Диско
Тоска глядит… Вот уставится и сверлит дырку. От предметов отражается, от стен, окон, дверей, людей входящих, людей уходящих – как затянет! – и хочется выть на луну… Как собаке…
– Что случилось с тобой, моя Энджи? У тебя всегда было ровное настроение – доброжелательность, предсказуемость, флегматичность. В тебе не было взрывов. Я и не помню, когда ты в последний раз плакала…
– Когда чуть не ослепла… А теперь мне кажется, что лучше бы я не видела этого мира…
– Отойди от окна, Энджи, там уже нет солнца. Ты просто пытаешься спрятать от меня глаза – и напрасно… Я видела, как ты расстроилась, когда не нашла диска… и тебе не удалось вновь увидеть Джордана Шелли!
– Шатти, – воскликнула она, выражая восторг от собственных мыслей, но сами эти мысли прозвучали тихо-тихо, – у него прекрасные светлые волосы и бездонные голубые глаза. Он, должно быть, поэт!..
– Ах, Анна, как мне это все знакомо…
– Но ты послушай!.. Мне вдруг представился закат… Красное солнце садится за океаном… Красивое розовое небо… Шум волн, нежный ветерок, теребящий его волосы… Он стоит, озаренный вечерним солнцем, его одежда треплется ветром…, волосы разлетаются в разные стороны… У него задумчивый вид… Я иду по берегу в длинном сарафане, с распущенными волосами… Подхожу к нему… Он поворачивается в мою сторону и откидывает левой рукой волосы назад… Его нежно-голубые глаза улыбаются мне… Мое лицо озаряет счастливая улыбка… Он тоже улыбается мне своей безумно очаровательной улыбкой… Он протягивает руки ко мне…, и я бросаюсь в его объятия… Он подхватывает меня и, прижав к себе, кружит в порыве счастья… Я смеюсь только ему одному… Он опускает меня на песок и смотрит мне в глаза… Солнце освещает наши фигуры…
– Увы, все блондины холодные и недоступные…
– Все? А Макс?
– Энджи! Лучше ругай меня, но не говори, что он хороший…
Она замерла, глядя на меня с мольбой; она уже не понимала, что говорит, не соотносила меня с моими целями – и доказывала мне красоту блондинов, которая давно стала для меня горькой и трагичной… Я словно видела прежнюю себя со стороны! Нас было теперь не трое, а четверо в этой комнате – две парочки… Мне уже казалось, что история с Джорданом Шелли насчитывает много лет, и я уже устала от бесконечных разговоров о нем. Хоть ничего подобного и не было, но предчувствие всего этого за считанные секунды извело душу. Не осталось вдруг никаких сомнений: она его любит! – и пусть я узнала об этом первая, однако возникло чувство досады, будто я что-то пропустила, не доглядела – а попросту, не догадалась раньше… Но это можно было только предсказать, нагадать на кофейной гуще. Как злит осознание себя дураком: вот висело нечто над головой, я и не знала – и вдруг оно упало! Дальнейшие проблемы с последствиями стали видны, словно издеваясь, как на ладони!
– Я просто помечтаю… – продолжает она покорно шептать.
– И замечтаешься… Посмотри на меня, Энджи, я тебе живая натура! Ты видишь, что со мной сталось? И в каком болоте мои мечты? Мне тоже было хорошо первый месяц… Но ты знаешь все лучше меня, потому что я часто была в полном беспамятстве. Зачем же с тобой происходит то же, что со мной? Это абсурд! Мы друг для друга станем насмешками… – несчастные подружки, влюбленные в звезд! А надо мной судьба даже вдвойне посмеялась. Потому что твой Джордан – блондин… Так и хочется воскликнуть: «О боже, как все это понимать?!»
– Я разделю твою участь, Шатти…
– Самое ужасное, что ты начинаешь зависеть от меня и делаешь все, как я – даже бессознательно. Может быть, и нашу любовь именно я вбила тебе в голову?
