Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Даже пятьдесят лет спустя Джейн Дидишейм сохраняла о Роберте необычайно живую память: «Он невероятно легко краснел. [Казался] очень хрупким, очень розовощеким, очень застенчивым и, разумеется, очень умным. Все быстро соглашались, что он не такой, как все, и превосходит остальных. А что касается учебы, он был круглым отличником…»

Щадящая атмосфера Школы этической культуры идеально подходила для неуклюжего подростка и всестороннего эрудита. Она позволяла Роберту блистать там и тогда, где и когда он пожелает, и предохраняла от социальных эксцессов, к которым он пока не был готов. И все же именно этот защитный кокон позволяет понять, почему его отрочество затянулось. Его не вырвали из детства, а позволили оставаться ребенком и расти, постепенно набираясь зрелости. В шестнадцать-семнадцать лет у Роберта имелся единственный близкий друг – Фрэнсис Фергюссон, стипендиат из Нью-Мексико, учившийся с ним в выпускном классе. В 1919 году, когда Фергюссон встретился с ним в первый раз, Роберт не имел определенных увлечений. «Он пробовал то одно, то другое, пытаясь найти, чем себя занять», – вспоминал Фергюссон. Помимо курса истории, английской литературы, математики и физики, Роберт записался на древнегреческий, латынь, французский и немецкий. «Но даже тогда получал одни высшие отметки». Роберт закончил школу с самым высоким баллом в классе.

Помимо походов и сбора минералов главной физической нагрузкой для Роберта служил парусный спорт. По всеобщим отзывам, он был азартным, опытным яхтсменом, управлявшим лодкой на пределе возможного. В детстве он набил руку в вождении малых лодок. Однако, когда ему исполнилось шестнадцать, отец подарил ему одномачтовую яхту длиной восемь с половиной метров. Роберт назвал ее «Тримети» – по имени химического соединения диоксида триметилена. Он особенно любил ходить под парусом во время летнего шторма, гнать лодку навстречу приливной волне прямо в Атлантику сквозь узкий пролив у Файер-Айленда. Пока младший брат Фрэнк прятался в кабине, Роберт, зажав румпель между ног, овеваемый ветром, орал от восторга и шел галсами обратно в залив Грейт-Саут-Бей. Родителей, знавших Роберта тихоней, подобное импульсивное поведение пугало. Элла частенько стояла у окна семейного дома в Бей-Шор, высматривая на горизонте силуэт «Тримети». Юлиус не раз терял терпение и выходил на моторном баркасе, чтобы напомнить сыну о риске, которому он подвергал жизнь – как свою, так и чужую. «Роберти, Роберти…» – приговаривал он, качая головой. Роберт же ничуть не боялся, наоборот – никогда не сомневался в своей способности справиться с ветром и морем. Он полностью отдавал себе отчет в качестве своих навыков и, похоже, не видел причин лишать себя ощущения свободы. Хотя риск был просчитан, некоторые школьные друзья видели в таком поведении глубоко укоренившуюся самонадеянность или – что неудивительно – проявление неуступчивости. Роберт не мог удержаться от соблазна поиграть с огнем.

Фергюссон навсегда запомнил свой первый выход в море с Робертом. Обоим только что исполнилось семнадцать лет. «Выдался ветреный и очень холодный весенний день, ветер по всему заливу гнал невысокие волны, – вспоминал Фергюссон, – шел дождь. Мне было немного страшно, потому как я не знал, справится ли Роберт или нет. Он справился. К тому времени он уже был умелым яхтсменом. Его мать смотрела на нас из окна верхнего этажа – несомненно, с замирающим сердцем. Роберт, однако, уговорил ее отпустить нас. Она тревожилась, но терпела. Мы, конечно, вымокли до нитки – при таком-то ветре и волнах. Я сразу его зауважал».

Роберт окончил Школу этической культуры весной 1921 года, и в тот же год Юлиус и Элла взяли сыновей с собой, чтобы провести лето в Германии. Роберт в одиночку отправился на несколько недель в полевую геологоразведочную экспедицию на старые рудники близ Иоахимсталя северо-восточнее Берлина. (По иронии судьбы пройдет два десятилетия, и немцы будут добывать в этом месте уран для своего проекта ядерной бомбы.) Пожив в палатке в суровых условиях, Роберт возвратился с чемоданом образцов горных пород и приступом окопной дизентерии, чуть не ставшей для него смертельной. Юношу отправили домой на носилках, он болел и не поднимался с постели так долго, что осенью опоздал с поступлением в Гарвард. Родители уговорили сына остаться дома и дождаться полного выздоровления от дизентерии и сопутствующего колита. Колит будет мучить Роберта до конца жизни с периодическими обострениями из-за упрямой любви к острой пище. Он был несносным пациентом. Всю долгую зиму провел, не вылезая из нью-йоркской квартиры, подчас ведя себя по-хамски, запираясь в своей комнате и отмахиваясь от материнских предложений помощи.

