Диско
После наших тренировок он приглашал меня в кафе, которое располагалось тут же, между коридорами, почти домашнее и совсем крохотное, никак не больше медового пирожного, которое мы делили чайными ложками на одном блюдце. Зэкери постоянно зависал вниз головой и не хотел выручать, а отказаться от игры я не могла… И так случилось, что мы с Максом начали проводить вместе несколько свободных минут. Я узнала, что он учится в районе Блумзбери в Лондонском университете…
Я перестала танцевать, сбегала от Линды, пряталась от нее в спортивных залах. И мы играли в теннис с четырех до семи три раза в неделю. А потом у меня случайно получилось удачное движение и с тех пор повторялось как профессиональный прием. Оно придумалось, именно придумалось – без моего участия, без мысленного усилия. Рука сама развернула ракетку – и так оказалось гораздо удобнее, шарик больше не падал: хоть самым краешком ободка, но мне всегда удавалось его задеть. Казалось, он сам стал медленнее летать, и у меня было достаточно времени проследить полет. Я себя чувствовала подготовленной! – это такое приятное ощущение… Им заканчивается трудовая часть ночи, когда внутренний голос совести ободряюще шепчет в совершенно квадратную голову: «Уроки сделаны, уроки сделаны…» С ним я писала тест по английскому языку… Это чувство уверенности в завтрашнем дне, в том, что ничего плохого не случится и ошибка исключена… С каждой новой удачей теннис все больше и больше становился делом жизни – как будто это я первая его изобрела и сделалась первым чемпионом. Вновь захотелось обзавестись собственными ракетками и увезти их на зеленую поляну, чтобы играть и играть вечерами, когда жара спадает…
Мы сидели в кафе. Чай стыл, но Макс не замечал ничего вокруг.
– У тебя талант, – твердил он. – У тебя большие способности к теннису!
Я только посмеивалась да ела уже его половину пряника.
– Чем ты еще занимаешься? Танцами? А гимнастику делаешь?
– Конечно! Я по утрам всегда встаю как деревянная.
– Тебе следует взяться за гантели, чтобы разрабатывать плечи.
– Могу здорово накачаться…
– Это уже не твоя проблема, а твоего партнера, которому ты со всей дури вмажешь в лоб воланчик…
Я не переношу громких звуков, а тут кто-то хохочет и хохочет прямо в лицо – и понятно, что я попалась и сама перед собой позорюсь. Как же это глупо – годами страдать из-за тенниса и вдруг научиться играть за две недели. Всегда ли так могло быть или пришла подходящая пора? Неужели 10 лет назад успех достался бы с той же легкостью? Может быть, это было изначально заложено как личная характеристика – только я не знала, хоть и догадывалась? Пусть теннис и не моя судьба, не моя заветная цель, без которой уже и жизнь не мила, но он – звено в последовательности моих смыслов. Я всегда хотела, чтобы на этой земле у меня было движение, а не местоположение – дорога с тропинками внутрь личности и вдоль мира; путь, яркий, насыщенный, со множеством дел, увлечений, достижений. Мне нужно было чувство гордости за себя – даже не слава, потому что она все больше становится аморальной. Столько планов я стремилась уложить в один срок, будто моя жизнь насчитывала всего несколько лет. Но от спешки много начинаний рассыпалось, как кубики, под неумелыми детскими руками. Наверное, поэтому я так рано почувствовала себя старой и несостоявшейся. Успехи мои остались односторонними, зацикленными, а что-то оборвалось, причем крайне глупо, и начинать это снова уже поздно, потому что выросла да потеряла гибкость или единственную возможность. Я, например, очень громко пела и в 5 лет изъявила желание поступить в музыкальную школу. Что из этого вышло? Меня поставили перед круглой тетей в круглых очках, сидящей за пианино, которая велела мне воспроизвести на высокой ноте всего два слова «два кота». Я ужасно постеснялась, даже была возмущена немножко, упорно молчала и думала о том, как она сама не понимает, что приличный человек не будет петь такой вздор! Серьезного ребенка вывели в коридор, а родителям доложили о полном отсутствии слуха и голоса… Это все равно, если получить в аттестат старую тройку по математике за первый класс и потом постоянно не набирать величины проходного балла в университет. Кому докажешь, что складывать и вычитать числа до десяти уже давно научился… Так и приходится расплачиваться за старые грехи, ошибки, детскую непредусмотрительность.