Но я не дала ей возможности ответить – зачем мне ее надуманные ответы: теперь это только богу известно! Я перевернулась на кровати, рядом с ней, гладила ее руки и снова принялась твердить:
– Твоя любовь опровергает мою, лишает ее единичности, возможности сбыться. Получается, что все фанатки влюбляются в своих кумиров…
– Но я ведь не собираюсь любить его – как поклонница. Неужели ты не веришь в мою искренность так, как в свою? Мы, наоборот, должны увериться в наших чувствах, потому что нас уже двое. Значит, настоящая любовь к звездам действительно бывает.
– Не знаю, что и думать, Энджи… А может быть, мы и в самом деле гомосексуалисты? Мы словно намеренно влюбляемся в мужчин, которые не могут быть с нами. Как будто оправдываем одной невозможностью другую, даже не оправдываем, а прикрываем… Возможно, это мы в принципе не можем быть с ними? Чего тогда стоят наши мечты о них?
Нет, она не знает… Вот жизнь – нарочно не придумаешь!.. Как бы ни было тяжело, сюда же лезут ещё пороки… Я просто страшный эгоист, хотя и твержу всегда, что не против ее отношений с парнями. Теперь ничего нельзя будет рассказать ей без того, чтобы она в ответ на мое нытье не повторяла: «И у меня… И я тоже…» Меня совсем не утешат ее страдания – но придется говорить о каком-то Джордане, успокаивать ее… Какой, спрашивается, из меня утешитель! А может быть, ей уже надоел Мигель, и она в отместку мне придумала этого Джордана? Но если это и так, она потом поверит, что на самом деле его любит… Анна не умеет нарочно лицемерить. По-моему, мы обе стали жертвами взаимной преданности и доверия. Раньше хоть она меня как-то поддерживала, отвлекала на себя – а что будет теперь? Сплошное беспросветное болото в нашей жизни.
12. В воскресенье я проснулась с непонятным, но подозрительным ощущением в горле. Оно словно распухало изнутри и хотя не болело, но всю меня и мою душу наполняло мукой, близкой к содроганию: я подозревала у себя инфекцию. Накануне на нашем потоке разразилась эпидемия свинки, и в пятницу нам всем поставили прививки. Но я могла уже заразиться!.. Целый день я ныла и ходила из угла в угол. Время тянулось медленно, в груди была сушь, глаза слезились, музыка резала уши, меня немного морозило и тянуло в сон, несмотря на то, что я встала в двенадцатом часу. От страха у меня пропал аппетит; жевала только сухое печенье Зака, а потом вдруг стало противно и тяжело в желудке. Надо было выпить хоть горячей воды, но меня затошнило от ее тупого вкуса. Вспомнилось почему-то, что в блокаду люди пухли от кипятка. Никаких медицинских средств от свинки я не знала, поэтому и не принимала, а все маялась дурью дома и чего-то ждала – то ли облегчения, то ли обострения. К вечеру мне показалось, будто я заплываю жаром… Анна сказала, что это может быть реакция на прививку, но я ощущала себя больной и разбитой, во мне было полно неприятных симптомов, которые вызывали злость и протест, но не против самих себя, а против здоровой действительности и некстати яркого солнца. хотелось куда-нибудь провалиться…, но неспокойный сон принялся ночью саднить голову, нагонял массу бреда, я тонула, не забывалась – и все время ощупывала горло, грела дыханием край одеяла, прикладывала к нему…
В понедельник с самого утра провалила две контрольных работы – и свет окончательно стал мне не мил…
– Анна, скажи, пожалуйста, зачем ты меня сюда притащила? – я бросала резкие, отрывистые слова не хуже, чем Алойк, и яростно сжимала свое левое запястье, чтобы немного заглушить ноющий нерв. – Кто просил Линду брать нас с собой?!
– Ты!
– Я?!
– Да-а…
– Бред какой-то…
– Она ещё сердилась, что ты обращаешься к ней с такими просьбами, а сама бросила танцевать…
– Энджи, ты понимаешь, надеюсь, что я не могу здесь остаться? Я чувствую себя преступной, и…
– Шатти, это все глупости. Ты лучше посмотри, как люди танцуют!
