Диско

И я держалась одной надеждой, что однажды найду чью-нибудь душу – вторую половину себя, без сомнения, лучшую половину. Только все теперь стало плохо! Биологическая изменчивость сыграла со мной злую шутку: насколько я была в детстве жизненно умудренной, настолько же теперь стала совсем распущенной. Пусть – не безнравственной, но какой-то не такой, без прежних ценностей. Я, например, уже почти сказала, что никогда не выйду замуж. Внутри так озлоблено – то ли на себя, то ли на обстоятельства, которые против моих лучших замыслов. Я все пустила на самотёк; мир вертится, я играю… В теннис. И не только. Послезавтра увижу Мигеля – и, наверное, потеряю его навсегда. Танцевать я уже бросила… Реальность всегда отбивает у меня малейшую охоту с ней соприкасаться. Но скорее из упрямства, чем из надежды я продолжаю делать утреннюю зарядку, выпрямляю себе спину; часто покупаю новую губку и пену и становлюсь под холодный душ – борюсь за хорошее настроение, хорошее самочувствие, словно знаю, что все получится и мне надо будет встречать успех…

Зэкери с постной миной вынес тарелки. От блюда кошмарно несло солью.

– Крутые яйца! – сказала я. – Крутой Уокер!

Уокер – это его второе имя по паспорту.

– Теперь ты все свое филологическое чутье направишь на то, чтоб мне прозвища подыскивать?

А про соль он сказал, что она выпадет в осадок, если произвести химическую реакцию с кислотой. Я как услышала, тут же вцепилась в тарелку.

– Дай, – говорю, – сюда эту запеканку. Я съем ее за милу душу!

Мы достали хлеб с изюмом, всыпали в чай по четыре ложки сахару – и как-то позавтракали, добавляя яичницу в бутерброды. Чуть подпорченный завтрак перед праздничной поездкой на концерт – далеко не самое страшное, почти ничтожество. Однажды у соседей на чьих-то именинах вместо десерта пришлось довольствоваться соленым мороженым, причем в огромных количествах. Вот это был вкус! Мы так и не поняли, как такое могло получиться – видимо, в целях экономии денег (но в ущерб качеству) приобрели на комбинате бракованный товар.

Для сегодняшнего мероприятия был отведен спортивный зал Эмпайр-Пул в Уэмбли; я абсолютно не знала, где это, и не запомнила дорогу. Стюарты лучше ориентируются в Лондоне. Мы ехали в вагоне по одной из девяти линий метро и поднялись на поверхность в местечке, неизвестно на сколько удаленном от Ливерпульского вокзала и Центрального города – и в какую именно сторону. Зак пояснил, что это северный пригород, один из крайних лондонских «боро», но, оглянувшись, я почувствовала все тот же неуловимый колорит местности – во-первых, зимний снег роднил все районы, во-вторых, их сплачивал в любом сознании сам образ столицы. В окрестностях все было белое, светлое – невысокие здания и высокие дома и офисы, бесконечные вывески, как и везде. Фирменные магазины на улицах оказались уже знакомыми (как филиалы своих торговых компаний они рассредоточены в разных частях Лондона, встречаются в Челмсфорде и, вероятно, по всей Англии): трехэтажный универмаг, похожий на «Хэрродс» и принадлежавший той же «House of Frazer», очень распространенный книжный магазин «Смитс», супермаркет, сбывающий продукцию от «Unigate», «Cate – away» или «Kwik Save». Здесь же нашлись стандартный Макдональдс и пара пабов: один – собственность компании Whitbread, другой – старый-престарый с обычным названием «Экипаж и лошади».

Зэкери смотрел только на еду в поисках своего печенья, я собиралась показать Энджи необычные лампы, те, что видела в «Хэрродс», а Валенсия, которую всегда привлекали всякого рода толчеи, подошла поближе к книжному и в разгар проходившей там рекламной акции сумела получить бесплатный талон. Теперь у нас была возможность выбрать в магазине несколько книг себе в подарок. Мы отправились бродить между стеллажами без определенных мыслей. Я нашла случайно два нужных мне издания: рассказ «Старик и море» Эрнеста Хэмингуэя и легендарного «Ловца во ржи» Д. Д. Сэлинджера, о котором я собиралась в следующем триместре написать пробную курсовую работу по литературоведению. Книжечки были тонкие и в мягких обложках. Здесь очень распространена такая глупость: даже словаря не найдешь в твердом переплете, не говоря уже о художественной литературе.