А мне теперь бросили под ноги растерзанный теннис, чтобы я еще лучше осознала, чего лишена была долгие годы, пока душа просила да отпросила. Пережитая мечта – это труп, и все происходящее потом происходит не в свое время, все это уже больно, горько и обидно. Так же и любовь у слишком верных людей отгорает в суррогат. А казалось, наверное – катится прямой дорожкой да в рай… Я десять лет пыталась завоевать сердце белокурого Ноэля – и стоило мне влюбиться в другого, как появляется блондин с добрыми серыми глазами! Даже не знаю, плакать или смеяться…
… – С такой-то меткостью тебе пора переводиться в тир.
– Не слишком ли часто я перевожусь?
– Это неудачная шутка, потому что неактуальная. Я тебя сам не отпущу. Но разве в той прежней жизни не казался тебе уместным… ветер перемен?
И вдруг его ладонь легла на мои пальцы… Словно взрыв…, новый удар в спину… Знаменитая песня Scorpions с подобным названием предстала передо мной до последней ноты: жестокая и ласковая – и хочется реветь, как от взгляда на великое… Я почувствовала, что попала не в свое кино. Мир какой-то вертится-вертится вокруг: люди, события, предписанные чувства – а мне как поступить? Я не учила этой роли; если мне и предлагали что-то подобное, то уже давно получили отказ. «Wind of change» – слишком известный хит, чтобы вновь, как в первый раз, поразить своей душераздирающей властью… И для меня все новое – всего лишь хорошо забытое старое…
– Нет, – сказала я резко, отодвигая тарелку, – «Obsession» – лучше!
Не тогда ещё сердце дрогнуло… от близости, данной и невымученной. Он ничего определенного не говорил – а я не мечтала зря. Насколько теннис сближал нас во времени и пространстве, настолько же и разделял – в мыслях, во взглядах, в ответственности друг за друга. В игре рождался мой восторг от его присутствия, от его вида – поэтому я почти убедила себя в том, что встречаюсь с ним только из-за тенниса. Появление в совокупности предопределило и некоторую их зависимость друг от друга, но в моем восприятии, совершенно несовместимые, они взаимно обесценивались в самом главном – в том, отчего я окончательно бы потеряла голову… Постепенно я стала воспринимать весь этот нонсенс в совершенно формальном смысле – как знак моего везения и как весть о будущей продолжительной удаче. Если сбылось одно – сбудется и другое, тем более что сбываться начало с самого начала. Слишком много было тогда во мне наркоманской боли, требовавшей продолжения – а никакого серьезного препятствия я ещё не встретила… Выступление Мигеля ожидалось через 44 часа после выступления Скутера и обещало выбить из меня лишнюю дурь…
Однажды Макс встретил меня у входа в клуб и сказал, что не сможет остаться и играть, потому что на факультете объявили дополнительное занятие. Я кивнула: это обычное дело, нас часто так же терроризируют. Придется мне терпеть Линду – не ехать же домой в такую рань… Моросил снежок, камни слегка припудрились. За день сто раз подсыпает этой пыли – и вновь она тает, освежая тротуар.
– Послушай, – сказал Макс, – может быть, ты проводишь меня до университета? Тут недалеко ехать. Я познакомлю тебя с товарищами…
Я дала себя увести. До какой степени стали безразличны мне танцы! Он взял меня за руку, и она словно онемела, не шелохнулась ни единым движением ни «за», ни «против». Я шагала и вертела головой, периодически теряя ощущение чьего-то прикосновения; только было очень неприятно, что люди все видят. Каждый волен думать, как ему заблагорассудится – и страшно представить, сколько догадок, не соответствующих действительности, я могу вызвать подобной прогулкой.
– Это не предательство, – твердила спасительная мысль. – Это так… Мир вертится! Сегодня так получилось, завтра уже по-другому…
– Две очень милые девушки. Я всегда делаю с ними все проекты, – тем временем рассказывал Макс.
– Как их зовут?
– Алойк Каваливкер и Джейн Деметра. Они тебе понравятся!
– А они слишком неприветливые?
– Не слишком.
Он рассмеялся:
– Смотри, Шарлотта, как бы они не подумали того же самого о тебе!
Я решила непременно улыбаться. Зачем осложнять человеку жизнь – пусть думает, что я в восторге от его подружек. Кроме того, это знакомство продлится несколько минут, а потом мы, возможно, никогда не встретимся или не узнаем друг друга.
