В каждом сердце – дверь

Но этот мир создан для вечно спешащих, горячих и суетливых, он так не похож на тихие Чертоги мертвых. Со вздохом Нэнси вышла из неподвижности, открыла чемодан. И замерла снова, на этот раз в испуге и смятении. Ее одежды – ее воздушных платьев и прозрачных черных рубашек, отобранных с такой тщательностью, – в чемодане не было. Вместо них – пестрый ворох материи всех цветов радуги, такой же яркий, как вещи Суми, разбросанные по другой половине комнаты. Сверху, на этом ворохе, лежал конверт. Дрожащими руками Нэнси открыла его:

«Нэнси, милая, нам очень жаль, что пришлось сыграть с тобой такую злую шутку, но ты не оставила нам выбора. Ты уезжаешь в школу, чтобы выздороветь, а не вязнуть бесконечно в том, что с тобой сделали похитители. Мы хотим, чтобы к нам вернулась наша настоящая дочь. Это была твоя любимая одежда до того, как ты пропала. Ты была нашей маленькой радугой! Помнишь?

Ты почти все забыла.

Мы любим тебя. Мы с папой любим тебя больше всего на свете и верим, что ты вернешься к нам. Пожалуйста, прости нас за то, что мы подобрали тебе более подходящий гардероб, и знай, это потому, что мы хотим тебе только добра. Мы хотим, чтобы ты вернулась.

Всего наилучшего тебе в школе, а мы будем ждать, когда ты будешь готова вернуться домой насовсем».

Письмо было подписано маминым неровным почерком с завитушками. Нэнси еле видела буквы. Глаза наполнились горячими злыми слезами, руки дрожали, пальцы комкали листок, пока не смяли так, что на нем уже ничего нельзя было прочитать. Она опустилась на пол, подтянула колени к груди и сидела так, не сводя глаз с раскрытого чемодана. Как она будет это носить? Это все солнечные цвета, они для тех, кто живет при солнечном свете, для горячих, торопливых, для тех, кому не место в Чертогах мертвых.

– Что это ты делаешь?

Это был голос Суми. Нэнси не оглянулась. Ее тело и так уже предало ее – начало двигаться против ее воли. Все, что ей теперь оставалось, – не двигаться хотя бы намеренно.

– Похоже, что ты сидишь на полу и плачешь, а все знают, что это опасно, опасно, ужа-а-асно опасно. Кто не держит себя в руках, тот того и гляди рассыплется в прах, – сказала Суми. Наклонилась к Нэнси так близко, что Нэнси почувствовала, как косичка скользнула по ее плечу. – Ну что ты плачешь, привиденьице? Кто-то наступил ногой на твою могилку?

– Я не умирала, я просто поступила в услужение к Повелителю мертвых, вот и все, и я хотела остаться там навсегда, но он велел мне вернуться сюда на время, чтобы твердо убедиться, что готова. А я была убеждена еще до того, как ушла, а двери все нет и нет, не знаю почему. – Слезы бежали по щекам – слишком горячие. Казалось, они обжигают кожу. Нэнси разрешила себе пошевелиться – подняла руку и яростно вытерла щеки. – Я плачу от злости, и еще мне грустно, и я хочу домой.

– Дурочка, – сказала Суми. Она сочувственно положила ладонь на голову Нэнси, тут же хлопнула ее по затылку – легонько, но все-таки, – потом запрыгнула на ее кровать, уселась на корточки и склонилась над чемоданом. – Домой – это же не к родителям, да? Домой, в школу, в класс, к мальчишкам, к сплетням – нет-нет, это уже не для тебя, это для других, не таких особенных. Домой – это значит туда, где живет тот, кто тебе волосы выбелил. Или не живет – ты же у нас привиденьице. Глупое маленькое привиденьице. Ты не вернешься туда. Могла бы уже и сама догадаться.

Нэнси подняла голову и нахмурилась, глядя на Суми:

– Почему? Пока я не вошла в ту дверь, я знала, что никаких порталов в другие миры не бывает. А теперь знаю, что если открыть нужную дверь в нужный момент, то можно наконец попасть туда, где твое настоящее место. Что значит «не вернусь»? Может быть, я еще просто не убедилась окончательно.

Повелитель мертвых не стал бы ей лгать, ни за что не стал бы. Он ее любил.

Да, любил.