Весной 1922 года Юлиус решил, что мальчик достаточно окреп, и выпустил его из дома. С этой целью он попросил Герберта Смита съездить с Робертом летом на юго-запад. Предыдущим летом учитель Общества этической культуры проделал такой же вояж с другим учеником, и Юлиус надеялся, что приключения в стиле вестерн закалят сына. Смит согласился. Однако перед отъездом Роберт встретился с учителем с глазу на глаз и задал странный вопрос – не позволит ли он Оппенгеймеру путешествовать под фамилией Смит и выдавать себя за его младшего брата. Смит наотрез отказался и невольно подумал, что Роберт стыдится своего еврейского происхождения. Одноклассник Роберта Фрэнсис Фергюссон впоследствии строил такие же догадки, полагая, что его друг стеснялся «своего еврейства, богатства и связей на востоке и ехал в Нью-Мексико, отчасти спасаясь от всего этого бегством». Другая одноклассница, Джанетт Мирски, тоже считала, что Роберт ощущал неловкость из-за своего еврейского происхождения. «Мы все его ощущали», – добавляла Мирски. Однако несколькими годами позже, в Гарварде, Роберт, судя по всему, относился к своему происхождению уже спокойнее; одному другу из смешанной шотландско-ирландской семьи он сказал: «Ну, никто из нас не приплыл в Америку на “Мейфлауэр”».

Прибыв на юг, Роберт и Смит постепенно добрались до плоскогорья Нью-Мексико. В Альбукерке они остановились у Фергюссона и его семьи. Роберту визит понравился – он закрепил дружбу с Фрэнсисом, продолжавшуюся всю жизнь. Фрэнсис представил Роберта парню из Альбукерке их возраста, Полу Хоргану, еще одному не по годам развитому юноше, который станет успешным писателем. Хорган, как и Фергюссон, собирался поступать в Гарвард. Хорган понравился Роберту, к тому же последний был очарован красотой Розмари, черноволосой голубоглазой сестры Хоргана. Фрэнк Оппенгеймер говорил, что его брат потом признался в сильном влечении к Розмари.

Когда юноши отправились в Кембридж и стали проводить время вместе, Хорган в шутку назвал их «великой троицей эрудитов». Поездка в Нью-Мексико пробудила в Роберте новые манеры и интересы. Первое впечатление Хоргана от встречи с Робертом в Альбукерке было особенно ярким: «…он сочетал в себе невероятное остроумие, веселость и бодрый дух… обладал приятной манерой общения, позволявшей ему быть в моменте – где бы то ни было и когда бы то ни было».

Из Альбукерке Смит повез Роберта и двух друзей, Пола и Фрэнсиса, на расположенное в двадцати пяти милях севернее Санта-Фе ранчо «Лос-Пиньос», которым управляла двадцативосьмилетняя Кэтрин Чавес Пейдж. Эта очаровательная и в то же время волевая женщина станет пожизненным другом Роберта. Но вначале вспыхнуло страстное влечение – Роберта со страшной силой тянуло к недавно вышедшей замуж Кэтрин. В прошлом году она, тяжело заболев и лежа при смерти, вступила в брак с англо-американцем, Уинтропом Пейджем, который по возрасту годился ей в отцы. А смерть вдруг отступила. Чикагский бизнесмен Пейдж редко наведывался на ранчо.

Семейство Чавесов брало свое начало от аристократов-идальго с глубокими корнями на юго-западе Испании. Отец Кэтрин, дон Амадо Чавес, выстроил красивое ранчо с домом неподалеку от поселка Коулз с величественным видом на реку Пекос и покрытый снегами горный хребет Сангре-де-Кристо на севере. Кэтрин была «правящей принцессой» этих владений. К своему удовольствию, Роберт оказался ее главным «фаворитом». По словам Фергюссона, хозяйка ранчо стала для Роберта «добрым другом… Он все время носил ей цветы и всякий раз, завидев ее, сводил с ума лестью».

