Диско

– Заки, достань мне красную гороховую рубашку с маленькой вышитой собачкой, – сказала я и потянулась за темно-синими, почти черными, джинсами, которые висели на спинке кровати со вчерашнего снежного вечера. Мокрые пятна высохли, но образовались грязные разводы. «Гладить не будем, – подумала я, – чем проще, тем и лучше. Но придется поискать щетку».

– Какие у нее кофты… Какие кофты! – бормотал Зак у шкафа, потрясая вешалкой. Свалились на пол обе блузки в горошек – красная и синяя.

– Я обожаю комплекты. Типичный дизайн, характерная черта в стиле, но капризная изменчивость восприятия – собственного и общественного… Разноцветные костюмы под настроение, одинаковые платки с днями недели… Фирма!

– Орел на моих штанах почти весь уже стерся. Если бы ты был хорошим мальчиком – давно бы приклеил мне одну из своих аппликаций…

– Желтые животные закончились. Остались одни переводные картинки. Так что могу только под штаны что-нибудь приклеить…

Орел был красный, а теперь маскируется. Без него нет никакого вида, но брюки еще целые. Вторые джинсы, алого цвета, порвались – и я теперь не знаю, что менять вперед и на какие деньги.

Все время пытаешься ввести жизнь в подходящее русло, остановиться на нужных волнах, собрать удобный багаж – и вечно что-нибудь выбивается из привычной колеи – то старые вещи, то новые взгляды. Если бы можно было сочетать все уходящее и все приходящее, не заменять одно другим – или хотя бы обуславливать появление чего-то отсутствием чего-то, а не наоборот… Воспоминания – это ложная жизнь, настолько иллюзорная, что после нее сиюминутная жизнь кажется еще большей ложью! Я никогда не отрицала, что я консерватор – и я не хочу терять моего орла. Кроме того, я не знаю, что означает «фэр-айл» – стиль, напрашивающийся в мою жизнь. Ведь что-то он знаменует! – но созидание или разрушение? Зэкери как на ладони в своей пестроте, он живет внешней стороной медали, у него вся жизнь – увлечение. А у меня увлечение – целая жизнь, каждая вещь – знак глубинного, которое не всегда откапывается. Иногда я даже думать об этом не могу, потому что у меня мысли не оформляются. Но спрашивается: разве ассоциация может быть неправильной – поскольку она субъективна? Человек ужасен: он вмещает в себя любую мысль, любой образ, любую мерзость – мешая ее с красотой…

Пока я думала о парадоксальной жизни, в коридоре заиграла музыка – знакомая, полностью ассоциативная.

– Там сериал, – заявила я. – Там сериал.

– Какой такой? – удивился Зак. – У нас не идут сериалы в силу технических причин…

– А проще – из-за одноканальности. Но там – сериал!

– Если играет музыка – значит, показывают клип. Это и следует из одноканальности. И там клип!

Тут он распахнул дверь, и я действительно увидела клип – черно-белый, старинный, на мелодию, звучавшую в одной мыльной опере.

– Заки, какие слова она постоянно повторяет? Мне все сливается.

Тут же на экране появилась надпись «Emilia. Big, big world».

– Эмилия. Ты ее знаешь?

– Нет. Я вообще ни певцов, ни певиц – никого не знаю.

– Завидую людям, которые списывают с радиостанций все понравившиеся им песни. А у меня никогда не было такой возможности. Таких мелодий лишаюсь!

– Разве я не был в числе этих счастливцев? Но я записи потерял. Ты представляешь?! Остался один пустой CD плеер…

Появилась Валенсия со смешной трагедией в лице – но тут же убежала смотреть видео группы Rammstain. Она что-то оживленно повествовала – но я ничего не понимаю, когда она быстро говорит.