Мы пересекли на автобусе пару улиц с широкой панорамой и углами достопримечательностей и вышли на первом же повороте. Институты были окружены аллеями самых различных форм и траекторий: прямые, чуть наискосок, закругленные, с клумбой в центре, пересекающиеся, исчезающие под навесом рекламных щитов… Как странно было видеть ещё один университет, дивный светоч, который касался ботинок парадными ступеньками и взмывал выше головы. Это, наверное, годами воспитанная дань, приветствие, память о первой робости, привычка, инстинкт – хочется замедлить шаг и подойти к корпусу тихо-тихо, украдкой, весь его окинуть взором, переложить на себя, спроецировать, почувствовать мнимое падение, пересчитать глазами этажи и упереться взглядом в небо, которое освещает нас друг для друга… Ощутить прежнее домашнее чувство, приязнь, притяжение – все то, что роднит чужого человека с чужой землей, и осознать себя гражданином мира! Чем-то похожи эти окна на любой подобный элемент архитектуры – те же блики на гладких поверхностях, так же можно разнести в стеклянную пыль… Может быть, кто-то машет палочкой волшебной – слишком умный, в сановном колпаке? Но Макс тащит за руку, и нет возможности остановиться – у него, конечно, другое мировоззрение, и вдобавок он спешит. Толпа вырывается из дверей, толпа стремится попасть внутрь, я среди толпы, в которой трудно разделить направления – и опять меня неправильно поняли. Все думают, что я студентка этого заведения – но они ошибаются. Целый день вокруг ложь и невежество.
На окне сидели две девушки – картина каждодневной привычки и уже некоторой усталости.
– Девочки, это Шарлотта. Прошу любить!..
Одна из них решительно отложила книгу, поднялась навстречу и протянула мне обе руки.
– Алойк, Лаки или Лёлик, – сказала она резким и отрывистым голосом. – Можно по-разному. Особо творческим разрешается воспользоваться собственной фантазией.
Я изобразила запланированную улыбку и устремила на нее свой проницательный и до неприличия упорный, изучающий взгляд, который ее совсем не смутил и не вызвал протеста. Фрагментами бросился мне в глаза ее образ: длинные разлохмаченные пряди чуть волнистых черных волос, слишком яркие губы (вовсе не косметический эффект!), огромный горбатый нос, глубокий вырез голубой блузки, сиреневые тени вокруг накрашенных ресниц… Ее можно было бы назвать модницей, но резкие, порывистые манеры придавали небрежность как стилю, так и внешности. Она все делала быстро, далеко отбрасывала мешавшие предметы, громко говорила и не любила отмалчиваться ни по какому поводу; в ее натуре чувствовался победитель и мореплаватель – нечто цельное и реализованное; именно у таких людей образ жизни полностью соответствует образу мыслей. В ее глазах сквозило много мужского, орлиного – подчеркнуто вызывающего и храброго, но, как знать, может быть, с орлиным взором я перепутала отчаянный, даже коварный взгляд поистине восточной красавицы.
Вторая девушка – это, конечно, была Джейн – явно предпочитала стиль более спортивный. Тона ее одежды успокаивали, как-то скругляли, скрывали малейший вызов. Лицо точеное с еле уловимыми линиями под слоем белого тонального крема; волосы, как стрелы, прямые, ровно подстриженные, темные без малейшего отлива – все какое-то ненастоящее. И контрастом – яркие проявления живой личности: мелодичный (но не трепетный, на последнем издыхании), довольно интересный на слух голос и глаза неопределенного переливающегося цвета. Они были бездонные и томно манящие своей таинственностью, но при этом скромно занавешенные… туманом, какой-то пеленой отчужденности и робости. Вот это странное, умело подчеркнутое смирение вполне могло оказаться способным на подлость, низенькую и мелочную, как иголочный укол в чье-то больное место. Ее присутствие я ощущала довольно слабо, возможно, из-за очарованности ее подругой – да и она проявила ко мне совсем поверхностное отношение, вернее, вообще ничего не проявила. По-моему, Джейн совершенно зависела от Алойк и принимала все, что та одобрит – всего лишь принимала к сведению, без личного участия, без комментариев.
– Знакомство надо отметить, – заявил Макс и моментально вытащил из рюкзака бутылку с содержимым розового цвета.
– Отличная наливка! – воскликнула Алойк на весь коридор и немедленно занялась неизвестно откуда появившимися в ее руках пластиковыми стаканами.