В то лето Кэтрин научила Роберта ездить верхом, и вскоре друзья начали исследовать девственно дикие места, уезжая иногда на пять-шесть дней. Смит поражался, с какой выносливостью и решительным упорством юноша осваивал искусство верховой езды. Невзирая на слабое здоровье и хрупкий внешний вид, Роберт явно находил удовольствие в испытании своих сил верховой ездой, как прежде делал это, на грани риска управляя яхтой. Однажды они возвращались на лошадях из Колорадо, и Роберт стал настаивать на том, чтобы проехать через самый высокий, заснеженный перевал в горах. Смит был убежден, что они рисковали замерзнуть насмерть, однако Роберт не желал слышать никаких возражений. Тогда учитель предложил решить исход дела жребием, подбросив монету. «Слава богу, я выиграл, – вспоминал Смит. – Не знаю, как бы я выпутывался, если бы мне не повезло». Отчаянная лихость Роберта, на взгляд Смита, граничила с самоубийством. В общении с ним учитель чувствовал, что даже угроза смерти не помешала бы этому парню «делать то, что ему очень хотелось».

Смит знал Роберта с четырнадцатилетнего возраста. Мальчик всегда был физически хрупок и эмоционально уязвим. Но теперь, наблюдая его поведение в диких горах или на биваке в спартанских условиях, Смит начал сомневаться – не имеет ли колит Роберта психосоматическое происхождение. Он подметил, что приступы неизменно происходили, когда Роберт слышал «презрительные» отзывы о евреях. Смиту казалось, что мальчик завел привычку «заметать неприятные факты под ковер». Эта психологическая защита, считал Смит, «когда ее доводили до опасного напряжения, создавала проблемы».

К тому же Смит был хорошо осведомлен о последних фрейдистских теориях развития ребенка и на основании спокойных бесед с Робертом у костра сделал вывод, что мальчик демонстрирует явные признаки эдипова комплекса. «Я ни разу не слышал даже намека на критику матери, – вспоминал учитель. – Хотя об отце он отзывался довольно критично».

Повзрослевший Роберт, несомненно, любил отца, уступал ему и до самой смерти Юлиуса лез из кожи вон, чтобы угодить ему, ввести его в круг своих друзей и выделить ему место в своей жизни. Однако, будучи очень робким и чувствительным ребенком, Роберт каменел при виде отцовской развязности. Во время одной из ночных бесед у костра Роберт рассказал Смиту о происшествии в леднике в лагере «Кениг» – прямом следствии чрезмерной реакции его отца на болтовню о сексе между подростками, упомянутую в письме Роберта. В отрочестве он все больше стеснялся отцовского одежного бизнеса – типично еврейского ремесла. Смит позже вспоминал, как во время путешествия 1922 года он попросил Роберта свернуть свой пиджак для упаковки в чемодан. «Он резко посмотрел на меня, – писал Смит, – и сказал: “Ну да, сын портного должен это уметь, не так ли?”»

За исключением подобных всплесков эмоций Роберт в духовном плане во время совместного пребывания на ранчо «Лос-Пиньос» набрался силы и уверенности в себе. Смит понимал, что во многом за это следовало благодарить Кэтрин Пейдж. Дружба с ней была чрезвычайно важна для Роберта. То, что Кэтрин и ее друзья-аристократы приняли закомплексованного еврейского юношу как равного, прочертило разделительную веху в духовной жизни Роберта. Он, конечно, сознавал, что принят в лоне миролюбивой общины поборников этической культуры Нью-Йорка. Однако в Нью-Мексико он встретил одобрение у понравившихся ему людей вне привычного окружения. «Впервые в своей жизни, – размышлял Смит, – [Роберт] видел, что его любят, восхищаются им, ищут с ним дружбы». Роберт лелеял это чувство и в будущем научился развивать в себе навыки общения, необходимые для того, чтобы вызывать это почитание в нужную минуту.