Про ресторан мы решали уже перед входной дверью, надевая ботинки. Валенсия предложила Hot Spot возле Ковент-Гардена, а Анна – «Неаполь» на Лестер-Сквер. Зэкери только рукой махнул:

– В «Неаполе» много жрут, но мало танцуют. В Hot Spot, наоборот, много танцуют, но мало жрут. Все равно куда идти!

– Они дебоширят много, а не танцуют, – сказала я. – И вообще, это открытое кафе, будет с реки дуть…

… «Неаполь» как сейчас передо мною! – красные стулья и прозрачные стены из темного стекла. Музыкальный тон почти неощутим, как воздух, – лишь изредка чем-нибудь зацепит. Мы чинно расселись вокруг пустого стола, строили из себя воспитанных. Потом нам вынесли меню – твердые книжечки с розовыми страницами. Мне это показалось такой небывалой роскошью, что я посчитала чуть ли не за честь подержать его в руках. Там было множество названий – целая куча всякой еды. В каких количествах создают изысканное! А мы знаем только одно трехэтажную бутербродную закуску, которую можно разложить на первое, второе и сладкое.

Я так и не поняла, что они заказали. Всю ответственность переложили на именинницу, и она, в длинном платье бордо, с мягкими кудрями, самостоятельно попадала пальцем в небо. Я не слушала, потому что изучала перечень алкогольных напитков – соединеннокоролевских и импортных. Название «ирландское вино» рисовало в воображении средневековые замки да ненасытные глотки. Но по крайней мере это нечто историческое, с грамотными этикетками, насыщенное цветом и искрами, как волна и фруктовые грозди; густые ликеры – красивое в звенящих фужерах и на страстно влажных губах. Были еще бочки с потонувших кораблей, залитые паркеты, натюрморты, хоббиты, вереницы с красными носами и пьяные слезы…

Все это мелькнуло и пропало. Появился на столе кувшин с ягодным муссом и первая закуска – из перемешанной с белым соусом массы измельченных до неузнаваемости овощей и сухой хрустящей лапши; посередине круглой тарелочки красовалось маленькое, чуть голубоватое перепелиное яйцо.

– Салат «Гнездышко», – объявил Зэкери, хватаясь за столовые приборы. Он принялся энергично ворошить соломинки: посыпались откуда-то изнутри зеленые листочки приправы. Потом мы отведали шашлыков на чистых блестящих стержнях – круглые мясные рулеты с чесноком. Они втроем выпили бутылку шампанского, заедая выжатыми компотными ягодами.

… Мокли губы от блестящей вишневой кожицы. Вот сидят в ресторане счастливые люди… Вокруг темно, а люстры создают красноватый туман. Странные отсветы у них на лицах от собственных горящих глаз. Они только что танцевали вальс с бокалами вина – немножко проливали его на туфли. Потом они целовались за своим столиком – и вместе с поцелуями передавали друг другу ягоды – изо рта в рот. Это был их собственный десерт – клубника с сахаром, от которой мокли у них губы…

Я совсем не слышала, о чем говорят мои друзья – пыталась сосредоточиться на внутренних ощущениях и растерянно разглядывала на блюдце три белых шарика, состоящих целиком из одного только крема.

– У меня во рту постоянно вкус того, что я недавно проглотил, – донеслись до меня детские рассуждения Зака. Это почему-то обострило все мои чувства, я поняла, что не могу больше терпеть – скорее сойду с ума, как раненое животное.

– Я выйду на минутку, – сказала я, тяжело вылезая из-за стола. В такие моменты всегда хочется выглядеть непринужденной, но что делать, если уже сама собой не владеешь? Я зашла в туалет и остановилась перед водопроводным краном. Опять начинается одно и то же. Меня тошнит! – и ужасно режет правый бок. Ничто мне теперь не поможет – и будет разъедать боль, пока все внутренности наружу не вылезут; она постоянно рождается там, где-то глубоко под джинсами, словно воскрешаясь, – глухая, ненужная боль. И всегда тошнит – независимо от того, что я ем, и ем ли вообще. Даже в компании, когда я хочу расслабиться, каждый раз портит все эта тошнота от любого куска.