– Ещё какие предложения? – спросила я негромко и задумчиво.

Но Зэкери уже тащил мне огромный том с газетной бумагой – полную трилогию «Властелина колец», против которой я высказывалась несколько месяцев. Одноименный фильм показали во всех кинотеатрах, молодежь ринулась к прилавкам за DVD и печатными оригиналами – а мне просто претило это стадное чувство. Обиднее всего было то, что я с раннего детства любила милую сказку о хоббите Бильбо Бэггинсе – и вдруг «Туда и обратно» оказалась всего лишь первой историей из целого цикла. Мне казалось, только я вправе читать и перечитывать это произведение, но из него вдруг раздули такую неимоверную сенсацию, что даже неприятно. Как будто мою собственную душу вынесли на толпу – только под другим авторством. «Я первая нашла хоббитов, – хочется мне сказать иной раз, – вы про них ничего не знали, а я даже мелодию придумала к песне гномов». И вообще ко всем продолжениям я отношусь как-то осторожно и подозрительно, если они появляются гораздо позже, чем начало.

– Ну ладно, – буркнула я и сунула увесистую книжищу в картонный пакет.

«Смитс» был одним из тех магазинов, где книжные залы совмещены с музыкальными. Однако, нам диски слушать было не на чем, поэтому я даже не собиралась их смотреть. Но Энджи все время украдкой поглядывала в сторону отдела, откуда лилась приятная мелодия и, наконец, шепотом предложила мне туда зайти.

– Зачем?

– Узнать, вышел ли уже альбом Джордана Шелли… – сказала она тихо. – Только не говори Заку…

– Почему? – удивилась я. – Мы же всегда делились музыкой.

– А вдруг он начнет дразнить? Вот, мол, Анна увлекалась роком, Скутером – а тут интересуется сладкоголосым гитаристом, да еще красивым… Мне будет неприятно.

– Ну хорошо. Как хочешь.

Я дисков никогда в руках не держала, и они казались мне совсем несбыточной роскошью, поэтому, когда мы приблизились к стендам, стало как-то не по себе. Я ничего не поняла в их расположении и только рассеянно скользила взглядом по чересчур ярким вкладышам, не различая ни одного названия. Анна нашла каталог – огромную папку с отпечатанными списками. Дома в таких папках мы храним копии критических и учебных статей. Диска Шелли в перечне не было указано, зато я увидела довольно странное имя – Шакира. Я даже решила, будто это новая русская певица – слишком явная игра слов, но Анна сказала, что она из Колумбии. Какая-то чепуха получается!

И мы, избежав устрашающих Анну объяснений со Стюартами, отправились в универмаг смотреть лампы. Несколько залов подряд занимали предметы обихода, точнее, громоздились друг на друге. По стенам были развешаны, как оружие, различная кухонная утварь, бытовые инструменты; на прилавках вдоль стен и на сдвинутых столах посередине располагалась посуда: стеклянная с цветовым или цветочным покрытиями, хрустальная – почти невидимая, металлическая – зеркальная и блестящая, фарфоровая – сплошь белоснежная; деревянные корзинки (в одной из них неизвестно почему сидел плюшевый пушистый зайчик); масса баночек для специй (формы их были неисчислимы, а дизайн живописен и неистощим); множество тряпичных и соломенных фигурок – то прихватки, то подставки – все с неизменной физиономией домового или подобного ему оберега; столовые наборы – вечная аристократическая гордость, вилки с поистине женскими изгибами, ножи с устрашающими лезвиями; сверхсовершенные чайники и кастрюли (кто только сосчитает производящие их фирмы!); полные полки тарелок, целые стеллажи бокалов, сервизы в нарядных ящиках – только такие и преподносят на свадьбу. Среди товаров оставался узкий проход, и покупателям приходилось кругами и зигзагами двигаться вдоль столов. На мгновение нас совсем отрезали от выхода, и мы, заставленные сплошной посудой, чуть не ослепли от блеска и ассортимента. Все было такое чистое, новое, предназначенное для счастливой, красивой жизни – я мысленно присваивала себе все, что видела и заполняла свою идеальную кухню. Но даже грузовой машины не хватило бы мне для транспортировки! Странная боль – сладкая, мучительная… Изматывает всю внутренность, и – пустота без ощущений… Это, конечно, лишь подростковый перепад настроения, но я чувствую, как мечта меня сгрызает, лишает действительной жизни – а шансов ей мало, даже не на то, чтобы осуществиться, а на то, чтобы в полной мере сбыться, в любой мелочи и сохранить свой духовный замысел, не только материальный. Не надо голимых богатств ради богатств – я смирюсь, я часто с этим смирялась… Хоть бы один-единственный ящик с сервизом, – обычный свадебный сюрприз, – чтобы вечером, после праздника, раскрыть его и сказать мужу: «Смотри, какую красивую посуду нам подарили!», лишь отношений человеческих, лишь стимул для жизни в отдельном гнезде… Насмотрелась я опять и расстроилась. Все эти кухни, спальни – атрибуты дома, дом – ассоциация с семьей, а семья – воплощенная любовь! Так это было просто, логично, ожидаемо, а теперь все срывается – я срываюсь… Надоело мне. Я перестала верить, что мечта сбудется в полной мере и принесет ожидаемое счастье. А когда не знаешь, за что борешься – есть ли смысл? Нет его!!!