Однажды Кэтрин и компания из «Лос-Пиньос» взяли вьючных лошадей и отправились из поселка Фрихолес западнее Рио-Гранде на юг, чтобы подняться на плато Пахарито (Маленькая птичка), достигающее высоты 3000 метров. Они проехали через Валле-Гранде, каньон внутри кальдеры Хемез, вулканического кратера в форме чаши диаметром двенадцати миль. Повернув на северо-восток, они проехали четыре мили и вышли к еще одному каньону, носящему испанское название тополей, растущих на берегах потока, который бежал по долине, – Лос-Аламос. В то время единственным поселением в этих местах была спартанская школа-ранчо для мальчиков. Когда физик Эмилио Сегре впервые увидел Лос-Аламос, он назвал его «прекрасным дикарским краем». Густые заросли сосен и можжевельника перемежались с участками выпасных лугов. Школа-ранчо находилась на плоской мезе две мили длиной, граничащей на севере и юге с глубокими каньонами. Когда Роберт первый раз посетил школу в 1922 году, там учились всего двадцать пять мальчишек, в основном сыновья нуворишей-автопромышленников из Детройта. Ученики даже зимой носили шорты и спали в неотапливаемых крытых галереях. Каждый мальчишка отвечал за лошадь и часто предпринимал поездки в близлежащие горы Хемез. Роберт был восхищен этим режимом, так мало напоминавшим порядки Общества этической культуры, и в дальнейшем не раз находил время, чтобы приехать в эти заброшенные места.

Роберт вернулся домой влюбленный в суровые пустыни и горы Нью-Мексико. Несколько месяцев спустя он услышал, что Смит планирует новую поездку в «земли Хопи», и написал учителю: «Я, конечно, безумно завидую. Я воображаю, как вы спускаетесь с гор в пустыню, а в это время небо накрывает попона гроз и закатов. Представляю вас в Пекос… под луной на Грасс-Маунтин».

Глава вторая. «В своей темнице»

Представление о том, что я двигался прямой дорогой, ошибочно.

    Роберт Оппенгеймер

В сентябре 1922 года Роберт Оппенгеймер был принят в Гарвард. От назначенной университетом стипендии он отказался, заявив: «Я могу обойтись без этих денег». Вместо стипендии университет подарил ему том ранних сочинений Галилея. Роберту выделили комнату в Стэндиш-холл, общежитии для первокурсников, с окнами, выходящими на реку Чарлз. В свои девятнадцать лет Роберт отличался причудливой красотой – словно природа довела каждую черту до крайности. Тонкая светлая кожа туго обтягивала высокие скулы. Глаза – пронзительной голубизны, брови – черные, как смоль. Юноша отпустил жесткие курчавые волосы на макушке, но подстригал их на висках, отчего при своем росте метр семьдесят семь казался еще более долговязым. Вес юноши не превышал шестидесяти килограммов, отчего он выглядел щуплым. Прямой римский нос, тонкие губы и большие, почти заостренные уши усиливали впечатление чрезвычайной хрупкости. Роберт говорил законченными фразами с привитой матерью отменной европейской вежливостью. При этом жесты вытянутых, худых рук, казалось, коверкали сказанное. Его внешность была притягательна и слегка гротескна.

Поведение Роберта во время трехлетнего обучения в Кембридже не способствовало смягчению впечатления о нем как об усидчивом, нелюдимом и незрелом молодом человеке. Если поездка в Нью-Мексико сделала личность Роберта более открытой, то Кембридж вернул ему прежнюю замкнутость. Гарвард был раздольем для ума, но тормозом для социального развития юноши – так, по крайней мере, это выглядело в глазах тех, кто знал Роберта. Гарвард представлял собой ярмарку интеллекта с изобилием деликатесов для жадных умов. Однако университет в отличие от Общества этической культуры не играл для Роберта роли чуткого наставника, не окружал его беззаветной заботой. Юноша был предоставлен самому себе и предпочитал прятаться в защитной скорлупе своего мощного интеллекта. Он как будто нарочно выставлял напоказ свою эксцентричность. Его пища нередко состояла из одного шоколада, пива и артишоков. На обед, как правило, – «черненькое и загорелое», кусок тоста, намазанный арахисовым маслом и политый шоколадным сиропом. Большинство однокурсников считали его замкнутым. К счастью, в тот же год в Гарвард поступили Фрэнсис Фергюссон и Пол Хорган, и рядом с Робертом появились две родственные души. И все равно новых друзей было мало. Одним из них стал Джеффрис Вайман, аристократ духа из Бостона, начинающий аспирант-биолог. «Социализация давалась ему [Роберту] с большим трудом, – вспоминал Вайман, – и мне кажется, он часто бывал очень несчастен. Видимо, был одинок и чувствовал себя белой вороной. <…> Мы стали добрыми друзьями, у него были и другие друзья, но ему чего-то не хватало… потому как все контакты между нами по большей части – я бы даже сказал целиком – происходили на интеллектуальной основе».