Вся эта драма происходила в Альберт – Холле, недалеко от универмага «Хэрродс». Финансы пели романсы, а на сцене танцевала моя идея, как искры чертовского (чертовски хорошего!) пламени. Подмостки вспыхнули, бомбой не разрушенные… Весь этот электрический разряд упал на собственную голову принципом фонтана: из себя и на себя. Сначала, конечно, вода была как вода, струилась водопадом, но после того, как я велела себе заткнуть этот фонтан, – видимо, произошло короткое замыкание. Открываю глаза, сбрасываются последние отходы из слез – и вот уже виден Мигель в красном обличии… И вот уже не он, а я горю в адском пламени! Как в рекламе про красное вино, материализуется из ярких отблесков Мигелевой рубахи девушка в красном платье по имени Ализэ. Что они танцуют, не понимаю. Думаю только, что ей не идет красный цвет, думаю, что идет голубой… Потом возмущаюсь этим мыслям, потому что голубой цвет идет мне. И тогда хочу, чтоб она вообще исчезла… Она вдруг и правда исчезает. Он один идет по краю, вниз смотря с видом никем не спасенного, и вдруг жестом спасителя вытаскивает на сцену какую-то девицу…
Но самое ужасное было, когда он к ней приложился. Поцеловал – и все!
– Паскуда, – сказала Анна, более склонная рубить с плеча.
– Энджи, перестань… Не смей!
– И он стоит твоих слез?!
– Стоит… Он дорого стоит!
– Конечно, грязь со всех собирать дорого обходится…
– К чему это все говорить? Мне легче не станет.
Аплодирует зал – понятно, увы, что вовсе не танцам. Девица, смеясь и плача, висит на шее… страшно сказать – Джейн Деметры (не хватало ещё, чтобы последняя меня увидела!) Рядом с ней визжат ещё несколько клонированных, – словно выпрыгнувших от восторга из той, целованной, – девиц:
– А здорово ты ухватила его за задницу!..
По сторонам взираю – Алойк нет. Энджи тянет на выход:
– Пошли уже домой. И всех пошли, потому что они пошлы.
И едем в Эссекс на ещё полном автобусе, я ее сажу, сама над ней покачиваюсь. Сглатываю и сглатываю: раз – больно, другой – не больно, першит каким-то печеньем или песком, или прахом… Сгорела, наверное, душа… И начинаю по-философски думать о взаимодействиях воды и жара, думаю, что попадание влажных слез на жаркий кристалл вызвало электрический разряд, рассеивающий энергетический туман, что породило (как из ребра Адама, так и из ауры Мигеля) Ализэ и отношение между ними. И думаю, откуда же взялся кристалл, и вдруг вспоминаю, что в слезах содержится соль, которая твердеет в кристаллах. Тогда я не понимаю, почему кристалл горячий… Это, видимо, уже не моя заслуга. Зато перед глазами стоит белый порошок соли, просыпанный на сковороду и прокаленный до бугристого цвета… Так и мой самородок замутнел от чьих-то печей – и результат налицо: продолжает собирать грязь и превращаться в не все то золото, что блестит. Вот и значит – Мигель есть соль… Промывает мою душу, как кристалл… как соль промывает нос… Глаза разъедает – и реакция на соль опять слезы, опять лью слезы. Но удивляюсь я, как же мой просоленный кристаллический Мигель мне-то не просверкал, что ушла я несолоно хлебавши…
Тут заземляюсь я со своим электрическим разрядом и представляю, как бы он меня вытащил вместо той девицы. Ведь я бы ему не позволила – не с этого начинается любовь… А она радуется телячьи, что ей так круто! Вот как говорится: «Нам бы ваши проблемы» – читай: «… для нас это радости», так и «Нам бы ваши радости, мы бы вмиг их умалили до отрицательной величины ниже средней». Что ей прибыло? Не любовь – ибо опять же не с этого любовь начинается. Или она радуется, что все это видели? Ну видела я – глаза бы не смотрели! Или радуется она, что оскорбила чьи-то лучшие чувства? А что толку их оскорблять – все равно от удивления противодействию в Тартар не свалятся да ещё и отомстят… Лучшие – они ведь во всем лучшие.
И доехали до жилья, сели напротив друг друга… Хотелось просто пожать плечами… Что делать дальше, не знаю, что будет – не представляю, даже что было, – и то не понимаю. Психика на снежный ком завернулась – драму микшировать… «Зачем пошла на чемпионат – а зачем вообще про Мигеля узнала – а зачем сама родилась – а зачем мир возник…» А логика, две контрольные предавшая, нигилизм свой продолжает: «А зачем эти мысли?» Железная ты, логика! Заваливая то плохое, то хорошее – ты хоть временами бываешь права. В мире неадеквата даже это не маловато
13. У Алойк не было пары. Алойк сидела на первой парте в огромной аудитории со светло-лакированными столами; ее окружали несколько продолговатых книг, изжелта – красочных, переплетенных на знакомый манер, собирающий листы единым пластом, точно армию.
Я сидела рядом с ней, и пятнами закладывались в гипофиз подробности ее фрагментов. Волосы черные, чересчур черные. Глаза прозрачные… Странно… Морско око и черное море. Грудь высокая, акцентированная тканью голубой блузки. Покрытие не скользящее, а словно вросшее, русалочье… И вспоминается походка ее – из стороны в сторону переклинивающая, точно вылетают при каждом шаге бедра из суставов и тяжело идти на хвосте…
И опять эта чернота – черным по белому отМигелево саднение, и вода, опасно смывающая с твердых желаемых почв, и колдовские замашки эти русалочьи, в ней находимые…
И ведь говорят, что так бывает рано или поздно у всех мужчин, но я-то, я-то – ведь мужчина – не мужчина – думала, у меня уже точно будет по-другому. Спасет красота мир – от чего, спрашивается, спасет? Мое внутреннее устройство под красотою впало в бестолковую саморефлексию, что-то пытаясь сделать лучше. Я стала терять то, что имела, ради призрачной этой красоты, которая сидела напротив – а я пропадала… Дальше-то что? Я видела, – буду твердить я. И все равно буду упускать ее ради того, что не видят на поверхности – а себе оставлять боль вместе с горделивым чувством, что вот, мол, я люблю другую исключительно за внутренние качества и вообще я такая верная – но ведь любовь ли это? Наверное, ведь не изменами в собственных чувствах должна испытываться любовь… Ну скажите ещё, что повезло Энджи – теперь ей любить сквозь заслонку чудных девушек, любить в замочную скважину, любить и гордиться, ибо против лома нет приема.
Странно, что любя Мигеля, красивейшего мужчину на земле, я почти не задумывалась о его звездной, располагающей к поклонению внешности… Возможно, я упивалась его красотой, но никогда не думала, что миллионы в это время упиваются, а я одна из них… Они любили за красоту, а мне он был знаком. Сначала я его узнала по глазам, а потом сообразила, что – да, вроде красив. По поводу Энджи вообще не задумывалась о красоте ни разу. Эффект узнавания работал, как генератор – вижу косые глаза, и все – это мое, и я дома в своей тарелке. А с Алойк было иначе: я вешалась от водянистой груди и четко размеченных черт лица и понимала, что я влюбляюсь в банально красивую девушку… А кто же этого не может-то – влюбиться в красавицу?!
Дверь периодически открывалась, и внутрь заглядывали одногруппники; разговор сводился к частоте курсирования в коридоре лиц знакомых и незнакомых. Передо мной Алойк, странно распинаясь, превозносила без устали английский язык. Оказалось, что она вовсе не англичанка, а представительница еврейских успехов. Рассказы ее дышали спокойным воздухом профессионализма. И я начала понимать, что ее резкие фразы четко отделаны годами по оригинальным кембриджским пособиям со множеством фотороботов – девочек и мальчиков, застывших под каждую сцену комикса. Пока я зубрила грамматику по томам Happy English и превращалась в книжного червя, Алойк была неплохо подкована на вербальные и социальные штуки.
– А ты знаешь, что когда начинаешь танцевать действительно от души, то даже порой, стоя на остановке, уже ставишь ноги в танцевальные па и воспаряешь над собственными ногами?
– Значит, ты танцевала, Алойк?