– Потому что надежда – это нож, который подрезает основы мира, – сказала Суми. Голос у нее вдруг стал ясный, звонкий – прежние капризные нотки исчезли без следа. Она смотрела на Нэнси спокойным, твердым взглядом. – Надежда ранит. Вот что ты должна усвоить, и поскорее, иначе она так и будет кромсать тебя изнутри. Надежда – зло. Надежда заставляет цепляться за то, чего уже нет и не будет, и ты потихоньку истекаешь кровью, пока она вся не вытечет. Эли-Элеанор всегда твердит: то не говори, это не говори, а главное зло как раз не запрещает. Надежда – главное зло.

– Я просто хочу домой, – прошептала Нэнси.

– Глупенькое привидение. Все мы только этого и хотим. Потому-то мы и здесь, – сказала Суми. Она повернулась к чемодану Нэнси и стала перебирать вещи. – Симпатично. А на меня не налезет. И что ты такая худющая? Не могу же я таскать у тебя вещи, которые мне не по размеру, это глупо, а уменьшаться я тут не умею. В этом мире никто не умеет. С этой Крайней Логикой со скуки умрешь.

– Я их ненавижу, – сказала Нэнси. – Забирай все. Разрежь на кусочки, наделай ленточек для своего дерева, что хочешь, только забери, чтобы я их не видела.

– Цвета не те, да? Чья-то чужая радуга. – Суми вскочила с кровати, захлопнула чемодан и потащила к двери. – Ну-ка вставай. В гости пойдем.

– Что? – Нэнси смотрела в спину Суми. Она ничего не понимала и чувствовала себя совсем разбитой. – Извини. Я тебя почти не знаю и совсем не хочу с тобой куда-то идти.

– Хорошо, что меня это не волнует, а то бы ничего не вышло, да? – Суми заулыбалась, так и сияла вся, точь-в-точь как это ненавистное, ненавистное солнце, а потом исчезла – выскочила за дверь вместе с чемоданом и со всеми вещами Нэнси.

Нэнси эти вещи были все равно не нужны, и в какой-то момент она готова была поддаться искушению и остаться в комнате. Потом вздохнула, поднялась и пошла следом за Суми. У нее и так почти ничего своего не осталось в этом мире. Да и чистые трусы так или иначе понадобятся.

2. Мальчики-красавчики и гламурные девицы

Суми была не просто беспокойная, как все живые, даже по меркам живых она двигалась слишком быстро. Пока Нэнси вышла из комнаты, она уже пролетела половину коридора. Услышав шаги Нэнси, остановилась, оглянулась через плечо и нахмурилась.

– Шевелись, шевелись, шевелись, – поторопила она. – Не успеем дело сделать, обед нас нагонит раньше – плакали тогда наши сконы с вареньем.

– Обед что, наперегонки с тобой бегает? А если не догонит, ты обедаешь сконами с вареньем? – переспросила Нэнси, совершенно сбитая с толку.

– Не всегда, – ответила Суми. – И не часто. Честно говоря, пока еще ни разу. Но это может когда-нибудь случиться, если долго ждать, и я не хочу это пропустить! Обеды тут в основном унылые: мясо, картошка и все такое для здорового духа в здоровом теле. Скучища. Могу поспорить, твои обеды с мертвецами были куда веселее.

– Иногда, – согласилась Нэнси.

Да, бывало, там устраивали банкеты и пировали по нескольку недель подряд – столы ломились от фруктов, вина и темных, липких от сладости десертов. На одном из таких пиров она попробовала мясо единорога, и потом, когда легла спать, во рту все еще ощущался тонкий ядовитый привкус сладковатого мяса этого существа, так похожего на обыкновенную лошадь. Но обычно она ограничивалась гранатовым соком из серебряных кубков: ощущение пустоты в желудке помогало сохранять неподвижность. В Подземном царстве она быстро забыла, что такое голод. Там он был не нужен, и это была совсем невысокая цена за тишину, покой и танцы – за все, что она любила так беззаветно.

– Ну вот. Значит, ты понимаешь, как много значит хороший обед. – Суми снова зашагала маленькими шажками, чтобы не обгонять медленно идущую Нэнси. – Кейд тебе махом все исправит, все будет чики-пики – пирог из голубики, – сама увидишь. Кейд знает, где искать то, что надо.

– Кто это – Кейд? Не так быстро, пожалуйста.

