Возвращение «Пионера»

Малой медленно повернул голову. Сергею показалось, что зрачки у него распахнулись во всю радужку и тут же съежились в острие иглы, но пацан моргнул и сказал, будто с трудом припоминая:

– Для «Пионера» первые отряды вроде всерьез готовили, некоторых даже на миговские спарки сажали, говорят.

– В смысле – для «Пионера»? – не понял Сергей. – Это американский же вроде спутник был или станция, а я, повторяю, не американец. Или ты про магнитолу?

Малой молча смотрел на него. Сергей, теряясь, продолжил:

– Или про журнал? Не, в «Пионере» про самолеты точно ничего не было, про кораблики было, но это не в «Пионере», а в «Костре» – это тоже журнал такой детский был, ты не знаешь. Хотя, я смотрю, увлекаешься, да?

Малой так и смотрел.

– А, ты понять просто не можешь. Ног-Юрт – это Ногайский Юрт, такая авиабаза засекреченная, и там же космодром для спутников был при совке. Я в детстве туда чуть на испытания не поехал, типа «Зарницы». Отряд будущих летчиков-космонавтов, и все пацаны типа тебя – ты, кстати… Ну вот, там предполагалась специальная смена в Артеке, всякие кроссы, ныряния, центрифуги – и самолеты даже: и пилотировать, и с парашютом прыгать. Официально про это не говорили, конечно, но намеки были. А я потом уже узнал, что самых лучших должны были в Ног-Юрт послать, в отряд настоящих космонавтов. Но все в последний момент отменилось. Нас в простой лагерь заслали – на море, но не в Артек, конечно. Ну какие, правда, из пацанов космонавты? Так ведь?

Сергей улыбнулся, надеясь, что улыбка не выглядит жалко. Опять под кадыком набухла и сжалась совсем детская обида на людей, которые поманили чудом и мечтой – и не дали.

Пацан, кажется, этого не заметил. Он прижался затылком к спинке кресла и скомандовал:

– Касание, прямо сядьте.

Сергей обалдело повиновался, и шасси тут же ударили в бетон, ухватили полосу и понесли по ней «боинг» – уже не прыжком, а катаньем. Впереди жидко похлопали. Сергей снисходительно пояснил:

– Посадки давно на автоматике, пилотам просто запрещено в управление соваться – кому аплодировать-то?

– Давно на автоматике, – повторил пацан с прикрытыми глазами. – Посадки на автоматике, автоматика импортная, самолеты заграничные. Своих нет. Ни самолетов, ни взлетов, ни автоматики, ни одежды.

– С бабушкой живешь, да? – уточнил Сергей, вытаскивая телефон и отключая авиарежим.

Разговор стал тухло неинтересным, а Карине требовалось написать «Сели» – традиция такая. Кругом шумно вздымались пассажиры, чтобы выдернуть ручную кладь из рундуков над головами и десять минут тупо стоять в проходе. Генетически обусловленная тоска по очередям, не иначе.

– Телефон американский? – спросил малой.

– Вот еще, – рассеянно оскорбился Сергей. – Сроду в секте яблочников не был. Все родненькое, китайское.

Малой сказал со странной тоской:

– Летать учились, в космос хотели, «Костер» читали, клятвы давали. Могли уже на Луне яблони сажать и по Марсу гулять. А заместо этого – родненькое китайское, лучшее американское, надежное немецкое. Бочка варенья и корзина печенья вместо неба и космоса. Чего ж вы предатели такие, а, Серый?

«Кто предатель?» – хотел рявкнуть Сергей, схватив, возможно, мелкого наглеца за шкирятник, но не рявкнул. Наглеца в соседнем кресле не было. Не было и рядом с креслом – там тяжело дышала, испепеляя Сергея взглядом, толстуха в спортивном костюме. Перед нею и за нею малого тоже не было.

Шустёр бобер, подумал Сергей и обмер. Когда я представиться-то успел? Во сне, что ли? Или он карманы мне обнес, пока я дрых?