Интроверт-интеллектуал вдобавок увлекался творчеством депрессивных писателей вроде Чехова и Кэтрин Мэнсфилд. Его любимым шекспировским героем был Гамлет. Хорган через много лет вспоминал: «У Роберта в молодости случались приступы меланхолии, глубочайшей депрессии. Он полностью уходил в себя и не разговаривал день или два. Это происходило, когда я пару раз останавливался у него. Не понимая, чем это вызвано, я чувствовал себя очень подавленно».

Иногда умствования Роберта выходили за грань обычного позерства. По воспоминаниям Ваймана, в один жаркий весенний день Оппенгеймер вошел в комнату и объявил: «Какая несносная духота. Я провел всю вторую половину дня, лежа в кровати и читая “Газодинамическую теорию” Джинса. Что еще можно делать в такую погоду?» (Сорок лет спустя Оппенгеймер все еще держал у себя потрепанный, покрывшийся коркой соли экземпляр книги Джеймса Хопвуда Джинса «Электричество и магнетизм».)

Во время весеннего семестра первого курса у Роберта сложились дружеские отношения с Фредериком Бернхеймом, студентом-медиком, окончившим Школу этической культуры на год позже Роберта. Их объединял интерес к науке, и ввиду того, что Фергюссон получил стипендию Родса и собирался уехать в Англию, Роберт назначил Бернхейма своим новым лучшим другом. В отличие от большинства юношей студенческого возраста, имевших множество знакомых, но мало настоящих друзей, Роберт водил дружбу с немногими, однако дружба эта была глубока.

В сентябре 1923 года, в начале второго курса, они с Бернхеймом решили поселиться в соседних комнатах старого дома под номером 60 на Маунт-Оберн-стрит неподалеку от редакции газеты «Гарвард кримсон». Роберт украсил свою комнату привезенными из дома восточным ковром, картинами и гравюрами и заваривал чай исключительно в русском самоваре на древесном угле. Бернхейма выходки друга не столько раздражали, сколько забавляли: «С ним было не очень уютно находиться рядом, потому что он всегда производил впечатление глубоко задумавшегося человека. Когда мы стали соседями, он целыми вечерами сидел, запершись в своей комнате, пытаясь что-то там делать с постоянной Планка или еще что-нибудь в этом духе. Я подозревал, что, пока я силюсь окончить Гарвард, в нем проклюнется великий физик».

Бернхейм считал Роберта ипохондриком. «Каждый вечер он ложился спать с электрической грелкой, и однажды она начала дымиться». Роберт проснулся и бегом отнес горящую грелку в туалетную комнату. После чего снова лег спать, не подозревая, что грелка еще не потухла. Бернхейму пришлось тушить ее, чтобы не сгорел весь дом. По словам Бернхейма, жизнь с Робертом всегда была «немного напряженной, потому что приходилось так или иначе подстраиваться под его правила и настроения – он любил настаивать на своем». Несмотря на трудности, Бернхейм прожил с Робертом два года до окончания Гарварда и считал, что обязан выбором своей карьеры медика-исследователя совету друга.

С некоторой регулярностью в их квартиру на Маунт-Оберн-стрит заглядывал только один студент – Уильям Клаузер Бойд. Уильям однажды встретил Роберта на уроке химии и немедленно проникся к нему симпатией. Оба юноши пробовали писать стихи, иногда на французском, и рассказы в подражание Чехову. Роберт всегда называл друга Кловзером, нарочно коверкая произношение. Кловзер нередко присоединялся к Роберту и Фреду Бернхейму во время воскресных вылазок в Кейп-Энн в часе езды на северо-восток от Бостона. Роберт не умел водить, поэтому парни садились в «виллис-оверленд» Бойда и ночевали в гостинице в Фолли-Коув на окраине Глостера, славящейся своей кухней. Бойд окончил Гарвард за три года и подобно Роберту много работал, чтобы этого добиться. В то же время, проводя долгие часы в своей комнате за учебой, Роберт, по воспоминаниям Бойда, «был очень осторожен, чтобы его не застали за напряженной учебой». Бойд считал, что друг на голову выше его по уму. «Он очень быстро соображал. Когда кто-нибудь предлагал решить какую-нибудь задачу, Роберт давал два-три неверных ответа, за которыми следовал правильный, еще до того как я успевал придумать хоть какое-то решение».

Среди общих интересов Бойда и Оппенгеймера не было только музыки. «Я обожал музыку, – вспоминал Бойд, – и раз в год он посещал – обычно со мной и Бернхеймом – оперу, но уходил после первого акта. На большее его не хватало». Герберт Смит тоже заметил эту особенность и как-то раз сказал Роберту: «Ты единственный знакомый мне физик, не являющийся меломаном».