– Лучше бы я умер, – произнесла я вслух и уставилась на свое отражение. Испуганные, нездоровые, мокрые глаза… Потрогала холодную раковину, потом намочила руки и зачем-то провела обеими ладонями по зеркалу. Когда я еще жила дома, портрет Мигеля лежал на письменном столе под столом. И часто случалось так, что именно на него я проливала слезы. Тогда я гладила его, покрывала с головы до ног солеными каплями, и он жил под моими мокрыми руками; тогда самые кончики пальцев говорили мне: я успокаиваюсь… А теперь размазываю по зеркалу собственное отражение, будто хочу его стереть. Что это за жалкое мое подобие, прикрытое тщательно выбранной одеждой? Без конца устают глаза, падает давление, корни волос уже начали болеть под приколкой, весь лоб опять в гнойных рассадниках – и еще достала со своей тошнотой! Вот уродина!

– Что случилось? – тихо спросила Энджи.

– Пройдет. Мне уже лучше…

Принесли счет – маленькой твердой книжечкой. Потом мы фотографировались на лестнице – останавливали прохожих и вручали им фотоаппарат.

– Сейчас выберем жертву, – шептал Зак. – Вон девушка идет… А вон еще лучше девушка…

День стоял один из таких, которые никак не могут успокоиться. Мы решили побродить среди людей и отправились домой с пересадками: сначала на метро до Ливерпульского вокзала, а потом северо-восточным поездом в графство Эссекс. В подземном вагоне Зак совал мне шоколадные орешки: у него постоянно карманы набиты сладостями, даже на лекциях умудряется мусорить в тетрадь сухим печеньем. Но он всегда отвечает за чай – в этом хорошее. У Лэсси и Энджи есть любимые конфеты; одни бисквиты им нравятся, другие – нет. Мне этого не понять! Я ем все, что Зак предложит и что сама найду, только чай никогда не пью с сахаром. У меня интересовались причиной такого парадокса, а я и сама не знаю.

Вот этими шоколадными крошками хотелось мне настроить себя на хороший лад. Но когда мы выходили из метро, на меня внезапно наехали тележкой.

– Извините, – раздалось слева. Внизу что-то треснуло. Я стала лихорадочно осматривать обувь. Зимние ботинки были принципиально красного цвета и велики мне на один размер, отчего им, конечно, не было цены. И теперь от всей этой красоты отвалилась половина подошвы, уродливо щетинясь обрывками ниток.

– Ботиночек просит кушать? – весело спросила Валенсия. Впереди разъезжались, брызгая водой, автоматические двери.

– Лэсси, подожди, – воскликнула я прерывающимся голосом, – мне только что ободрали! На улице заливает: я промочу ноги и заболею…

Она только рассмеялась:

– Поздравляю! Я однажды летом, в дождь, надела новые туфли. Они, конечно, намокли, и пришла я домой без каблуков…

– Да ты не глючь, – она схватила меня за рукав и потащила на улицу, где нас уже заждались и потеряли. – Отдашь в ремонт.

–Покажи, что случилось, – кричал Зак. Мне было так стыдно, что я только отмахнулась.

–Отдашь в ремонт, – как эхо, успокаивала Анна. – Наденешь пока белые сапоги. Все равно наступает похолодание.

С мокрыми глазами я обернулась и посмотрела на двери, откуда выходили и множились эти чужие люди в чужой стране, которые топтали мою красоту. Я, как драматический актер, который устал от шума и кривит губы за сценой, а все, что было, на самом деле с ним не было. Смотрю сквозь воду и словно исчезаю для всех – портрет несуществующего человека. Это все максимализм, все роли – внутренние роли каждый день. Мне начинает казаться, что непрестанное мое расстройство – тоже роль, состоявшаяся карьера в оптимистической трагедии. Я брожу на порыве души! На изломе!.. Только быт способен убить меня, меланхолия, отсутствие всяких эмоций…

– Шатти, пойдем, – звучит рядом приятный голос Энджи, – пойдем домой.

