, чтобы не расплыться в глупой самозабвенной улыбке, и с трудом сохранял на лице выражение суровой, по чину, сдержанности. В конце строя застыл во флотском приветствии Буш, без усилия опираясь на деревянную ногу. При виде его Хорнблауэр вновь едва не улыбнулся от радости.

– Доброе утро, капитан Буш, – произнес он нарочито резко и протянул руку с самым что ни на есть официальным видом.

– Доброе утро, сэр.

Буш опустил поднятую в приветствии руку и схватил протянутую ладонь, в свою очередь силясь изобразить не дружеское, а просто уважительное пожатие. Рука его была тверда, как встарь, – продвижение по службе ее не разнежило. Однако Буш тщетно пытался совладать с собой. Голубые глаза светились радостью, а обветренное лицо расплылось в невольной улыбке. Хорнблауэру все труднее было держаться официально.

Краем глаза он видел, как матрос пробежал к сигнальному фалу. Черный шар взмыл вверх: только он достиг блока, матрос дернул, и шар раскрылся. Это был коммодорский брейд-вымпел. В следующую секунду из борта корабля выкатился клуб дыма и громкий раскат возвестил о начале салюта. Это была величайшая минута в жизни Хорнблауэра, пик профессионального успеха – тысячи и тысячи флотских офицеров честно служили всю жизнь, но так и не увидели собственного брейд-вымпела, не услышали и одного выстрела в свою честь. Хорнблауэр был уже не в силах сдерживать улыбку. Он встретился глазами с Бушем и рассмеялся в открытую, и Буш рассмеялся вместе с ним. Они походили на пару школьников, которые радуются успешной проказе. И что особенно приятно – Хорнблауэр видел, что Буш не только рад вновь оказаться у него под началом, но и просто радуется его радости.

Буш взглянул за левый фальшборт, и Хорнблауэр проследил его взгляд. Он увидел остальную эскадру: два уродливых бомбардирских кеча, два шлюпа с полной корабельной оснасткой и грациозный маленький тендер. У их бортов тоже показались клубы дыма, которые почти тут же унес ветер: каждое суденышко вторило флагману, приветствуя брейд-вымпел. Буш, сощурив глаза, следил, все ли идет как положено, и, убедившись в этом, вновь широко улыбнулся. Отгремела последняя пушка; с каждого судна дали по одиннадцать выстрелов. Хорнблауэр отметил про себя занятное обстоятельство: церемония поднятия его брейд-вымпела обошлась Англии примерно в пятьдесят фунтов. Это в то время, когда она напрягает все силы в смертельной схватке с тираном, подмявшим под себя пол-Европы. Пересвист дудок возвестил окончание церемонии; команда вернулась к своим делам, морские пехотинцы взяли ружья на плечо и, чеканя шаг, двинулись прочь.

– Счастливая минута, Буш.

– Да, сэр, и впрямь.

Предстояло познакомиться с офицерами: Буш представлял их одного за другим. Все они пока казались на одно лицо, но Хорнблауэр знал: очень скоро в корабельной скученности каждый станет отдельной личностью, а его странности – знакомыми до тошноты.

– Надеюсь, господа, вскоре мы узнаем друг друга ближе, – сказал Хорнблауэр, облекая в вежливую форму последнюю мысль.

Ноковыми талями подняли его багаж под наблюдением Брауна, который менее заметно поднялся на борт – видимо, через орудийный порт. Значит, люгер и Барбара еще рядом. Хорнблауэр подошел к фальшборту и перегнулся. Верно. Барбара стояла, как он ее и оставил, – недвижной статуей. Но вот, похоже, и последний тюк. Как раз в ту минуту, когда Хорнблауэр приблизился к борту, шкипер приказал отцепить швартов. На люгере подняли большой грот, и суденышко с легкостью чайки понеслось прочь от корабля.

– Капитан Буш, – сказал Хорнблауэр. – С вашего позволения, мы немедленно снимаемся с якоря. Сигнальте эскадре.

Глава пятая

– Пистолеты я кладу в это отделение стола, сэр, – сказал Браун, заканчивая распаковывать вещи.

– Пистолеты? – переспросил Хорнблауэр.

Браун вытащил ящик; о пистолетах он упомянул, зная, что Хорнблауэр не ведает об их существовании. Ящик оказался очень изящный, красного дерева, внутри обит бархатом; как только Хорнблауэр откинул крышку, в глаза ему бросилась белая карточка. На ней почерком леди Барбары было выведено: «Любимому мужу. Пусть эти пистолеты никогда ему не понадобятся, но уж если понадобятся, пусть служат верно и пусть, по крайней мере, напоминают о любящей жене, которая каждодневно молится о его благополучии, счастье и успехе». Хорнблауэр дважды перечитал записку, прежде чем отложить ее и заняться пистолетами. Они были очень красивы – из сверкающей, инкрустированной серебром стали. Рукоятки черного дерева уравновешивали два тяжелых ствола. Рядом с пистолетами лежали в гнездах две медные трубочки: открыв их, Хорнблауэр обнаружил безупречно-округлые пули. Надо же, изготовители потрудились отлить специальные пули и положить их в ящик! Это заставило Хорнблауэра внимательнее взглянуть на пистолеты. Внутри стволов шли блестящие спиральные борозды, – стало быть, это нарезные пистолеты. Следующая медная коробочка вмещала промасленные кружочки из тонкой кожи – заворачивать пулю перед забиванием в ствол, для большей плотности прилегания. Латунный шомпол и маленький молоточек из того же металла – чтобы забивать пули. Латунный колпачок – мерка для пороха. Маленький – чтобы обеспечить точность стрельбы: небольшой заряд, тяжелая пуля и надежный ствол. Из такого пистолета, если не дрогнет рука, попадешь в яблочко с пятидесяти ярдов.

Но оставалась еще меньшая коробочка. В ней обнаружились очень тонкие медные квадратики. Хорнблауэра они поначалу озадачили. У каждого квадратика была в середине выпуклость, где металл утоньшался и просвечивало черное содержимое. До Хорнблауэра мало-помалу начало доходить, что это те самые капсюли, о которых он вроде бы недавно слышал. Чтобы проверить, он положил один квадратик на стол и резко стукнул молоточком. Послышался треск, из-под молоточка вырвался дым; приподняв молоточек, Хорнблауэр убедился, что капсюль взорван, а на столе осталась выщербина.

Он еще раз осмотрел пистолеты. Где были его глаза? Ни кремня, ни зарядной полки. Боек прилегает к ровному на первый взгляд металлу, однако под ним можно нащупать небольшое углубление по форме капсюля. В середине углубления – дырочка; она, должно быть, сообщается с казенной частью ствола. Заряжаешь пистолет, вставляешь капсюль в углубление и спускаешь курок. Капсюль взрывается, огонь через дырочку поджигает заряд, и пистолет выстреливает. Никаких случайностей с кремнем и затравкой; ни дождь, ни брызги не выведут этот пистолет из строя. Осечки должны быть крайне редки – вряд ли больше одной на сто выстрелов. Чудесный подарок – какая забота со стороны Барбары. Одному Богу известно, сколько они стоят: какой-то умелец несколько месяцев трудился над этими четырьмя стволами, а медные капсюли – пятьсот штук, каждый изготовлен вручную – сами по себе должны стоить баснословных денег. Зато с этими двумя пистолетами он будет держать в руках жизнь четырех человек; ясным днем, имея два двуствольных пистолета с кремневым замком, можно ждать одну, если не две осечки, а в дождь или под сильными брызгами и один выстрел можно считать удачей. Для Хорнблауэра капсюли были куда важнее нарезки; пистолеты, скорее всего, понадобятся ему в абордажной схватке, когда меткость не важна: курок спускают в ту секунду, когда дуло уже уперлось в живот противнику.

Хорнблауэр уложил пистолеты в бархатные гнезда и задумался. Милая Барбара. Она всегда думает о нем, старается угодить его желаниям. И не только. Эти пистолеты – пример того, как она старается удовлетворить те его потребности, о которых он сам еще не догадывается. Барбара подняла брови, когда он сказал, что из чтения ему понадобится только Гиббон, и она купила и уложила ему с собой десятка два книг. Одну из них Хорнблауэр видел с того места, где сидел, – новую поэму, написанную спенсеровой строфой, «Чайльд Гарольд» (надо же было так назвать!), творение безумного лорда Байрона. Перед отплытием все только о ней и говорили, и, надо сознаться, он рад случаю ее прочесть, хотя сам бы ни за что не купил. Хорнблауэр с некоторым даже сожалением вспомнил свою прежнюю спартанскую жизнь и тут же сердито вскочил со стула. В следующую секунду он бы пожалел, что женился на Барбаре, а это уже полная чушь.

Он, не выходя из каюты, мог сказать, что «Несравненная» по-прежнему идет круто к свежему северо-западному ветру, что она сильно накренилась и почти не испытывает бортовой качки, хотя и подпрыгивает довольно ощутимо на коротких морских валах. Указатель компаса над головой сообщал, что корабль держит курс на Скагген. Вся каюта откликалась на гудение натянутого такелажа, передаваемое корабельной древесиной; когда корабль переваливал через волну, доски скрипели так сильно, что в разговоре приходилось повышать голос. Одна из переборок в определенный момент килевой качки издавала хлопок, похожий на пистолетный выстрел; Хорнблауэр так привык к этому звуку, что точно знал, когда он раздастся в следующий раз.

Уже некоторое время он слышал странное неравномерное постукивание и гадал, что бы это могло быть. Собственно, неспособность распознать природу странного звука так задела его за живое, что он надел треуголку и вышел на шканцы – взглянуть своими глазами. Ничего, что могло бы издавать этот ритмичный стук: ни качаемой помпы, никто не отбивает пеньку – даже если предположить, что подобные работы могли бы производиться на шканцах линейного корабля, – только Буш и вахтенные офицеры, застывшие при появлении великого человека. Бог весть что тут стучало; может, он все же ослышался и стук доносился снизу? Надо было сделать вид, будто он вышел на палубу с определенной целью – интересно отметить, что даже коммодор первого класса вынужден прибегать к подобным уловкам, – и Хорнблауэр заходил взад-вперед по наветренной стороне шканцев, привычно сцепив руки за спиной и наклонив голову. Поклонники разнообразных удовольствий писали и говорили о садах и женщинах, вине и рыбалке – странно, что никому еще не пришло в голову воспеть прелести прогулки по шканцам.

Но что все-таки стучало? Хорнблауэр забыл, зачем вышел на палубу. Прохаживаясь, он украдкой взглядывал из-под бровей и все же не видел ничего подходящего. Шум не повторялся с того самого времени, как он вышел на палубу, однако любопытство не унималось. Он встал у гакаборта и поглядел на эскадру. Ладные шлюпы без усилий держались круто к свистящему ветру, а вот бомбардирским кечам приходилось несладко. Без фок-мачты, но с большим стакселем, они рыскали даже при сильном ветре, то и дело зарывались короткими бушпритами и черпали воду скулой.

Хорнблауэра не интересовали кечи. Он хотел знать, что стучало над головой, пока он сидел в каюте. Наконец здравый смысл одолел идиотскую стеснительность. Почему коммодору не задать простой вопрос на простую тему? С какой стати он вообще колебался? Он решительно повернулся и позвал:

– Капитан Буш!

– Сэр! – Буш заспешил к нему, стуча по палубе деревяшкой.

Тот самый звук! При каждом втором шаге Буша кожаный кружок на конце деревянной ноги ударял в палубу. Хорнблауэр, безусловно, не мог задать вопрос, который только что мысленно сформулировал. Замену пришлось придумывать на ходу.

– Надеюсь, вы доставите мне радость, отобедав сегодня со мной в каюте, – сказал Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. Да, сэр. Да, конечно, – ответил Буш.

Он так просиял, получив приглашение, что Хорнблауэр, спускаясь в каюту, где должен был проследить за распаковкой остального багажа, немного стыдился своего лицемерия. Впрочем, хорошо, что забавное происшествие вынудило его пригласить Буша, не то бы он весь вечер просидел в одиночестве, мечтая о Барбаре, вспоминая волшебную поездку по весенней Англии из Смолбриджа в Лондон – короче, изводя себя на корабле так же успешно, как это удавалось ему на суше.

Буш расскажет ему про офицеров и матросов, на кого полагаться и за кем приглядывать, о состоянии корабля и качестве припасов, о сотнях других вещей, которые ему необходимо знать. А завтра, если ветер поутихнет, он просигналит «Всем капитанам» и познакомится с остальными подчиненными, прикинет, что они за люди, и, возможно, начнет внушать им собственные взгляды и теории, чтобы в сражении обойтись минимумом сигналов и чтобы все действовали слаженно, в полном сознании общей цели.

Тем временем предстояло еще одно неотложное дело. Хорнблауэр вздохнул и сказал себе, что сейчас самое время. Превозмогая легкую неприязнь, он распорядился:

– Передайте, чтобы позвали мистера Брауна – моего писаря, – сказал он Брауну, который развешивал за занавеской на переборке последние сюртуки.