Поначалу Роберт колебался в выборе пути. Он записался на ряд не связанных друг с другом курсов – философию, французскую литературу, английский язык, введение в математический анализ, историю и три курса химии (качественный анализ, анализ газа и органическую химию). И подумывал, не записаться ли еще и на архитектуру, однако, полюбив в школе древнегреческий, размышлял также о том, не стать ли учителем классических языков или даже поэтом или художником. «Представление о том, что я двигался прямой дорогой, – вспоминал он, – ошибочно». Через три месяца Роберт сделал профилирующим предметом свое давнее увлечение – химию. Намереваясь окончить университет за три года, он набрал максимально разрешенное количество курсов – шесть. Однако каждый семестр умудрялся пробовать два-три новых курса. Почти не выходя из дома, юноша сидел над учебниками долгими часами, но при этом пытался это скрывать, почему-то считая важным создавать видимость, что ему все дается легко. Роберт прочитал все три тысячи страниц «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. Он также читал много французской литературы и начал писать стихи, некоторые из которых увидели свет в студенческом журнале «Хаунд энд хорн». «В моменты вдохновения, – писал он Герберту Смиту, – я строчу вирши. По вашему меткому замечанию, они не предназначены и непригодны для того, чтобы их кто-то читал. Навязывать другим собственную умственную мастурбацию – преступление. Подержу-ка я их до времени в ящике стола и пришлю вам, если у вас появится желание на них взглянуть». В том году вышла «Бесплодная земля» Т. С. Элиота. Прочитав поэму, Роберт немедленно проникся скупым экзистенциализмом поэта. Его собственные стихи вращались вокруг тем печали и одиночества. В начале учебы в Гарварде он написал следующие строки:

Заря наполнит страстью наше вещество,
Но свет ленивый обнажит и нас, и неизбежную тоску:
Когда шафрановые небеса
Поблекнут и утратят цвет,
А солнца диск
Бесплодным станет, и огонь
Наш сон нарушит,
Мы вновь себя находим —
Всяк в своей темнице —
В отчаянье мы жаждем
Разговора
С остальными.

Политическая культура Гарварда в 20-е годы XX века определенно была консервативной. Вскоре после поступления Роберта университет ввел ограничительные квоты на прием студентов-евреев. (К 1922 году их доля выросла до двадцати одного процента.) В 1924 году «Гарвард кримсон» на первой полосе сообщила, что бывший ректор университета Чарльз У. Элиот открыто назвал «достойным сожаления» рост числа смешанных браков между «еврейской расой» и христианами. Такие браки, по его утверждению, редко бывали счастливыми, вдобавок биологи якобы установили, что «еврейская наследственность была сильнее», а потому дети, рождающиеся в таких семьях, «всегда выглядят как евреи». Хотя в Гарвард принимали ограниченное количество негров, ректор Э. Лоуренс Лоуэлл наотрез отказывался селить их в одних общежитиях с белыми.

Подобные эксцессы не проходили мимо внимания Оппенгеймера. Более того, в начале осени 1922 года он вступил в Либеральный студенческий клуб, основанный тремя годами раньше как студенческий форум для обсуждения политики и текущих событий. В первые годы своего существования клуб привлекал много участников благодаря выступлениям таких ораторов, как либеральный журналист Линкольн Стеффенс, Сэмюэл Гомперс из Американской федерации труда и пацифист А. Й. Масти. В марте 1923 года клуб официально выступил против дискриминационных правил приема в институт. Хотя о клубе отзывались как о носителе радикальных взглядов, Роберта он разочаровал, и юноша написал Смиту об «идиотской высокопарности либерального клуба». После первого погружения в мир организованной политики Роберт почувствовал себя как «рыба, выброшенная на берег». Тем не менее во время обеда в столовой клуба по адресу Уинтроп-стрит, дом № 66 его представили студенту четвертого курса Джону Эдсаллу, который быстро убедил Роберта редактировать новый студенческий журнал. Припомнив древнегреческую историю, Роберт предложил назвать журнал «Овод»; первая страница воспроизводила цитату на греческом об «афинском оводе» Сократе. Первый номер «Овода» вышел в декабре 1922 года. В шапке Оппенгеймер был указан как ответственный редактор. Он написал для журнала несколько статей без подписи, однако «Овод» не прижился в кампусе – вышло всего четыре номера. Тем не менее дружба Роберта с Эдсаллом на этом не закончилась.