Она опять, как малого ребенка, уложит меня в постель, будет рассказывать о своей жизни – раз и навсегда смирившийся со всем человек. Опять будет она на фоне окон, только она, олицетворение всех нас – Мигеля и меня – олицетворение странной любовью…

Тишина была в ее образе, тишина дремлющей страсти, тишина собственной глухоты, болезни и промежуточного покоя. Тихо было возле окон. А Зак утащил к себе в комнату магнитофон и слушал ТАТУ до такой дури, что приходили соседи и интересовались именами исполнителей.

7. …А все кругом давно уснули. И я лежу, меня колотит в холодном поту и в слезах. Закрываю глаза и улыбаюсь до ушей – и еще дальше. Прихожу в себя – а вокруг огни из соседних домов. Мне так хорошо – наверное, я в экстазе. Вдруг становится как-то жарко, я раскрываюсь – сразу такой приятный холод. Чувствую, что надо перевернуться, – наконец мне это удается! Ложусь на живот и зарываюсь лицом в подушку; чувствую, что он тут, рядом со мной, прямо вокруг меня; чувствую даже то, что чувствует он. Вдруг мне так захотелось спать – просто кошмар! Засыпаю и все улыбаюсь, а по щекам стекают слезы. Сплю! Ой, он мне снился всю ночь! Я раза два просыпалась и осознавала, что он мне все еще снится, причем совершенно без сюжета. Сплю часами, а перед глазами одно и то же: он, в черном костюме, бродит по пустынным и пыльным дорогам (в поле, что ли?!), вот все идет и идет, и все улыбается и улыбается, улыбается и улыбается. Закрывает глаза и все улыбается. Его уже из стороны в сторону качает! Ненормальный какой-то…

Как жаль…, но что-то внутри меня сошло с ума… И я не помню, чтобы мне было жаль. Это странная последовательность времен, когда ты стареешь изнутри. Ты можешь считать дни, прошедшие «с тех пор» – и вдруг оказывается, что это было так давно! То, чего не было – оно все-таки произошло – со всей своей болью и радостью, в первый раз и в пустой постели. Это словно прошлая жизнь, которая может начаться сначала – потому что душа вдруг ничего не забыла. Я ведь не знаю, где я, стоящая перед зеркалом! Судьба расколота надвое, и я держу две нити в руках: по одной постоянно убегаю вперед – так, что саму себя уже не вижу, а на другой все время повисаю и срываюсь. Из-за этого каждый поворот приходится совершать дважды как планируемое и запланированное. И я, отставший на мокрой веревке, обречен знать, что будет, поскольку знаю, что именно случилось на лучшем моем пути. Я чую грядущее и боюсь его до ужаса – слишком много меня сразу отдается лучшей половине жизни (ее называют еще мечтой!), поэтому пережить заново никогда нет сил и смысла; кажется, уже сделала все, что могла. Так получается, что осуществленные, «пережитые» мечты всегда больнее – но не мучительно, а измученно…

Что случилось со мной, что во мне изменилось, и само изменение – это причина или результат? Я не знаю… Физически, медицински – все та же, и пусть ничего не было в реальной жизни, но… могу больше теперь. И это уже не я, а гораздо больше, будто часть кого-то еще живет во мне – его часть… И тот образ, явившийся ночью – ненормальный, в черном костюме – на самом деле не он, а моя собственная воплощенная душа. Это она, неприкаянная, сходила с ума, как человек, себя потерявший… Вот что означает «he is my soul». Хотелось жить не в себе, а чьей-то другой силой – и хоть не чужим замыслом, но полным объединением душ и судеб перед богом и хаосом. Я сразу сказала, что он – мой муж, сразу выложила мечту как результат. И кто-то из нас двоих буквально потащил меня через себя. Проще целый мир пересечь в поисках счастья, чем собственное кровное несчастье отпустить, отвернуться от него, забыть, что столько положительного успела в нем найти – и никогда не сожалеть, не выдумывать второй возможной жизни…

Когда в ногах заболел первый нерв, я поняла, что ЭТО сделалось ко мне ближе, чем раньше – и, как в сказке, я ненависть свою говорила три дня. Где-то внутри меня, в мозговом, нервном или подсознательном центре сидел высоконравственный, но злой консерватор. Именно он сделал злым ЭТОТ инстинкт. Он все время кусался, а у меня была кровь. Я ей заливала подвалы, которые описывала в романах, глаза моих героев, их руки… Они все стали живодерами, оттого что я – жертвой… Потом потерялась любовь. Я попыталась представить ЭТО – и поняла, что оно мерзко и противно до тошноты и судорог. Как страшный сон в страшную ночь! Не успел страх захолодить кровь, как слепая ярость тут же бросилась в вены, восставая в каждой клетке. Злое возмущение отдавалось в голову, и все, что оставалось живого, готово было жить, только чтобы бороться до смерти, будто с последней холерой. Я бы сбежала из постели – сбежала от моего Ноэля, затравленная собственным ужасом. Хлеставшее тогда отрицание на многое было способно. Я отважилась бы лечь под нож и вырезать половину себя, лишь бы ничто не напоминало, что ЭТО может случиться со мной. Мне снились во сне маленькие дети в пробирках, плачущие оттого, что никогда не смогут родиться. Чудилось лицо девочки, которая взрослым голосом повторяла: «Не надо, мама!» Я лишь на секунду сдержала слезы, чтобы рассмотреть ее светлые глаза, а потом прошептала в пустоту:

– Ненавижу! Ты злая дочь. Ты не мое, а чужое. Я не позволю тебе играть в мои игрушки. Я и знать тебя не хочу. Я скажу маме, чтобы она унесла тебя и выбросила.

Я долго хотела изуродовать себя…, а потом ударилась в учебу, с головой ушла в науку. Это стало моей жизнью – жизнью без всего: у меня были книги – но не о том, тетради – да не те, а больше ничего и не было. Я словно врастала в гранит, строя свою легенду, карьеру и преждевременный конец. От духовной ограниченности, умственной истощенности, принудительной и однонаправленной эмоциональности рождались на свет лишь вредные стихи. Мне пришлось переделать собственную гениальность – и разрывать память формулами, а не сердце – чувствами. Мой Олимп стал глуп, он смешался, переместился и сделался похож на стереометрический конус; я разбирала его по сечениям, по проекциям…, только сути дела так и не поняла. Мне нужно было утвердиться в обществе – вот я и утвердилась! И пусть в глазах других я стала другой – не замкнутой, а серьезной, не задумчивой, а сосредоточенной – но для себя я не изменилась так, как впадают в недостойную, апатичную жизнь с метлой в руках. Как можно было позволить, чтобы из меня ничего не вышло! Я уткнулась в свою злато-серебряную цель, как в стену – а еще лучше, как в потолок желаний. И разбилась об него! Ничего дальше не было, ни единого поползновения…, только самоубийство, как крик – ИЗ ОКНА И ВНИЗ! Полет с подрезанными дикими крыльями… Этот образ, как новый лирический герой, требовал отдельного романа без эпилога и с многоточием. Он был спонтанно придуман, но логически запланирован. Однажды я уже не позволила быту обесцветить свое существование, вступив на тернии – и теперь у внешней неудачи не было права привести меня к внутренней слабости. Это была идея, то, на что надо было еще решиться, это родилась первая за последние годы искренняя духовная страсть. Серебряная медаль – пусть неудача, но проигрыш триумфальный, золотая – достояние, оставленное после себя, на самом деле представляли градацию одного и того же. Две противоположные причины одного запланированного результата – на земле. В вечности же существовало две ценности – самоубийство и сумасшествие, идея величия и идея скрытого подсознательного. Так было – и так должно было быть и сбыться. Но меня лишили моей смерти, вырвали ее из рук и из сердца – так дают жизнь или уже… бессмертие?