– Подождите, – сказала я, – это, наверное, алкоголь?
– Красное вино, – произнесла Джейн.
– Ах, боже мой, – возмутилась Алойк, – вина здесь не больше, чем ликера в ликерной конфете. Сущее баловство, даже не бодрит как следует.
– Шарлотта, ты обязательно должна попробовать, – заметил Макс. – Этот напиток называется «бадминтон»!
– Неужели?..
– Оставь ее! – оборвала Алойк этот разговор. – Ты же знаешь, в алкогольных, музыкальных и сексуальных вопросах я ненавязчива.
Стаканов было три, и «бадминтона» хватило ровно на три порции – наверное, судя по такой точности, они часто пили втроем.
– Вы идете на Скутера? – спросила я, обращаясь, однако, лично к Алойк.
– Конечно! Без этого мы не обойдемся. Мы первые – всегда и во всем… Ваше здоровье!
Она вновь устроилась на подоконнике, грациозно водрузив одну ногу на другую.
– Шарлотта, милая, если ты не любишь крепкие напитки как таковые, дам тебе совет: превращай их в гарниры. Это даже будет шикарнее, более утонченно, скажем так, изысканная мелочь. Ты можешь использовать «бадминтон» в качестве соуса, например, к пудингу. Ты и не напьешься, и вкусно поешь.
– Я помню, как ты изобрела этот рецепт, – оживилась Джейн. – Сначала ты пролила, а потом хотела выбросить…
– В итоге она мне велела доесть испорченное блюдо, – со смехом перебил ее Макс.
– Не понимаю, что тебе не нравится, – невозмутимо говорила Алойк, делая на каждом слоге множество акцентов. – Ты был торжественно выбран первым дегустатором! Между прочим, – вон мелькает ваша учительница.
– А ваша? – спросила Джейн.
– После утренних занятий с вами, я могу считаться ее коллегой… – тут Алойк повернулась ко мне с остатком жидкости в бокале (в ее руках даже несчастный стаканчик казался бокалом).
– Твое здоровье! Ты понравилась мне, Шарлотта!
– И ты мне, Алойк, – ответила я с искренней улыбкой.
Не могла удержаться от желания посмотреть ей вслед: при ходьбе она чуть покачивалась и эффектно, чересчур выразительно переставляла ноги, как во время танца.
11. Я проснулась в тишине от кошмарного сна и тут же забыла, о чем он был. В ушах нарастал гул, а когда я открыла глаза, звук вдруг пропал, оборвался и оглушил тишиной. Усталость, усталость… В голове шумит… С таким трудом удалось заснуть, и снова собственное сознание меня напугало; оно само себе не дает отдыхать. Чувствую себя как на другой планете… Почти не знаю, кто я… Разве это жизнь во мне? Бьется где-то потревоженный нерв, призывает к спасению – да только от чего спасаться? Разбитое сердце, разбитая голова, словно тяжестью придавленное тело – словно что-то страшное случилось со мной, а я понять не могу – что? Не живу, а только дышу часто-часто, пытаясь восстановить умственные способности…
Фонари заглядывают сквозь плохо задернутые занавеси – свет рассеивается, слепит, ничего не видно, небо темное, углы глухие… Жить начинаю скоро, когда улавливаю шорох – странный звук, постукивание, будто кто-то прыгает по стенам.