Лампы по-прежнему курились разноцветной жидкостью. А тем временем у Зэкери случилась своя трагедия. Он зашел в отдел готового мужского платья и увидел нежно-голубой костюм – брюки и ветровку – из первоклассного катона. Глаза его разгорелись азартом и восторгом. Он немедленно вырядился и повернулся к зеркалам… Я сама не могла налюбоваться славным гармоничным сочетанием светлых волос с расцветкой ткани.

– Хочу! Хочу! – стонал Зак.

Но о таких больших покупках пока не могло быть и речи.

– Ладно, Зэкери, не расстраивайся, – сказала я мягко; очень хорошо знакомо это чувство ущербности, когда что-нибудь до зарезу охота, а денег нет. – Не завтра и померли…

И вот Зак, дрожащий, совершенно распсихованный, колючий, чуть не всхлипывающий (в 17-то лет!), наконец, с нашей помощью кое-как покинул отдел.

Атмосфера обещала взорваться звуком, но пока стучали наши сердца от ожидания, необычности, чуть праздничной взвинченности, взволнованности, молодой радости… У молодости свой собственный разум, совсем не такой, как у самой личности – это не мы живем в юности, а она в нас. И Зэкери скоро отвлекся, посмотрел по сторонам, увидел что-то интересное. Иногда мне хочется быть, как он, бесшабашной, с детскими печалями – но это лишь моя слабость, желание уйти от трудностей, от дум. Оказывается, я начинаю лениться…

– А в Ирландии двухэтажные автобусы – зеленые, – заметил вдруг Зак. В голову иногда приходят совершенно неожиданные мысли.

– Кто это сказал?

– Ирландка.

– Какая?

– Айрис.

– Кто такая?

– Ну, она хотела стать моей сестрой.

– В смысле?

– Выйти за моего старшего брата.

– А он?

– Испугался.

Мне захотелось поговорить о его братьях, об их занятиях, узнать, наконец, их имена. Я столько раз собиралась расспросить Зака обо всем, но постоянно отвлекалась, забывала. И снова не получилось никакого занимательного рассказа – мы подошли к входу в Эмпайр-Пул и протянули билеты на контроль.

На Западе очень странные концертные площадки – свет почти отсутствует, из-за чего, естественно, не видно ни стен, ни внутреннего убранства, а бедному артисту вообще приходится смотреть в черную пропасть под ногами. В зрительном зале царит темнота, и только над сценой вращаются голубоватые прожекторы – видны только корпусы в виде довольно ярких пятен, а свет от них будто чем-то поглощается, и если какая-то его доля и пронизывает пространство, то это кажется зловещими, дьявольскими отблесками. Тяжелая обстановка – и люди вокруг, люди, люди… сумасшедшей толпой. Все они раскачиваются, как волны, и если не попадешь в ритм, тебя обязательно толкнут и опрокинут. Никто на концерты не наряжается, все в джинсах, майках, кроссовках, куртках – зато навешивают на себя золото, железо, пластмассу и красятся до неузнаваемости, становятся страшными, при мимолетном освещении – даже жуткими и опасными; когда ревут (от лучших, наверное, чувств), на лице образуются темные подтеки с волнистыми и углообразными краями, глаза становятся в два раза больше и не выражают радости, никакого подобия расслабленности – сплошные порывы неопределенного качества, театрально подчеркнутые и доведенные до экзальтации. Кричат, как звериное общество, тянут руки, как проклятые, отлученные… Такое создается впечатление, будто не на концерте находишься в цивилизованном городе, а, как минимум, наблюдаешь заклинания при кострах в какой-нибудь самой дальней и доисторической индейской глуши. Артист – темная фигура, никакого вида… А потом обрушивается шквал звука – и тогда только зажимай с непривычки уши!