Нэнси казалось, что она бежит со всех ног, стараясь поспеть за Суми. Ее движения были безостановочными и такими стремительными, что глаза Нэнси, уже приспособившиеся к Подземному царству, не могли за ними уследить. Это было все равно что бежать за огромной колибри, летящей в неизвестном направлении, и ее это уже страшно утомило.

– Кейд здесь давным-давно. Родители от него отказались. – Суми обернулась, подмигнула Нэнси через плечо, и по лицу у нее словно разбежались какие-то лучики. Никакими другими словами нельзя было описать это странное выражение: нос сморщился, кожа вокруг глаз натянулась, а улыбки не было видно. – Мои родители тоже от меня отказались, по крайней мере до тех пор, пока я не стану снова послушной девочкой и не выброшу из головы весь этот Абсурд. Отправили меня сюда, а потом умерли и теперь уже никогда не захотят вернуть меня назад. Я останусь здесь жить навсегда, и когда-нибудь Эли-Элеанор отдаст мне чердак в полное распоряжение. Буду лепить ириски на стропила и загадывать загадки новеньким.

Они подошли к лестнице. Суми запрыгала вверх по ступенькам. Нэнси более степенной походкой направилась следом.

– А всякие мошки-блошки-таракашки не наползут там в твои ириски? – спросила она.

Суми ответила на это взрывом хохота – вот теперь Нэнси увидела ее настоящую улыбку.

– Мошки-блошки-таракашки! Ты уже начала говорить аллитерациями! Кто знает, привиденьице, может, мы с тобой и подружимся и все будет не так уж паршиво. Ну, идем. У нас дел по горло, а время тут ни в какую не хочет двигаться в обратную сторону – назло, не иначе.

За лестницей была площадка, а за ней снова лестница. Суми тут же зашагала наверх, и Нэнси ничего не оставалось, как последовать за ней. За те дни, что она провела в неподвижности, мускулы у нее окрепли и могли часами удерживать вес ее тела. Некоторые думают, что силу дает только движение. Это заблуждение. Скала не слабее приливной волны, просто сила у нее… другая. Нэнси сейчас чувствовала себя такой скалой. Она поднималась вслед за Суми все выше и выше, пока сердце не заколотилось в груди как молот, а воздух совсем не перестал проходить в горло – она даже стала бояться, как бы не задохнуться.

Суми остановилась перед гладкой белой дверью, на которой висела только одна маленькая, почти вежливая табличка:

«ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Пояснила с усмешкой:

– Если бы он на самом деле хотел, чтобы никто не входил, то не стал бы ничего писать. Он же понимает, что для любого, кто хоть день пробыл в мире Абсурда, это как раз приглашение войти.

– Почему здесь все произносят это слово как географическое название? – спросила Нэнси.

Она начинала чувствовать, что ей бы не помешала какая-нибудь вводная лекция об этой школе, где можно было бы получить ответы на все свои вопросы, чтобы чувствовать себя хоть немного увереннее.

– Потому что это и есть название. То есть и да и нет. То есть без разницы, – ответила Суми, а потом постучала и крикнула: – Мы идем! – И толкнула дверь.

За ней оказалось что-то среднее между книжным магазином и портновским ателье. Всюду, где только можно, громоздились стопки книг. Вся мебель, сколько ее тут было: кровать, письменный стол, обеденный стол, – по всей видимости, тоже была составлена из этих стопок, не считая книжных полок вдоль стен. Они-то все-таки были деревянные – вероятно, из соображений прочности. Сверху на книгах штабелями были навалены рулоны ткани – от ситца и муслина до бархата и благородного тончайшего, переливчатого шелка. Посреди всего этого, на пьедестале из книжек в бумажных обложках, сидел по-турецки такой красивый юноша, каких Нэнси никогда в жизни не видела.

Кожа у него была золотисто-смуглая, волосы черные, а когда он поднял (с видимым недовольством) глаза от книги, которую держал в руках, Нэнси увидела, что глаза у него карие, а черты лица – идеально правильные. Было в нем что-то вневременное, будто он вышел в материальный мир из какой-нибудь картины. И тут он заговорил:

– Какого хрена ты тут опять забыла, Суми? – В его речи слышался оклахомский акцент, густой, будто слой арахисового масла на тосте. – Я же тебе еще в тот раз сказал: нечего тебе здесь делать.

– Ты просто злишься, что я лучше придумала систему расстановки для твоих книг, – невозмутимо сказала Суми. – Да и все равно ты это не всерьез говорил. Я твой свет в окошке, пропаду – сам же скучать будешь.