– Опять! Никак не успокоится, не наестся. Я даже хлебницу оставила открытой. Игрушка Зака здесь во всем виновата…
Многие утверждают, что он существует – но как такое может быть? Как с ним жить? Не прекращает стучать бестелесное существо… Как теперь уснуть? А если мне понадобиться встать – как я пойду? Вдруг он на меня набросится и будет творить черный юмор? Совсем сейчас не до шуток! Поднимаю голову, вижу поблескивающие углы мебели и черные провалы между ними. Стучит… Не знаю где, но стало лучше слышно – значит, подбирается к кровати… Звук монотонный, но не наводит ни скуки, ни тоски, ни даже раздражения – одно сплошное беспокойство, которое давит нервы. Возникает ощущение, будто волосы на голове уже шевелятся от ужаса и необъяснимости. Как бы я хотела вскочить и повключать везде свет, но разве это что-то изменит? Он убежит, а потом вернется – он знает, что ночью я в его руках и лампы для меня так же губительны – я не усну при их свете. Крепче прижимаю к себе Анну – но легче не становится. Я боюсь, что она превратится в какое-нибудь сказочное существо прямо в моих руках. Спящий человек – плохой помощник… Господи, неужели никто не слышит этого стука?! Замерзаю от ледяной скованной крови… Куда бежать, если вокруг только темный мир, очарованные предметы, ничего не освещающие фонари, рядом неподвижный человек – чужая я здесь среди них; сейчас какой-нибудь контролер увидит, что я не сплю – и накажет… Космос спустился, темно и страшно, хоть открой глаза, хоть закрой их. И тихо, как в могиле! Тихо… Ушел он… Тоска льется из глаз. Разве я собиралась изливать душу? Но все время плачу, все время… Надо было мне быть дождем, надо было стать слезами господа… Грех здесь какой-то, когда безмолвие покрывает землю. Ушел домовой… Куда? Зачем? Ведь это мой дом, здесь у меня ценные вещи…
– Господи, как мне спать? Почему я всегда думаю о плохом? Словно ищу зло в своей душе… Словно все больше и больше становлюсь злой… Словно возмездия жду… Когда же небо станет розовым и упадет первый луч? – вот тогда ты меня простишь… Сделай же воздух светлее, и ты увидишь мои слезы… Они не злые, а чистые на умытом лице. Пусть небо будет розовым – я усну спокойно и буду знать, что не очнусь снова в этой темноте…
Вижу серо-синюю кучевую массу – обыкновенная туча, гремит гром, а потом появляется рисунок с детской открытки: на лужайке играет с собачкой опрятная желтоволосая девочка. Вот повторяющийся сон – и когда я им грежу, то сразу понимаю: мне плохо, физически плохо, болит живот или внутри что-нибудь колет. Просыпаюсь в розовом свете и лучах, но нет наслаждения – не до этого. Понимаю, что ужасно хочу есть, но меня безобразно тошнит.
– Надо срочно перевернуться и снова уснуть. Меня просто убьёт иное времяпровождение. Придется мучиться от аппетита, но не иметь возможности проглотить кусок из-за тошноты. Я усну, и все пройдет. Может быть, хотя бы в субботу завтрак не покажется отравой…
Это уже не бесы, а живой организм издевается, от которого гораздо труднее спрятаться – совсем не скрыться! Только оглушить, временно забыться – но не для лучшей жизни…
…………………………………………………………………………………………………… – Шарлотта, Шарлотта, проснись…
Второе марта, начало уикенда.
«О-оооо, – раздается внутри, – оооо, ужас…»
– Шарлотта, пожалуйста, поговори со мной…
– Зэкери, молчи, не кричи… Не мешай!
– У нас нет завтрака. Что мы будем есть?
– Разве Анна ничего не сварит? Ведь она уже встала?
– Встала да ушла!
– Куда?!
– В библиотеку.
– Как? Опять? Немыслимо, – последнее слово я уже прошептала, совершенно потеряв смысл разговора. – Не-мыс-ли-мо… – и устало отвернулась от Зака.
Он зашлепал по полу босыми ногами, огибая кровать. Вновь глухо зазвучал где-то его голос, временами прорываясь с неожиданной силой и обрушиваясь на уши пронзительными словами.
– Валенсия тоже спит. А я не могу входить в ее комнату. Ты же знаешь, что мне все запрещают…
– Заки, умоляю… Если я не высплюсь, то весь день буду ни живая ни мертвая. Ну пожалуйста, сделай что-нибудь сам…
– Но что же мне приготовить?
– Не знаю… Купи полдюжины яиц и пожарь яичницу…
Когда в ранние часы будят по пустякам, засыпать снова – настоящая отрада, потому что чувствуешь, как засыпаешь, как изнемогаешь от желания смежить веки, укрыться с головой, ни о чем не думать – и в буквальном смысле делаешь в этот момент все, что хочешь… А если бы Зак сказал: «Вставай! Уже семь часов»? Я не гоню прочь подобную мысль – я смеюсь над ней, торжествую. Как же по сравнению с настоящим удовольствием безобразно это прошлое и будущее! И недоумеваю, как только у меня всегда хватало сил подняться, кажется, сейчас бы точно не хватило…
Оранжевый цвет перед глазами – от окон пахнуло теплом, запахом солнечных лучей, сквозь сон становится весело. Странное возникает ощущение, когда высыпаешься – немного ленивое, немного счастливое, чуть голодное, и почему-то все время хочется вздыхать. Организм долго-долго вёз меня в неизвестном направлении, в темноте, в неведении, в полном подчинении, потом остановился, притих, будто наехал на непреодолимую преграду; нажалась невидимая кнопка – и делай дальше, что хочешь! С размаху влетаю в жизнь! Сейчас ещё чуть-чуть полежу, и глаза, наконец, нормально откроются – без светобоязни и помутневшего зрения. Я увижу яркие желтые стены и фрагмент неба над крышами – голубого и безоблачного, потому что солнце вот уже сколько времени светит сквозь ресницы оранжевым светом…
– Э-эй…
Я просыпаюсь, и любой звук теперь – музыка. Она гладит меня тонкими пальцами по бровям, будто рисует, создает, но это уж давно законченное произведение, пригодное лишь для созерцания. И взгляд у нее сейчас умиленный, но спокойный, с дрожащим чувством, – отчего кажется немного грустным. Все знаю наизусть.
