Белокурая бестия. Игра по волчьим законам

Жалобы были в основном на то, что солдаты отбирают последнюю скотину и насилует женщин. Он сурово наказывал виновных, подвергая их унизительной экзекуции – десять ударов кнутом и это вызвало к нему веселое доверие местных жителей. «Справедлив, Карла, – говорили они про него, – не то, что Фриц, мать его эдак». Страх перед жестокостью педантичного садиста Штайнера переполнял их сердца. Карл Диц проявлял лояльность к людям, если они не искали дружбы с партизанами. И люди не искали. Во всяком случае, со стороны деревенского старосты, бывшего также главным информатором Дица, никаких сигналов на сельчан не поступало. Можно было, конечно, заподозрить старосту в саботаже, но именно он вывел коменданта на Федора Симакова, который принимал у себя «Лесных гномов» так презрительно называл Диц партизан. Впрочем, он мог пойти на предательство из-за враждебных отношений к лесничему, что также не следовало сбрасывать со счетов.

Уличенный в преступных контактах с партизанами, Федор Симаков был слабый малодушный человек, которому не следовало ввязываться в Войну. Скорее всего, его запугали партизаны и он, боясь ослушаться их, собирал информацию о подозрительной возне немцев вокруг Дубковского анклава.

Лесничий жестоко поплатился за свою ошибку и сидел теперь с плененными гномами, которые, наверное, надругаются над ним. Диц знал, что уголовные элементы в российских тюрьмах имеют обыкновение насиловать и убивать предателей. Лесных гномов он считал уголовными элементами и был убежден, что те нарушают классические законы Войны.

Вольготно устроившись в мягком кресле, обшитым слегка потертым синим бархатом, лейтенант обратил внимание на маленькую дырочку, зияющую на подлокотнике старинного кресла. Это был след от пули, которую сын старосты предназначал ему.

Подросток оказался умным и изворотливым врагом. Зная окрестности и чувствуя себя в лесу как дома, он умел затаиться и стрелял, не очень метко, правда, из-за плохого зрения, но зато в самые неожиданные и неподходящие моменты. Этот парень заставлял лейтенанта быть начеку все двадцать четыре часа в сутки. Несомненно, именно такого испытания риском лейтенант искал на фронте и в Дубках. В душе он рукоплескал очкастому подростку и был верен своему слову – нигде и ни под каким предлогом не убивать Ивана пока тот не отстреляется. В подобном поведении, однако, не было никакой надобности: солдаты вермахта, хорошо знавшие свое дело, ни разу не видели отчаянного парня в деревне и за ее пределами. Как ему удалось так ловко подкрасться к канцелярии и выпустить пулю в придремавшего в кресле лейтенанта одному богу известно.

– Этот звереныш сделает тебе немало проблем, Карл! – Предупреждал его Фриц Штайнер, у которого он отнял оружие и насильно держал в деревне не отпуская в госпиталь потому, что тот знал о его семейной тайне и мог наплести начальству гнусные небылицы о нем.

– Ты заблуждаешься, Фриц, – ласково возражал ему лейтенант, – этот звереныш не признает законов стада и потому стоит того, чтобы пожить немного дольше!

Медленно выздоравливающий в одной из боковых комнат канцелярии друг детства Штайнер вовсе не одобрял либеральное отношение Карла к мужикам и считал его причуды наследственными:

– Это в тебе говорит кровь твоего папаши, – с усмешкой говорил он, вызывая глухое раздражение приятеля.

Диц позвал к себе ефрейтора Зингеля.

Уютное кресло с выпуклой спинкой, как и вся мебель в стиле «Барокко» принадлежали бывшему русскому князю, у которого большевики отобрали поместье, ставшее позже домом культуры. Сидя на мягком подпорченном пулей синем бархате, он подумал, что князя этого следовало бы расстрелять за то, что не сумел защитить свое родовое имение. «У меня бы они и ложкой не разжились»

Русские, насколько он успел узнать их, представлялись ему грубой, дикой и излишне эмоциональной нацией, у которых чувства всегда предшествовали делу. Без дурацкого и никому не нужного самоанализа, который высокопарно назывался у них совестью, они буквально чахли, стимулируя подъем энергии добротной порцией самогона. Ему было странно наблюдать за старостой, который после небольшого нажима с его стороны взялся сотрудничать с оккупантами, но, глубоко переживая свое падение, запил, и в трезвом состоянии был похож на ржавый громоздкий механизм, потребляющий много энергии, но работающий медленно и натужно. «Как причудлива в своих творениях природа – думал Диц, – насколько храбр и стоек духом сын и сколь ничтожен и труслив отец!»

– Зингель, – сказал он ефрейтору, стоявшему перед ним навытяжку, – сделайте мне кофе да покрепче.

Ефрейтор Зингель, долговязый анемичного вида человек средних лет, собирался сказать ему что-то, но привыкший беспрекословно выполнять приказы начальства, неумело шаркнул каблуками и, сгорбившись, вышел на кухню.

Зингель был неповоротливый и абсолютно непригодный к военной службе человек, но он неплохо разбирался в лечебных травах и в два дня излечил его от гриппа, напоив какой-то сладкой пахучей смесью. Здоровье лейтенанта после ранения было серьезно подорвано, и понимающий в медицине подчиненный был ему крайне необходим.