В конце первого курса Роберт пришел к выводу, что выбор химии в качестве профилирующего предмета был ошибкой. «Я уже не помню, как сообразил, что все нравившиеся мне стороны химии были близки к физике, – говорил Оппенгеймер. – Совершенно очевидно, что, начав читать о физической химии, вы неизбежно сталкиваетесь с идеями термодинамики и статистической механики и хотите в них разобраться. <…> Очень странно – я даже не проходил вводного курса физики». Несмотря на выбор химии как профильного предмета, еще на первом курсе весной Роберт подал на факультет физики заявку о зачтении его познаний в физике, что позволило бы ему без подготовки приступить к изучению более сложных разделов. Чтобы продемонстрировать, что он кое-что смыслит в этой области, Роберт приложил список из пятнадцати книг, которые он якобы прочитал. Много лет спустя он узнал, что на заседании факультетского комитета, рассматривавшего его заявку, профессор Джордж Вашингтон Пирс пошутил: «Если [Оппенгеймер] утверждает, что прочитал эти книги, то это очевидная ложь. Однако он заслуживает докторской степени уже за то, что знает их названия».

Его первым учителем физики стал Перси Бриджмен (1882–1961), впоследствии получивший Нобелевскую премию. «Я нашел чудесного учителя в лице Бриджмена, – вспоминал Оппенгеймер, – потому что он никогда не принимал вещи такими, как они были, и всегда старался додумать их до конца». «Очень умный студент, – отзывался Бриджмен о Роберте. – Он достаточно понимал, чтобы задавать вопросы». Однако, когда преподаватель поручил ему провести лабораторный опыт, требовавший изготовления медно-никелевого сплава в самодельной печи, Оппенгеймер «не знал, за какой конец держать паяльник». Оппенгеймер так неуклюже обращался с гальванометром, что чувствительная подвеска всякий раз, когда Роберт пользовался прибором, ломалась и требовала замены. Тем не менее Роберт проявлял настойчивость, и Бриджмен счел результаты его работы достаточно интересными для опубликования в научном журнале. Роберт был не только не по годам умен, но и подчас раздражающе бестактен. Однажды Бриджмен пригласил его домой и показал студенту фотографию храма, построенного, как он сказал, за 400 лет до нашей эры в Сегесте на Сицилии. Оппенгеймер тут же возразил: «Судя по капителям колонн, храм был построен на пятьдесят лет раньше».

В 1923 году в Гарвард приехал и прочитал две лекции знаменитый датский физик Нильс Бор. Роберт посетил обе. За год до этого Бор получил Нобелевскую премию за «заслуги в исследовании строения атомов и испускаемого ими излучения». Оппенгеймер позже говорил: «Невозможно переоценить то, насколько я преклоняюсь перед Бором». Роберт был до глубины души взволнован первой встречей с ученым. После его визита профессор Бриджмен заметил, что «он [Бор] производил на каждого, кого встречал, впечатление необыкновенно приятной личности. Я редко встречал человека, который был бы больше увлечен своим делом и в то же время лишен даже намека на лукавство… почти повсюду в Европе ему сегодня поклоняются как богу науки».

Подход Оппенгеймера к изучению физики отличался эклектичностью, граничащей с бессистемностью. Он хватался за самые интересные, абстрактные задачи, пренебрегая скучными основами. Через много лет он признался, что неуверенно чувствует себя из-за пробелов в знаниях. «Я по сей день, – рассказывал Роберт в интервью 1963 года, – паникую при виде колец дыма или упругих колебаний. В моей памяти зияет прикрытая тонкой пленкой дыра. Мое математическое образование – даже для тех дней – тоже было очень неглубоким. <…> Я прослушал курс теории чисел у [Д. И.] Литлвуда – да, было интересно, однако такой математики было мало для профессиональных занятий физикой».

Когда в университет приехал философ и математик Альфред Норт Уайтхед, помимо аспирантов только Роберт и еще один студент набрались смелости записаться на его курс. Они старательно проштудировали три тома «Оснований математики», написанных Уайтхедом вместе с Бертраном Расселом. «Очень волнительно было читать, – вспоминал Оппенгеймер, – “Основания” вместе с Уайтхедом, который успел позабыть свой труд, отчего ему приходилось быть и учителем, и учеником одновременно». Несмотря на эту подготовку, Оппенгеймер всегда считал себя неподкованным в математике. «Я мало чему учился. Гораздо больше, пожалуй, я узнал способом, которому никто не придает должного значения, – находясь в компании с другими. <…> Мне следовало больше изучать математику. Она бы мне понравилась. В том, что я ее запустил, отчасти повинна моя нетерпеливость».