Когда я, наконец, решилась взглянуть на мир, то первое, что увидела, было изображение Мигеля: Анна размахивала надо мной портретом. Тогда я подняла голову и поймала губами его лицо.
– Привет, малыш… Какой ты крошечный на этой фотографии.
Энджи засмеялась и принялась совать его в постель.
– Анна, на нем уже высохли мои слезы? – спросила я театральным голосом. Она покачала головой:
– Хоть бы рамку завела… Совсем портрет угробишь!
– А почему он такой холодный?
– В отличие от тебя он давно уже встал и даже успел сходить со мной в библиотеку. Съездил в твоей тетрадке…
– Какой ужас!
– И упал на пол…
– Ещё ужаснее! Лицом в грязь. Пойди и умой его!!
– Шатти… Намокнет…
– Вытрешь!
– Испортится…
– Будешь отвечать!
Тут портрет скрылся куда-то с глаз долой в складках одеяла, а я принялась ныть.
– Не хочу вставать. Мне придется заняться гимнастикой и 60 раз махать ногами. Каждое утро мечтаю ничего не делать – и все равно делаю, как заведенная… Который час?
– Почти одиннадцать.
– Мне кажется, здесь когда-то был Зэкери.
– Не видела.
– По-моему, я совершила глупость. Я отправила его на кухню.
– И что особенного ты ему заказала, с чем он может не справиться? Свадебный торт?
– Ах нет, боже мой… В страшном сне я не ела его тортов!
– Пойду взгляну?
– Нет, останься. Я попрыгаю…
Мы решили пораньше поехать в город и прогуляться по магазинам – правда, без денег, но зато со множеством материальных планов на будущее. Я все мечтаю, что когда-нибудь разбогатею и накуплю массу необходимых вещей за один раз, вернусь домой с пакетами, и мы до ночи будем разворачивать, разворачивать… Хочу свой дом – и чтобы все в нем было новое. Наверное, мне хочется шикарного интерьера – что может радикально поразить новизной, как не то, чего никогда раньше не было? Я люблю смотреть на шкафы, огромные и вместительные, в которых можно спрятаться, с зеркальными дверцами, чтобы я видела себя со всех сторон, как в спортзале. Насколько люблю свободу, широкие природные ландшафты, настолько же нуждаюсь в каких-то заборах, стенах, тесных пещерах… Для каждой забавы – свои пределы. Но неужели это только игра – или постепенно стало игрой, когда я не наигралась? Не я ли глаз не могла отвести от кроватей под зажженными светильниками, с белыми покрывалами и фигуркой плюшевого мишки между подушками? – все они были двуспальными… Совсем не получалось представить узкой свою постель. А ещё у меня всегда была мечта вставать рано и кормить мужа… Я едва поступила в первый класс – совершенной дикаркой, без понятия о правилах и долге, только боязнь и делала из меня приличную девочку; учиться я тогда совсем не умела, а только мастерица была мечтать да фантазировать – и вот, в семилетнем возрасте, сидела нередко и представляла, как кормлю своего мужа. Однако, готовить хорошо я никогда не умела – может быть, оттого, что мужа не было.
Всю жизнь живу с навязчивым и неотвязным ощущением, что мне чего-то не хватает для полного счастья – и это приводит меня к полному несчастью… Почему теннис удался именно тогда, когда появился Макс? Но ведь пишутся же мои романы в одиночестве, почему тогда жить без людей не могу, хоть и чувствую себя чужой между ними – чужой и им, и самой себе? Может быть, люди – не те?!