Я два года жила без любви, я не могла его видеть, потому что сменила коллектив. Предполагалось, что склонность моя все еще жива, но я нашла мерзость на розоцветочном ложе. Что было делать? Я отказалась. Всю жизнь мне хотелось бороться за это чувство, любить до могилы, встретить его через десять лет – уже другого его, способного влюбиться в меня, способного, наконец, вообще любить… И вдруг нашлась вещь, которой я не смогла бы ему отдать – даже пожертвовать! Совершенно бренное обстоятельство… Но мне казалось, что лучше умереть! Я продолжала любить его своей убежденной платоникой – продолжала! Но я выросла и поняла, что без этого у нас ничего не получится… Что было делать?? Сердце разрывалось между симпатией и отчужденностью; это было похоже на струны, которые сам себе рвешь – и их жалко, и пальцы больно. Я не могла больше любить его или кого-то другого – мне было бы только хуже. Но и легче не стало… В лицее я знала двух Аполлонов – издали. Один посмотрел направо, другой – налево… Оба покорены – но не мной. И те же бесстрастные глаза и гордый вид… А я ничтожество – они это сказали молча.

Но что искать в их постели, среди их роз? Тошнотворное извращение! Это против моей природы. Я хотела поцеловать девушку – и нашла ее, когда уже не надеялась. Она сказала: «Как жаль, что ты не мужчина!» Вот мы и нашлись, наконец, дорогая принцесса Шарлотта! В этом корень зла и счастье жизни. От этой тоски в моих романах одни мальчишки. Я средний род, во мне сплошной раздор. Одно чувство всегда уничтожит другое, если задатки их совсем противоположны. Люди, к сожалению, не гермафродиты – и к такой жизни не приспособишься. Я умру бездетной и лишенной любви. Так пусть же теперь – молодая, на изломе души, оправданная мало-мальски приличной неудачей – аттестационным серебром…

… Не знаю, что случилось на самом деле: явился ли принц и покорил сердце или само сердце, полюбив, сотворило героя – но чем дольше оно любило, тем быстрее расцветало, а чем гуще сыпало цветами, тем сильнее любило и хотело любить еще больше. Никогда не думала, будто в этом огромном мире существует человек, который может оказаться моим настолько, что в этом уже не будет сомнений. Наверное, между нами существовал маленький бог, который одухотворял его, а образ наполнял титанической силой – потому что не удалось бы ни отсутствующему человеку произвести целое разрушение в чужом внутреннем мире, ни моему затравленному сердцу – вдруг воспрянуть в полной и логической законченности земного цикла.

Кто же тогда спас заразной болезнью из черных глаз, при которой все внутри горит и новой болью стирается старая боль – кто спас, вцепившись теплыми пальцами? Он приснился мне ночью: в аудитории мы писали тест по физике и поднимали друг на друга глаза как незнакомые. Но внезапно я увидела его рядом с собой и почувствовала соприкосновение наших рук. Тепло шло изнутри, из сна, из космоса, где все это было задумано – оно нарастало, но не обжигало, а словно поглощало все болевые и приятные ощущения до полной и покорной бесчувственности; оно становилось окружающей средой и основной потребностью, как воздух. Я схватила его ладонь, и мы убежали в коридор – чтобы прыгать по лестницам… Это был Мигель – или то, что из него создали для меня.

Он стал моим новым ночным кошмаром! Желание его, как жизненный импульс, заставляло меня просыпаться и лишало покоя. Однажды я открыла глаза и заметила, что рука моя двигается по кровати до самого края и обрывается вниз. В этот миг поняла: Я ИЩУ…

Стоял конец лета, когда все началось – и до того было захватывающе, что я не знала, куда топить голову. Не хватало времени думать о том, как это было раньше и как не смогло быть. Теперь оно напрашивалось каждую ночь… Что я могла сделать? Когда я смотрела на Мигеля (а его лицо и в темноте стояло перед моими глазами), то всякий раз чувствовала, что начинаю отдаваться – словно еду… В эту пору привычная платоническая любовь уже сделала из него главного человека в моей жизни, на котором зиждились цели, интересы, мечты, прогулки и цветы, разговоры и стихи, семья, два сына и дочь. Я вновь подошла к вечному парадоксу. Я должна была узнать, противен он мне или нет. А если потеряю его, если все будет по-прежнему – что тогда?! Свидетель Бог, я не смогу даже умереть покорно – если я его сейчас потеряю, то едва успею разрушить весь мир, прежде чем меня запрут в дурдом!.. И никогда еще мне не хотелось жить так, как тогда: найти, наконец, счастье или мстить, утопая в безумии. Я бы перерезала за него всех вместе взятых… Хорошо помню день своего первого эксперимента – 25 ноября 2001, воскресенье… Что сказать? Получилось все… просто все! Как по маслу.

… А все кругом давно уснули… Этой улыбки я никогда не забуду! Утром встала с таким теплом в душе, с таким чувством, как тогда, когда он меня за руку держал. Целый день смотрю на портрет. И ужасно хочу увидеть его в черном костюме! По телевизору играет MTV. Я сижу в комнате, и мне все из коридора отлично слышно. И звучит это имя, словно его представили публике. Меня будто пронзает, думаю, может, я сплю; потом, как часто поется, I lose my mind (то есть, грубо говоря, теряю последние крохи разума). Тут какая-то сила подхватила меня – надо было видеть, как я неслась из одной двери в другую, не бежала, а просто летела, и сердце мое было впереди меня. И он был в телевизоре… В ЧЕРНОМ КОСТЮМЕ! Я испустила вопль не своим голосом. Бегу обратно в комнату, падаю на стул перед портретом… И вот тут я залилась в три ручья! Из груди все что-то рвется и рвется, уже в сердце закололо. Тут еще на беду взгляд мой скользит по его губам, и я вспоминаю прошлую ночь – реву уже, наверное, в пять ручьев… Ну люблю я его, люблю!.. Да умру я когда-нибудь или нет! Меня колотит, мне все по барабану, я его хочу, хочу, хочу!!! Что же ты плачешь, дурочка? Ты уже все глаза на этот портрет высмотрела!..

… Мое новое открытие было слишком серьезно – и не терпело отлагательств. Это надо было представить, вжиться как-то, свыкнуться, осознать себя в другой ценности, наконец, создать какое-нибудь последствие… Для меня дело принимало серьезный оборот, и поэтому напрашивались размышления о том, как жить дальше и что с этим всем делать. И до сих пор я ничего не могу ни решить, ни разрешить, хоть выбор и не особенно велик. На свете бывают вещи, которые с определенного часа абсолютно от нас уже не зависят, и мы можем только молиться. События памятной ночи почему-то не стали для меня стрессом несмотря на то, что застарелый комплекс уже успел со мной сродниться. Новая фантазия уводила в другую крайность и наполняла торжеством преуспевшего человека; я, действительно, гордилась тем, что теперь у меня есть мужчина. И пусть он не со мной – но, по крайней мере, в принципе существует. Как и мое счастье… Я уцепилась за него, словно за единственный шанс, единственную будущность, единственный результат затяжной борьбы и нелегкой победы – и единственную заслуженную награду, которой оказалось так много… Кто знал его теперь, как я, кто только представить мог, насколько может быть великолепен этот выстраданный образ! Дорога длиной в годы жизни превратилась в заезженные сорок километров; я, наконец, вышла из себя, из своей ограниченности и могла нормально отсчитывать расстояния, измеримые деньгами и электронными часами, а не числом комплексов. Чего мне бояться теперь? Он – всего лишь человек, живущий в другом городе, а меня уже ничто не сможет сбить с моего пути…