Но даже если согласиться, что в образовании будущего ученого имелись пробелы, Роберт признавал в письме Полу Хоргану, что Гарвард пошел ему на пользу. Осенью 1923 года Роберт написал Хоргану сатирическое письмо, в которым говорил о себе в третьем лице: «[Оппенгеймер] теперь возмужал, ты даже не представляешь, насколько Гарвард его изменил. Боюсь, что такая упорная учеба плохо отражается на его душе. Он говорит вслух ужасные вещи. Буквально прошлым вечером я поспорил с ним и сказал: но ведь в Бога ты веришь? А он ответил: я верю во второй закон термодинамики, принцип Гамильтона, в Бертрана Рассела и – как тебе такое? – в Зигфрида [sic] Фрейда».

Хорган считал Роберта интересным и обаятельным приятелем. Хорган и сам был блестящим молодым человеком, за свою жизнь он написал семнадцать романов и двадцать работ по истории, дважды получив Пулитцеровскую премию. И этот человек всегда видел в Оппенгеймере редкого, бесценного, всесторонне образованного эрудита. «Такие, как Леонардо да Винчи и Оппенгеймер, – большая редкость, – писал Хорган в 1988 году, – однако их удивительная любовь и опережающее время понимание сути вещей – как в качестве частных знатоков, так и исторических фигур – хотя бы дает нам идеал, на который можно смотреть и ориентироваться».

Во время учебы в Гарварде Роберт часто писал своему учителю из Школы этической культуры и гиду по Нью-Мексико Герберту Смиту. Зимой 1923 года юноша попытался с точной иронией описать свою жизнь в Гарварде: «Вы великодушно спрашиваете, чем я занимаюсь. Помимо занятий, указанных в позорной записке на прошлой неделе, я тружусь и пишу бесчисленные рефераты, примечания, стихи, рассказы и всякую дрянь; хожу в мат[ематическую] биб[лиотеку], читаю, хожу в фил[ологическую] биб[лиотеку], делю внимание между минхером [Бертраном] Расселом и созерцанием прекрасной, милой леди, которая пишет диссертацию о Спинозе, – очаровательная ирония, не находите? Устраиваю вонь в трех разных лабораториях, слушаю треп [профессора Луиса] Алларда о Расине, подаю чай, с умным видом разглагольствую перед пропащими душами, по выходным уезжаю, чтобы дистиллировать остатки энергии в смех и изнеможение, читаю греков, совершаю глупости, роюсь в столе в поисках писем и желаю себе смерти. Вуаля».

Черный юмор, похоже, плохо защищал Роберта от периодических приступов депрессии. Некоторые из них происходили после визитов в Кембридж членов его семьи. Фергюссон запомнил совместный ужин с родственниками (не родителями) Роберта и то, как его друг буквально позеленел от вынужденной вежливости. После этого Роберт таскал Фрэнсиса за собой, истоптав несколько миль тротуара и тихо бубня о какой-то задаче по физике. Прогулки пешком служили для него единственной отдушиной. Фред Бернхейм вспоминал, что однажды они гуляли до трех часов ночи. Во время одной из зимних прогулок, в холод, кто-то предложил на «слабо» прыгнуть в реку. Роберт и еще один друг разделись и окунулись в ледяную воду.

Оглядываясь назад, все друзья Роберта замечали, что в те годы он, похоже, вел борьбу с бесами в своей душе. «Мое самоощущение, – говорил потом Оппенгеймер об этом периоде жизни, – сводилось к постоянной крайней неудовлетворенности. Мне сильно недоставало чуткости к людям, готовности принять действительность такой, как есть».

За некоторыми проблемами Роберта явно скрывалась сексуальная неудовлетворенность. В возрасте двадцати лет он, разумеется, был постоянно окружен людьми. Многие из его друзей жили активной жизнью, включающей в себя встречи с женщинами. Ни один из них не мог припомнить, чтобы Роберт хоть раз пригласил девушку на свидание. Вайман вспоминал, что он и Роберт были «слишком влюблены» в интеллектуальную жизнь, «чтобы думать о девушках. <…> Мы все периодически влюблялись [в идеи]… но испытывали нехватку любовных связей обычного рода, облегчающих жизнь». Судя по явно эротическому характеру стихов, которые он писал в этот период, Роберт определенно испытывал приступы чувственных желаний: