Пленный лев

– Что говоришь ты об обмане, когда не взял еще никакого обязательства? Патрик же приобретет себе состояние мечом, и он пренебречь бы…

– Молчи, Лилия! Когда король увидит мою слабость, то, конечно, с радостью обменяет меня на Патрика и, без сомнения, оставит в покое в этих благословенных стенах.

С этими словами они подошли к своду, где застали маленькое войско, содержимое, по тогдашним обычаям, в каждом монастыре в полном вооружении и готовое к отъезду; сэр Джеймс был тут же, желая сам усадить молодую путницу в седло. Перед отъездом брат и сестра крепко обнялись, не обращая ни малейшего внимания на увещевания настоятеля, уверявшего их, что расставание это пойдет на пользу как Лилии, так и Малькольму.

Через утренний туман тихо пробивались первые лучи восходящего солнца, мартовский ветер стал холоднее; издалека послышался глухой рокот волн, отбрасываемых приливом на берег, и на небосклоне обрисовалась темная масса Сент-Эббской обители, возвышающейся над самым обрывом скалы, – а там, в глубине, бледно освещалось зеленоватое море, отражая в себе утренние звезды, но так ясно, что было трудно отличить их от красноватого огня, светившегося из окон обители.

Лилию приняли в монастыре с распростертыми объятиями: там ее хорошо знали и очень любили. Хотя она и не имела монашеских наклонностей, но мысль, что только там может быть она в безопасности, совершенно успокоила ее. Но Малькольм; не выходил из ее головы. «Что станется с ним? Как совладает он, такой слабый и застенчивый, с этой опасной и бурной жизнью, столь сильно его страшившей?»

Глава III. Генрих

Когда взошло солнце и своими веселыми лучами осветило мрачные стены Сент-Эббского монастыря, тяжелые ворота Холдингхэмской обители открылись и пропустили гостей прошедшей ночи.

Малькольм обнял своего опекуна, и тот, благословив его, поручил передать свои верноподданнические чувства новому его покровителю. Юноша, успокоенный насчет здоровья сэра Дэвида, отправился с незнакомцем, так странно принявшим на себя заботы о его будущности. Их сопровождал старый шотландский конюх сэра Джеймса, его английский грум и Гальбер – верный слуга Малькольма. Путники долго ехали молча; но когда мало-помалу мысли Малькольма отвлеклись от дорогих ему существ, только что им оставленных, его поразила переменчивость лица сэра Джеймса: то он ехал понурив голову, погруженный в глубокую думу, то вдруг внезапный луч освещал его лицо, мгновенно озарявшееся какой-то восторженной радостью, он оживлялся и, пришпорив лошадь, пускал ее вскачь. Иногда он вдохновенно поднимал глаза к небу, сочиняя пламенную речь, – губы его произносили отрывочные фразы, – но тут непременно какое-нибудь непреодолимое препятствие останавливало его, – он замолкал, уныло опускал взор, морщил брови и тихо продолжал путь, погруженный в новые размышления, до тех пор пока не развлекал его взлет лысухи или же бег испуганной косули; тогда он принимался напевать веселую французскую песенку или одну из заунывных шотландских баллад.

Едва успели они переброситься несколькими словами, как к полудню уже достигли узкой долины, откуда долетел до них звон колоколов, прерываемый разгульными песнями и звуками веселой музыки.

– Это перезвон церкви Спаса на Грине, где назначена нам стоянка, – ответил конюх на вопросительный взгляд сэра Джеймса. – Я думал, что ради поста мы избавимся от этого гама.

– Теперь средопостная неделя, язычник! – сказал сэр Джеймс. – Добрые люди пришли сюда попраздновать, и мы тоже повеселимся с ними.

– Мессир, – возразил конюх, – не лучше ли будет отложить это намерение и отправить меня за провизией?

– Ба! Голубчик мой, толпа для нас самая лучшая охрана, да кроме того, давно пора дать отдохнуть нашим лошадям.

И сэр Джеймс поскакал вперед. Малькольма несколько удивило, что тот и не подумал даже посоветоваться с ним. Он хотя и был воспитан в самых строгих правилах дисциплины, все же привык, чтобы к нему относились с уважением, подобающим внуку короля, а этот праздношатающийся рыцарь, искатель приключений, без крова и всякого пристанища, не думает ли он воспользоваться тем, что он, Малькольм, находится теперь в его власти, и пренебрегать в отношении его даже простыми правилами приличия?

Но когда сэр Джеймс бросил на него взор, сияющий беззаботным весельем, и промолвил смеясь: «Разомнемся-ка на шотландской ярмарке!» – мысль об оскорбленном самолюбии разлетелась в прах у обиженного юноши.

На лужайке, окаймленной палатками, лачугами и шалашами, гулял деревенский праздник. Направо возвышалась полуразвалившаяся церковь и гостиница, осененная ветвистым ясенем.

Сборище было самое разношерстное; к монахам и священникам, собравшимся здесь в большом количестве, присоединялись без всякого разбора люди всех сословий и состояний: фокусники, ряженые, певцы, музыканты, купцы, нищие; тут можно было встретить пастуха, завернутого в серый плащ, с собакой у ног, старуху с лукавой улыбкой, продающую труды своих зимних вечеров, жителей границы с тощим, голодным видом, наконец, веселые толпы молодых девушек с развевающимися кудрями.

Вся эта картина была освещена яркими лучами мартовского солнца.

Конюх Нигель вздохнул с видимым неудовольствием, а Малькольм, всегда избегающий толпы из боязни подвергнуться какой-нибудь дерзкой насмешке, невольно приблизился к нему; сэр Джеймс тем временем подъехал к гостинице, бросил поводья своей лошади Бревстеру и, громко рассмеявшись над недовольными лицами своих слуг, весело поклонился трактирщице, загорелое лицо которой было украшено длиннейшими серебряными серьгами. Затем, усевшись за большой стол под ясенем, убранным гирляндой из сосновых ветвей, перемешанных ивовыми листьями и цветами подснежника, он перекрестился, прочел предобеденную молитву, вынул свой кинжал и принялся резать им огромный кусок говядины, лежащий на столе. Отрезав ломоть, он подал его Малькольму, глядевшему на него с нерешительностью, и стал беззаботно разговаривать с каким-то монахом и здоровеннейшим офицером, сидевшим тут же за столом. Джеймс, по-видимому, относился так же хладнокровно, как и остальное общество, к безыскусственной сервировке обеда: простой деревянный стол, не покрытый даже скатертью, с которого каждый должен был брать своим собственным кинжалом расставленные соль, горчицу, перец и тому подобное. Единственная личность, пораженная всем этим, был Бревстер; он встал поодаль и не мог решиться прикоснуться ни к одному из подаваемых яств.

Не обращая внимания на озабоченные лица своих слуг, сэр Джеймс пошел посмотреть мишень, устроенную для стрелков. Состязание уже началось, стрела летела за стрелой, но ни одна из них не попадала в цель; шотландцы были далеко не мастера в этом искусстве, несмотря на приказ регента д’Олбени, чтобы каждое воскресенье и каждый праздник они устраивали у себя стрельбу.

Сэра Джеймса очень забавляли неудачные попытки стрелков, но, когда он взглянул на Бревстера и заметил глубокое пренебрежение, проскальзывающее в его бесстрастном взоре, у него вырвалось недовольное восклицание, и, нахмурив брови, он отошел в сторону.

В то время как Нигель хлопотал с отъездом, послышался, под аккомпанемент арфы, звучный напев длинной баллады. Сэр Джеймс остановился и стал прислушиваться.

В поэме этой говорилось о жестокостях леди Френдаут и как

Солнце утреннее больше не светило
Ни для лорда Джона, ни для Ротлемей.

Крупные слезы скатились по щекам сэра Джеймса, и он никак не мог скрыть своего волнения; а когда Нигель подошел к нему и слегка прикоснулся к его плащу, он сжал его руку и тихо сказал с глубоким вздохом:

– Я был на коленях моего отца, когда в последний раз слышал эту балладу. Давно, очень давно не раздавалась она в моих ушах. Вот тебе, дитя, – обратился он к поводырю слепого певца, бросая ему золотую монету, и хотел было уйти, как вдруг слепой, вероятно угадав по звуку золото, снова запел чувствительным голосом.

Сэр Джеймс остановился и стал ногой отбивать такт.

– Сэр, – настаивал Нигель, – не забыли ли вы, что все зависит от нашей поспешности?

– Баллада! Баллада! Я хочу еще раз слышать эту балладу! – вскричал сэр Джеймс. – Она тронула меня до глубины души!

– Я могу вам спеть все ее куплеты, – сказал Малькольм тоном, в котором слышались и нетерпение и досада. – Впрочем, всякий странствующий певец знает ее…

– Слышите, сэр, – повторял Нигель, – молодой человек споет вам эту балладу.