Похолодев, Сергей проверил одежду. Резко успокоился, обнаружив, что паспорт, бумажник, кеш и карты в нем, как и все остальное, на местах, но на всякий случай вскочил, чтобы выдернуть, почти не задев голову толстухи, чемоданчик – и чтобы высмотреть все-таки наглого пацана.

Высмотреть не удалось: народ в проходе, покачиваясь по-пингвиньи, пополз к открывшимся дверям. Если малой и умудрялся протискиваться сквозь эту жаркую динамическую систему, то разглядеть его не удавалось – да и смысла не было.

Сергей бегло проверил чемоданчик, совсем успокоился и ловко встроился в пингвинью колонну.

Уже через полминуты он снова, в последний раз, забыл наглого пацана, который исчез непонятно как, который говорил неприятные банальности и с которым Сергей тридцатью шестью годами раньше конкурировал за место участника экспериментальной исследовательской группы Министерства общего машиностроения СССР, проходившей в давно уничтоженных документах под кодом «КБПД “Пионер-12”».

Другой пролог. Через сутки, чуть больше

Костер оглушительно щелкнул, выбрасывая пучок искр. Остальные отшатнулись, поэтому я заржал и, наоборот, чуть придвинулся к огню – так, что кожа на скулах и даже глаза резко высохли и нагрелись, а от выставленной руки пахнуло паленым волосом. Есть, значит, у меня растительность на тыльной стороне ладони. Вернее, была.

– Давай-давай, сгори еще сейчас.

Мы сидели вплотную, но никого и ничего, кроме слоистого огня, видно не было. Голоса как будто сгущались из темноты – этот справа, другой слева. Прикольно.

– Это приказ? – осведомился я, обозначив, что если да, то прямо сейчас спляшу в огне, как болгарская девушка из «Клуба кинопутешествий».

– Кто же тебе прикажет, – снисходительно протянули с другой стороны.

– А во-от, – сказал я торжественно и вернулся на бревно, поерзав задницей, чтобы подвинулись. – Помните об этом, дети мои.

Справа прилетело по башке.

– Давай-давай, резвись, пока можно, – сказал я безмятежно. – Завтра под трибунал за такое пойдешь.

– Вот ведь. А у тебя эта, как ее, гауптвахта есть?

– Устроим, – сказал я. – Может, и пистолет выдадут.

Слева хмыкнули. Я завелся:

– Чего ржешь-то? Сейчас даже пилотам в самолетах выдают, чтобы в Турцию и в этот, Израиль, не угоняли. А у нас не самолет вообще-то.

– Ты куда угонять будешь, в Турцию или Израиль? – немедленно спросили слева.

Справа подхватили:

– А можно на тропические острова, чтобы тепло, апельсины, бананы, океан, птички всякие?

– Попугаи, – подхватил я и томно протянул: – Вы не были на Таи-ити?

По спине будто провели мокрым одеялом: от степи дунуло. Я завозился и тут же замер: справа меня с шуршанием накрыл кусок настоящего одеяла, теплого. И тут же другое одеяло накрыло слева – с головой.

Я проглотил едва не вылетевшее из горла «Э, чё творите-то», зажмурился и некоторое время висел в темной, но очень уютной тесноте. Спереди она была жаркой, сзади – согревающейся из прохлады, снизу – твердой и неровной, сверху – холодной, бесконечной и манящей, справа и слева – теплой и родной. Манящей вправо.

Можно было попробовать просунуть правую руку, приобнять там или просто потрогать, но это было неправильно и нарушало условия тесноты, которые никто никому не ставил, но которые все понимали и так. Как-то. Телом и душой. Теплом, которое поднимается, вытесняя холод сладкой дрожью.

Наверное, это и называется счастьем, вдруг остро понял я.

Я потер нос, в котором защекотало, и бодро сказал:

– Что там с углями, готовы? Картоху закладываем?

– Рано. Сгорит, – сказали слева, где все шибко умные и рассудительные.

Вот и ладушки. Шевелиться не хотелось вообще.