Адъютант подал горячий кофе и сахар.

– Вы можете идти, Зингель!

Но ефрейтор не уходил, продолжая глупо топтаться на месте. Высокий, худой, с вытянутым, будто приплюснутым с двух сторон лицом он, казалось, боялся собственной тени, но сейчас вдруг проявил несвойственную ему настойчивость. Как человек трусливый и робкий он очень хотел, но не знал с чего начать разговор.

– Вы, кажется, озабочены чем-то, дружище? – спросил лейтенант, догадавшись, о чем тот собирается ему докладывать. «Он тоже слышал эти жуткие крики с улицы и теперь трясется от страха, бедняга. Ему бы сейчас хлебнуть пива и забраться под подол какой-нибудь русской фройлен с пудовой грудью»

– Господин лейтенант, на западной окраине деревни кто-то произносит непозволительные слова.

«Я не ошибся» – подумал Диц и внутренне подобрался, предчувствуя опасность. Ну что ж, он всегда готов принять вызов и даже рад этому, потому что гномов этих хваленых не дождешься в последнее время, а играть в прятки с дефективными подростками ему уже наскучило.

– Что значит кто-то? – въедливо допрашивал лейтенант, лениво помешивая серебряной ложечкой кофе. – Кто кричит, что кричит и ваши действия, ефрейтор?

– Зона выкриков оцеплена солдатами, господин лейтенант, – испуганно вытянулся ефрейтор, – жители деревни согнаны в здание школы, но вопли не прекращаются.

– Не говорите чепухи, Зингель, – лейтенант с удовольствием отпил горячий кофе, – если слышны крики, значит, кто-то их издает, не так ли, дружище?

– Они доносятся с неба, господин лейтенант, – виновато выдохнул ефрейтор.

– Вы что, Зингель, идиот? – усмехнулся лейтенант, – может быть, это приведение кричало?

– Не могу знать, господин лейтенант!

– Должны знать, черт вас дери! Вы на фронте, ефрейтор, а не в пивном баре фрау Магдалины.

Анемичный ефрейтор с приплюснутым лицом работал в Кельне фармацевтом и на фронт попал из-за своей непрактичности.

Когда его свояк Генрих предложил ему прострелить себе ногу, он не решился на эту дикую авантюру и теперь каждую минуту мог погибнуть от партизанской пули или замерзнуть, как последняя собака на этом ужасном русском морозе. А ведь сказал тогда Генрих, что это совсем не больно, а членам медицинской комиссии можно будет соврать, что ранение вышло от пули, которая срикошетила при чистке оружия. Никто не станет вникать в эти тонкости, а инсценировать рикошет Генрих умел. Свояк был ветераном первой мировой войны и знал множество способов, как уклониться от фронта.

– Мы делали, что могли, господин лейтенант, – растерянно сказал Зингель, – был приказ открыть огонь по небу.

Зингель ненавидел этого всегда подтянутого и пахнущего тонкими духами лейтенанта. «И где он, сволочь, духами пробавляется? Отовсюду пахнет дерьмом, а от него духами»

В первые же дни своего появления на новом месте лейтенант потребовал, чтобы адъютант регулярно поставлял ему свежих девочек. У Зингеля росла дочь в Кельне, и когда из канцелярии лейтенанта доносился надрывный детский плач, он с тоской вспоминал о своей смешливой Барбаре, которая сейчас, наверное, проводит рождественские каникулы у бабушки в Баварии.

– Заткнитесь, Зингель, какой олух дал приказ стрелять в небо?

– Шарфюрер Кригер, господин лейтенант.

– Это тот самый спортивный осел, который по утрам обливается холодной водой?

– Он делает французскую гимнастику, господин лейтенант.

– Кажется, он спал с женщиной, которая работает в коровнике. Мне донес об этом ее свекор.

– Он изнасиловал ее, господин лейтенант, противоестественным способом.

– Корова, надеюсь, избежала этой участи? Пригласите этого жеребца сюда.

Спустя минуту, в канцелярию вошел плотного сложения человек с круглым красным лицом и мощной шеей борца.

– Вы Кригер, насколько мне известно, надругались над коровницей?

– У нее муж в Красной Армии, – сказал спортсмен, не понимая, куда клонит Диц. Он-то думал, что его зовут по поводу ангельских голосов с неба, а тут опять глупый допрос про эту толстую сучку из коровника. Кригер уже получил за нее десять ударов кнутом, неужели еще добавит? Между прочим, она умело подмахивала ему тогда. Если бы не свекор, который донес… Видно, не дает ему толстуха. Диц должен помнить, что уже наказывал его за коровницу?

– Женщина, Кригер, не отвечает за поступки своего мужа. В следующий раз, если вам невтерпеж, воспользуйтесь, пожалуйста, услугами коровы.

– Слушаюсь, господин Лейтенант!

Кригер убил бы этого мерзавца лейтенанта собственными руками. Из-за него некого уже трахать в деревне. А ведь себе набрал гарем целый, подлая душа.

– Что, Кригер, ваши ослы стреляли в господа Бога? – наконец-то удосужился спросить Диц.

– Никак нет, господин лейтенант, это я стрелял на голос, который пел.

– Пел, а может быть, мычал? – насмешливо спросил лейтенант, намекая на связь с коровницей.

– Никак нет, господин лейтенант, мне показалось, что он именно пел…