Наконец Джеймс позволил увести себя до дверей гостиницы, где целая толпа молодых людей плясала под звуки шотландской песни, исполняемой на свирели. Сэр Джеймс не утерпел и присоединился к танцующим: он протянул руку первой девушке, попавшейся ему на дороге, и, несмотря на свои тяжелые сапоги, обитые сталью, принялся ловко вертеться с босоногой красавицей. При этой новой фантазии своего хозяина Нигель вышел из терпения, и лишь только тот усадил свою даму и велел подать ей кружку пива, конюх подошел к нему и сказал:

– Сэр, ворота Варвика скоро будут заперты.

– Ба! – вскричал сэр Джеймс. – Дни ведь прибавляются, Нигель.

– Уверены ли вы, сэр, что между людом этим нет кого-нибудь из шайки Уолтера Стюарта? В таком случае если бы даже вам удалось уйти незамеченным, этот молодой человек здесь так известен, что непременно подвергнется новым неприятностям. Впрочем, одной вашей щедрости достаточно, чтобы возбудить всякие подозрения.

– Нам остается всего двадцать миль до Варвика, – ответил беспечно сэр Джеймс, – так не для чего и беспокоиться насчет этих бездельников! Но я еду, и только потому, что ты решился упрекнуть меня за первое удовольствие, которым удалось мне попользоваться в среде своего народа. Дни моего счастья так преходящи…

С этими словами он вскочил в седло и промолчал во все продолжение пути.

Когда путники прибыли в Варвик, сэр Джеймс велел Нигелю отвести лорда Малькольма в гостиницу, а сам отправился к коменданту крепости. Тот пригласил его ужинать и продержал до утра, потом под сильным конвоем улан проводил за десять лье от города. Малькольма очень удивляло, что сэр Джеймс с первого же дня путешествия снял свое оружие и советовал Малькольму сделать то же самое, прибавив:

– Бедное дитя! Он и не может себе представить, что можно путешествовать без оружия! Ах! Когда-то настанет время, что в горах и на равнинах Шотландии будет так же безопасно, как в Англии!

Рыцарь был очень внимателен к Малькольму и старался объяснить ему все мало-мальски интересное, встречаемое ими на пути. Юноша поминутно переводил речь на короля, к которому ехал, но эти вопросы сэр Джеймс всегда старался отклонить, оправдываясь тем, что приближенным короля совершенно неприлично рассуждать об его особе.

На ночлег наши путники остановились в Дюраме, матери Холдингхэмской обители, и Малькольму показалось, что он прибыл в свой родной монастырь, несмотря на то что архитектура Дурхэма была несравненно величественнее. Построенный на высокой горе, омываемой Вейрой, этот нормандский монастырь, увенчанный великолепной часовней Богоматери, представился их глазам во всем своем блеске. Но, несмотря на все это, молодому человеку казалось, что он снова видит Холдингхэм, правда более красивый и роскошный, но все-таки не чуждое ему жилище.

– Мир обитает здесь, – сказал он сэру Джеймсу, когда тот спросил о впечатлении, произведенном на него обителью. – Тут только могут возрастать люди в святости, подобно палестинским лилиям, растущим в уединенном саду холдингхэмского наместника.

– Но, дитя мое, жалкий был бы мир, если бы лилии росли исключительно в одних монастырских садах! – возразил сэр Джеймс.

– Да разве мир не жалок сам по себе? – ответил Малькольм.

– Увидим, что скажешь ты через месяц, – заметил рыцарь с мечтательным взором.

После нескольких дней путешествия наши путники, проезжая по живописной Йоркширской долине, были остановлены несколькими молодыми людьми, выехавшими из-за рощицы с ужасным криком и гамом.

«Грабители!» – подумал Малькольм, побледнев от страха, когда один из всадников схватил за поводья лошадь сэра Джеймса; но тот, рассмеявшись, сказал:

– Что еще, Генрих, опять твои прежние выходки?

– Еще бы, – ответил нападавший, – когда такие прибыльные поживы встречаются на большой дороге!

Сэр Джеймс соскочил с лошади и так радушно обнялся с незнакомцем, что не на шутку встревожил Малькольма. «Не привел ли его этот английский предатель в какой-нибудь разбойничий притон в надежде получить хороший выкуп?» – подумал Малькольм.