Музыка призвана уводить нас от реальности, отвечать личным чувствам каждого, питать их или корректировать – и подобная обстановка может послужить неплохой проверкой для качества мелодии. Бывают моменты, когда отдаешься неотъемлемой красоте и уже не замечаешь ничего вокруг. В такие минуты считаешь себя автором, композитором, ибо гениально слушать надо тоже уметь. Если бы только у меня был музыкальный центр с эквалайзером и супербасами, я бы не взялась ещё стадностью отравлять свои проблемы!

Велика была толпа, но стоило мне повернуть голову – и я увидела Алойк совсем близко. Она надела красную футболку, завязала волосы, на ее веках уже не было теней, только губы – ярко-красные, модные. Это не была ее маска, это было вновь истинное ее лицо, потому что упорное достоинство в глазах превращало некоторую, может быть, распущенность в абсолютную свободу и внутреннюю силу, обусловленную такой свободой. Столько жизни было в ней, столько физического подъема, но без напряжения, словно она играла в волейбол и не пропускала ни одного мяча. Возможно, Макс и меня видел на корте именно такой… Я чувствовала себя такой. А влажная, горящая отдельными пятнами красота Алойк заставляла меня чувствовать это вновь. Полет, приятное сокращение мышц, покой в душе – имя ему удовлетворение… Тогда в моей голове и зародились преступные мысли. Они лишний раз доказали, какая я непредсказуемая, чувствительная, увлекающаяся – и ветреная, ветреная абсолютно, непостоянная, ненасытная… Но об этом после.

На сцене появился Скутер. Не могу сказать, чтоб я была его поклонницей и хотела бы пополнить им свою музыкальную коллекцию, но меня интересовали, даже удивляли и его облик, и его шоу. Хотя это и неправда, но мне все время казалось, что он неживой – механический, божественный, какой угодно, только не человек. Оскал звериный, глаза неподвижные, будто стеклянные и раскрашенные. Я слишком уяснила, что все блондины – холодные, но этот был скала и ледокол одновременно. И как только можно под таким образом вводить в репертуар столь громкую музыку? Непонятно, откуда может взяться усилие души. А он и не пел, только время от времени вставлял какие-то непонятные слова ужасным голосом, от которого тряслись стены. Продолжалась музыка, а он вновь и вновь пересекал сцену и на краях ее резко раскидывал руки, будто его пронзало звуком; тогда он казался единственным героем огромной высокогорной оперы.

Героической была музыка… Не знаю, отчего это зависело – от громкости, от безмолвия, бессловесности, от ассоциаций… Чувствовался мне, и не с помощью органов, наполненный чем-то воздух – словно каким-то веществом. Это находилось уже внутри меня и будоражило кровь. Мелодия перерабатывалась во мне в нечто ощутимое – и оно, в свою очередь, распирало грудь, будто порываясь на волю, в пространство. Так окружающий мир входил в меня, а я растворялась в мире – вечная метаморфоза первоначала, хаоса, из которого все получается, но куда все и уходит… Я становлюсь титаном, могу объять необъятное, множусь в целую армию, нахожу мужское начало – разве это невозможно? В любом живом, в древности задуманном, скрывается тайна – тайна мудрости и силы, и мы ее знаем, мы носим ее генетически, подсознательно. Оказывается, есть шанс вскрыть феномен мира! Тьма породила свет – и внутри нас девственная темнота! Кто об этом думал? И там зарождаются светлые слезы, светлые помыслы, блестящие идеи – чувство прекрасного и жажда искусства, когда это надуманное прекрасное вырывается наружу. В мире все так здорово связано – и почему только самое что ни есть естественное иногда обзывают пошлостью? Да, во мне парень – и он гораздо лучше, чем я! А самое главное – пробудился он от прекрасного, от музыки, от могучего громкого звука, похожего на клич в горах. И случилось это не сейчас, в зале, а очень давно, когда я ещё начинала жить… Песни идут одна за одной, я не запоминаю названий – зачем? Мне хорошо в этой музыке – как в чем-то былом – приятном, родном, живительном, первоначальном, ПЕРВОМ… Как известно, все первое всегда воспринимается острее. И картинки прошлого начинают возвращаться ко мне – так много уже прошлого, мертвый груз всего ПЕРВОГО… Может быть, каскад своеобразной музыки постепенно привел меня к пониманию, а это отдельная мелодия здесь и не ключевая? Но стоило как следует разлиться, разыграться и войти в полную силу песне «How much is the fish», я вдруг вспомнила свою первую любимую музыку. Весь этот концерт, оказывается, сплошная ностальгия по бывшей когда-то новизне моей уже старой и проверенной идеи-фикс.

Мне было пять лет, когда я услышала песню группы «Европа» под названием «The final countdown» – и такое она произвела на меня впечатление, что я до сих пор живу под властью ассоциаций, возникших у меня в результате прослушивания. С тех пор я нравственно больна героизмом и мужским началом. Я пишу о сплошной самоотверженности, военной славе, подвигах; я воспеваю мужскую красоту, мои литературные герои – сплошные мальчишки, все они – мои близнецы. Я в себе чувствую парня. Во всех встречных и поперечных молодых людях я ищу прекрасное – и здорово завожусь, когда нахожу. Некоторые думают, что я очень влюбчивая, но это не любовь, а гордость создателя. Это так же трудно понять, как бисексуализм признать положительным явлением. Боже, что с нами станет?!

Последняя по программе песня наполнила меня новым смыслом – может быть, он и был мне сейчас нужнее. Но я шла на концерт с совершенно другим настроем, другими мыслями, готовая настроиться на громкую музыку. И вдруг этот Скутер так меня поразил… Стало еще темнее. Он вынес на середину сцены стул и уселся с гитарой. Зазвучала мелодия – грустная, на одних тонах, без барабанной дроби, но огромная, отдающая эхом, громом… И тогда он запел… Все вокруг заплавало в каких-то помехах. Я уже не могла четко видеть его – он весь был в тумане, но мне казалось, что по склоненному лицу текут слезы или дождь, стирая его глаза, его черты, всю его бесчеловечность. Настолько он разбит был в этой позе, настолько великолепен – как умирающий гладиатор.. «Eyes without a face… eyes without a face…» И ничего больше не надо, кроме одной-единственной фразы – в ней главное, в постоянном возвращении к ней. Когда сумасшедший рокер поет тихую балладу – насколько трагичнее она кажется! Мы смотрим, как страдает высокий, сильный, страшный человек, как он сгибается, несгибаемый, под духовностью – и это его добродетель, не поражение, ибо величественно на его одре страдание от любви и ее боли. И он пел, на низких тонах срываясь с голоса, на высоких – разрывая душу мне. И ужасно было лить слезы среди зала, да я не могла их сдержать. Море вокруг, море сладкой боли; наслаждения в боли – пассивное лекарство раздраженных нервов. Я и не понимала, о чем он поет – просто мы находились под одной крышей, и душа сама в себе пела о своем, бесконечно заражаясь похожей болью совершенно случайного человека…

Да, моя эстетика, мое искусство… Как же быть? И я неудачно влюблена. И кажется, мне это на пользу. Раньше я страдала по-черному, совсем не поэтично, утопая в плохих оценках, в семейных скандалах, в пороках своего характера – что неуклонно тянуло на дно, словно срабатывал каждый раз механизм самоликвидации. Слезы были от злости или от страха, меня часто все бесило, било по самолюбию, по положению, по авторитету; настолько это бывало беспросветно, тупо, уныло, лишало сил жить, что-то исправлять, строить планы. А я и не строила планов вне ПЛАНА, мне было некогда и нельзя. Исключение из школы и профессия дворника пугали меня гораздо больше, нежели отсутствие год за годом законченных произведений, дружеской теплоты. Мне не поставят тройку за то, что у меня нет парня. Значит, это пустяк, ничем это не грозит, на аттестате не отразится… И вообще, это – ГЛУПОСТЬ, это – ОТВЛЕКАЕТ, к тому же я – УРОД… Вот так оно пошло и пошло, личная жизнь воспринималась как праздность, ненужность и постепенно заняла место дальше заднего двора. Я даже свыклась с мыслью, что любви у меня не будет – так уж сложилось, не для любви, значит, рождена…

Не бунтую я и теперь – почему что-то должно было измениться? Смирно страдаю, делая из этого идею – и даже стала счастливее. Боль от любви – легкое расстройство, которому можно отдаться, расслабиться, ничего не делать, роптать на жизнь – и главное, не обвинять себя. Я полна теперь жизнеутверждающего чувства, не буднично-прозаического, а созвучного с музыкой, с моими романами – это порыв, даже в грусти! Однообразный быт с вечным «не получается» – вот что истирало душу в бездействии и разум в ничтожестве, а я желала бурных эмоций, чтобы внутри все кололо, кипело и море казалось по колено. Как же мне было не найти счастья в тоске своей, как могла не полюбить тех моментов, когда сердце полно до краев, растревожено и чутко реагирует на неуловимую прежде красоту мира – и если готово сгубить само себя, то только прекрасно, с песней, в честь кого-нибудь, во имя чего-нибудь? И я улетаю от земли на подбитых крыльях, я учусь любить его мировой душой, а не моим лишь отчасти состоявшимся женским началом, я намеренно хочу уйти от земных страстей – злости, обиды, мести, ревности. Все это не то! Как приятно любить выше облаков, обладать святой любовью и хранить ее как чистое стеклышко… Если бы отношения можно было построить такими – да возможно ли?! Особенно для меня. Я и с собой-то не дружу, а что говорить о какой-то еще привязанности. Земному земное, а я как человек – всего лишь мертвец, потому что – совершенный импотент… И зачем мне только это тело? Сколько из-за него было проблем, сколько оно мне душу потравило, поунизило… Бывают, конечно, и в нашей жизни радости совсем подходящие – живые, эмоциональные, самодовольные, но вечное земное счастье слишком успокаивает, а я не могу не грустить – на этом держатся мои произведения. Я обречен… обречена… Кто я – сама не знаю. Душа! – кто это? Он или она?

… Господи, что же такое происходит? Я никогда раньше не видела звезд. Эта мелодия в тумане свела меня с ума – и все еще звучит с каждого светила, что блещут в ночи. Дышу и живу…, задыхаюсь от жизни, от дождя, от тепла. Все Мишуткины атрибуты! Алойк ловит мои руки, а я уж ничего не соображаю.

– О! Я смотрю, ты в восторге?

– Да, в экстазе. Хорошая музыка – моя слабость…

– Макс сказал, что ты увлекаешься танцами. Обязательно заходи ко мне в университет, у нас с тобой найдется, о чем поговорить…

В этот момент я уловила взгляд Энджи, немного затаённый, но, смело и открыто заглянув ей в глаза, я упрямо пожала протянутую руку Алойк.

– Конечно, зайду.

Короткая сцена – никто даже и не понял, что это была сцена. И честно признаться, лучше бы она тогда поскандалила и демонстративно оттащила меня от Каваливкер…

Шла сейчас по темноте домой и смотрела в небо. Хотелось, чтобы рядом не было людей – тогда я бы крикнула изо всех сил: «Мигель!» – без других слов. Человеку приятно, когда его зовут по имени – это психология. Я так хочу, чтобы он почувствовал, что в мире есть я, кричащая в небо его имя и любящая его больше себя – и чтобы он всегда об этом помнил и меня дождался. Иногда страшно – разве могут сбываться все мечты? А потом рассуждаю: «Это не только мое счастье, но и его тоже – и любовь угодна богу, потому что дает предпосылки к продолжению рода. И медаль я получила серебряную, а не золотую… А золотую до сих пор хочу!.. Так, возможно, он – моя высшая награда?»

Мигель, Мигеле, Миг, е ещё лучше – Микки, мягкое, детское прозвище: человек с таким именем никогда не станет злодеем… Какой же ты на самом деле? Смотрю на тебя, и мне кажется, что ты не можешь быть каким-нибудь не таким, как я себе представляю! Иногда у меня возникает чувство, что тебе грустно, и ты зовешь меня, свою любовь, которую уже отчаялся найти. В такие минуты хочется подойти к тебе, погладить, покачать твою голову, поцеловать в лоб, сказать, что я здесь, рядом с тобой, ничего не бойся… Иногда чувствую, что тебе плохо, что с тобой что-то не так – и хочется бросить все, бежать, найти тебя непременно, рыдать – кинуться на шею, сказать, что мне тоже плохо и только с тобой я выживу… Мишка, так жалко тебя и себя! Я и говорю одну сплошную жалость, как будто все несчастья мира расписаны в наших грустных глазах…