– Посетила несколько уроков по разным направлениям, а потом поняла, что мне это уже не надо…
– Почему же ты тогда не выступаешь на сцене? – удивилась я.
– А сцена ведь вторая жизнь, а зачем она мне, если танец вместился в мою реальную жизнь. Ты знаешь, что Джейн добивается кандидатуры в VIP?
Я хладнокровно удивляюсь…
– Да, она профессионально занимается танцами. А по ней ты это видишь?
Вспоминаю точеное лицо Деметры, вспоминаю странный жест выправить грудь под неизменными мужского кроя рубашками… И Алойк вдруг начинает отвечать моим мыслям:
– Я тоже очень люблю мужские вещи. Рубашка Макса очень стильная, я бы даже приобрела себе такую…
– А почему не приобрела?
– А ты знаешь, что мне и Макс сначала нравился, но потом я узнала, что он нравится многим. А мне это зачем? И более того, знай я заранее о такой его популярности, – он бы мне даже и не понравился…
Тут я уже опешиваю:
– А он в чем виноват?! Получается, он будет всем нравиться, но никто не захочет иметь с ним дела! А если бы нам с тобой сказали, что, мол, я тебя разлюбил, потому что ты понравилась кому-то другому?!
А она посмеялась:
– Не беспокойся за Макса, Шарлотта, масса его фавориток мечтают иметь с ним это дело…
В это время в дверном проеме опять рисуется чья-то фигура, и Алойк кричит:
– А где Джейн?
– Спит, – отвечают ей.
– С кем?!
Вот рушит, как на лесоповалке – и все. Что ты будешь с ней делать… Но меня поражает реакция парня, к которому обращен вопрос. Он отвечает степенно и с достоинством, без идиотского смеха (честно говоря, меня слегка пробивало на подобный!):
– В принципе одна. Но рядом с Сержем.
– У нее никогда не получалось преподнести себя так, чтобы ее реально уважали, – она снова завела про Джейн. – Она перед университетом тщательно продумывала, как она будет себя вести, что говорить… Она приводила меня на встречу школьных выпускников. Меня там хорошо приняли, но было видно, что она не тот человек, который может привести новых лиц в компанию…
– А теперь у нее это получается?
– Ты понимаешь, она тренируется в танцах до изнеможения, а потом дома ходит как попало, неестественной походкой… Все время ломится, как в глухую стену… А я считаю – если не идет, то и не твое, либо не в своем формате на это дело западаешь…
И тут я вспоминаю что-то похожее: пока не научилась ставить соединения в словах – просто ненавидела писать, а с обновленной версией почерка как заскользила бумагу марать даже не по программе…
Не могла я понять только, что у нее за подтекст в отношении меня. Она опять словно мысли мои читает:
– Подумай, что тебе в жизни дают танцы? И дают ли что-то?
А я вдруг задумываюсь, что это жизни моей теннис дался… Поучает ли она меня, потеряв надежду наставить Джейн, или наоборот – уничтожает меня на пути Джейн к победе в VIP…
А однажды я слышала, что Алойк запросто назвала подругу сволочью, а та спокойно отвечает:
– Почему сразу сволочь?
Но в любом случае все Джейн да Джейн у нее на уме. И теперь я имею туманную Деметру в потенциальных соперницах в спорте, а с Алойк пролетаю над Парижем буквально лишь в розовых снах… А тут Алойк выдала еще лучше:
– Я летом уезжаю в Израиль. Навсегда.
Значит, Джейн остается… Чуть ли не на мою голову…
– Вы всей семьей уезжаете?
– Родители с сестрой будут тут жить.
Выясняется, что сестра эта – София – старшая, а самостоятельно жить будет Алойк – конечно, успешности последней нет предела.
И тут наш разговор заходит о тяжких подробностях деторождения. Я говорю, что не могла иметь брата или сестру, потому что из-за совпадения родительских резус-факторов второй ребенок получил бы заболевание крови. Алойк говорит, что врачи предсказали ее родителям то же самое, но в отношении третьего ребенка. А вот в семье обожаемой Джейн три сестры! А потом она утверждает, что ребенку так же тяжело родиться на свет, как матери – родить.
– Я думала, младенец кричит, чтобы вдохнуть воздух, – озадаченно говорю я.
– А он кричит от боли…
– Вот те раз! А что болит?
– Сказывается изменение давления среды. Это очень дурная боль. Счастье, что никто потом ее не помнит.
А говорит так, будто не забывала. Значит, у меня родовая травма… Вот почему я умираю все эти годы!..
14. Дуло в уши… Стоял холод с припадками жары. Остановка угрюмо молчала, знакомого было мало, автобус не торопился… Бережно прикасаюсь к манжетам салатной ветровки, слегка встряхиваю ногами, и успокаивающе прикасается мне в ответ полотно клеша. Сегодня мы с Алойк были совсем-совсем одни в небольшой ее квартире.
Сначала встретился во дворе университета смущенный Макс. Неужели он подумал, что я приехала к нему?! И он мне сказал самые ужасные слова – всем и всегда ужасные, но я настолько была безучастна к ситуации, что и слова эти оказались неуместными. Сначала была очень удивлена, а потом обрадовалась до веселья от сознания того, как в этот раз лихо мимо боли меня протащило…
– Шарлотта, мы были в ссоре с Джейн. Но теперь все прояснилось. Ты извини…
Меня ведь, оказывается, прокатили! И все, видно, были в курсе… И Алойк весь день прибывала в каком-то извиняющемся состоянии: о Джейн, о танцах, о теннисе – ни слова… Старалась кормить меня сахарозой и шоколадом, заговаривала зубы, давила на уши; песни из приемника расслабляли до хмельной эйфории. И я сидела на диване в окружении мягких игрушек, на фоне красных ковров. Кажется, она собрала все сладости с уличных прилавков. Собственно говоря, это были сплошные клинья различных тортов. Она говорила, что не знала, какой лучше, и принесла все, оправдывалась, что медовые пирожные разобрали. Она смотрелась бы в официантках: так ловко принесла все торты и ни одного не уронила. Грация спасла пир! Алойк показывала совместные со своей сестрой детские фотографии, где сама она неизменно угадывалась с печеньем в руках. Оказалось, что Каваливкеры имели вечные проблемы со встречной полосой – каждая несколько раз подвергалась риску стать загудроненным идиотом… Я узнала о том, что сестры со смешного возраста ходили гулять до скольки хотели в дома своих подруг и претенденток в оные… И отец только посылал вослед, видимо, с его точки зрения, очень остроумную фразу:
– Что? Дружить пошли?
Но женихов не было замечено (вот ведь юмор-то!), а София – единственная, имевшая хоть какие-то отношения, уложилась с ними в период одного светового дня. И медаль свою после колледжа она сунула в ящик и более не вспоминала, а учиться поступила в какой-то неизвестный никому институт.
И тут появилась сама София – да ещё впридачу с какой-то Хеленой. Сестра была рассудительна, снисходительна ко всем проявлениям, как-то необыкновенно мягка – прямо в унисон своему серому пушистому свитерку…И хотелось постоянно встречать ее где-нибудь и здороваться или просто по телефону звонить и по имени ее называть, как бы показывая – вот, я тебя узнаю по голосу… И что-то (или все) мне отчаянно в ней нравилось, и даже, помнится, жалела я, что она не сестра мне, не подруга. И вдруг пробило тогда же, что я никогда ее больше и не увижу… Она с порога уселась напротив нас и принялась приятно смеяться на фоне собственного жизнеописания. Хелена же рьяно кинулась на диван с ногами, пробив меж нами брешь, задевая тарелки, и прямолинейно недевичьим голосом вопрошала:
– А чего это вы тут объедаетесь?..
И шли чуть ли не драгоценные минуты. Алойк начинала смеяться все громче и громче, заглушая сестру и в чем-то повторяя вульгарность приятельницы… Она сидела рядом со мной и постепенно скатывалась головой на моё плечо. Мне кажется, в тот момент она вовсе не обращала внимания, обо что опирается ее затылок. А я цепенеюще превращалась в мебель в попытках не спугнуть редкую птицу или, наоборот, не обнаружить себя перед лицом черных крыльев беды.