– Есть, сэр, – отозвался Браун.

Неудачно, что секретаря и старшину коммодорской шлюпки зовут одинаково, – из-за этого пришлось добавить к распоряжению два лишних слова.

Мистер Браун был довольно молод, худ, с ранней залысиной в бесцветных волосах и сразу Хорнблауэру не понравился. Впрочем, характерно, что Хорнблауэр вел себя с ним куда сердечнее, чем если бы почувствовал искреннюю приязнь. Он усадил Брауна на стул, а сам сел на рундук и, увидев, что молодой человек задержал взгляд на пистолетах – подарке Барбары, – любезно побеседовал о них, прежде чем перейти к делу. Он объяснил преимущества капсюлей и нарезного ствола.

– И впрямь замечательное изобретение, сэр, – сказал Браун, вновь укладывая пистолеты в обитый бархатом ящик.

Он взглянул на Хорнблауэра. Падающий из кормового окна закатный луч осветил его лицо и странно отразился в зеленоватых глазах.

– Вы прекрасно говорите по-английски, – заметил Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. До войны я торговал преимущественно с Англией. Я говорю также на русском, шведском, финском, польском, немецком и французском. Немного на литовском. Немного на эстонском, поскольку он похож на финский.

– Однако ваш родной язык – шведский?

Мистер Браун пожал худыми плечами:

– Мой отец говорил по-шведски. Мать говорила по-немецки, сэр. Я говорил по-фински с няней, по-французски с одним гувернером и по-английски с другим. В моей конторе мы говорили по-русски и по-польски.

– Но я думал, вы швед?

Мистер Браун вновь пожал плечами:

– Шведский подданный, сэр, но финн по рождению. Еще три года назад я мог считать себя финном.

Значит, мистер Браун – из тех бездомных изгнанников, которые в последнее время наводнили Европу, людей без подданства: французов, австрияков, поляков, немцев, обездоленных войной и вынужденных влачить жалкое существование, в надежде, что какая-нибудь будущая война вернет им кров.

– Когда русские, пользуясь пактом, который они заключили с Бонапартом, вторглись в Финляндию, – объяснил Браун, – я в числе немногих взялся за оружие. Что проку? Что могла Финляндия противопоставить российской мощи? Мне посчастливилось бежать. Мои братья, если они живы, в российской тюрьме, но надеюсь – они мертвы. В Швеции государственный переворот – там мне было не укрыться, хотя сражался я за Швецию. Германия, Дания, Норвегия – в руках Бонапарта, и он охотно выдал бы меня новому российскому союзнику. Я был на английском корабле, одном из тех, что покупали у меня лес, и потому бежал в Англию. Когда-то я был богатейшим человеком в Финляндии, где богачей так мало, теперь я беднейший человек в Англии, где бедняков так много.

Водянисто-зеленые глаза вновь отразили свет из кормового окна, и Хорнблауэру опять стало немного не по себе. Да, его секретарь – человек не из приятных. И не только потому, что вынужден служить на чужбине, а Хорнблауэру, несмотря на укоры совести, как и всем, опостылели и сами изгнанники, и бесконечные скорбные рассказы – первые эмигранты начали прибывать лет двадцать назад из Франции, а затем хлынул все возрастающий поток из Польши, Италии и Германии. Вынужденный эмигрант вполне мог вызвать у Хорнблауэра предубеждение – и вызвал, кстати, как сам Хорнблауэр со своим обостренным чувством справедливости признавал. Так или иначе, именно по этой причине Браун ему не понравился. Нет, неправда – он не понравился ему беспричинно.

Досадно, что до конца плавания придется тесно общаться с этим человеком. Однако в столе у Хорнблауэра адмиралтейские приказы, и там черным по белому написано внимательнейшим образом прислушиваться к советам мистера Брауна, «джентльмена, глубоко изучившего жизнь Балтийских стран». И все же Хорнблауэр искренно обрадовался, когда в дверь постучал приглашенный к обеду Буш, избавив от необходимости беседовать с мистером Брауном дальше. Молодой человек поклонился Бушу и выскользнул из каюты. Каждый мускул его тела изображал позу – нарочитую или естественную, Хорнблауэр сказать не мог, – человека, знававшего лучшие дни и вынужденного покоряться судьбе.

– Как вам ваш шведский писарь, сэр? – спросил Буш.