Разум преступника и логика преступления. О психиатрии, судах и серийных убийцах

Помимо достопамятного удара по голове, были и другие крайне неприятные моменты, в том числе когда меня удерживали в заложниках во время обхода. Я был не из тех заложников, за которых требуют выкуп и которых освобождают с участием вертолета и полицейского переговорщика с рупором. Нет. Это произошло в 2012 году, через целых два года после того, как меня ударили по голове, примерно на полдороге к должности врача без квалификационной категории. Я работал в судебно-психиатрическом отделении на востоке Лондона, и среди моих больных был Джонни Бенсон, мускулистый от природы детина под два метра ростом, страдавший психотическим расстройством, который когда-то был полупрофессиональным борцом – так себе зрелище. Он попал к нам, когда его обвинили в изнасиловании одной женщины в наркопритоне, хотя потом обвинения сняли. Ему совсем недавно повысили дозы лекарств, и во время обхода он был особенно склонен к паранойе и дезориентирован. Ему сообщили дурную новость, его брат умер от рака, и его состояние мгновенно ухудшилось, что естественно при такой хрупкой психике. Из-за помутнения рассудка Джонни сочинил бредовую историю о том, что сотрудники больницы, должно быть, отравили его брата канцерогенами. Он стоял перед дверью в боевой стойке, перегородив выход, и допрашивал каждого сотрудника по очереди, осыпая его угрозами и оскорблениями. Нам уже несколько раз удавалось ненадолго успокоить его. Тогда он начинал извиняться, сам себе поражаясь. Но я видел, как в считанные секунды в его дезориентированной психике нагнетаются напряжение и ярость и просачиваются наружу в виде гримас – и вот он снова принимается бушевать. А поскольку я только что пришел на работу в это отделение, это была наша с Джонни первая встреча. Помню, как сильно я сомневался, стоит ли мне вообще пытаться его успокаивать. Может быть, если к нему обратится незнакомый человек, он еще сильнее заведется. Может быть, это только усугубит паранойю и дезориентацию. В конце концов я не стал обращаться к нему прямо, а встал, небрежно перешел через комнату, плеснул себе лимонада в пластиковый стаканчик и предложил и Джонни. Он взял стаканчик и поблагодарил меня, ненадолго отвлекшись от бушевавшей внутри бури. Весь этот кошмар длился целый час. Социальный работник из нашей группы, решив, что другого выхода нет, нажал тревожную кнопку и вызвал бригаду быстрого реагирования – а она прибыла, скрутила Джонни и уговорила уйти в изолятор. Он согласился, хотя и был растерян и распален. К счастью, в тот день нам не пришлось выяснять, чего стоят наши ежегодные недельные тренинги по приемам контроля и удержания по сравнению с десятилетиями опыта ежедневных тренировок по смешанным единоборствам у Джонни. Я-то знаю, на кого поставил бы свои денежки.

Я начал понимать, что избранная профессия пробуждает самые неистовые эмоции. Пожалуй, сильнее, чем любая другая область медицины. Сострадание к Фриде Милликен, потерявшей сына, восхищение великодушием Шеймаса к Деннису и, мягко говоря, волнение, вызванное леденящими душу выходками Джонни, оставили в моей душе глубокий след. Однако один из самых трагических случаев в моей карьере, от которого у меня до сих пор ноет сердце, был еще впереди.

Глава пятая. В тихом омуте

Я постоянно вспоминаю свой первый день в Олд-Бейли. И от этих воспоминаний – о ветре, о том, как я нервно расхаживал перед зданием суда, от сигарет, от пышности, от мраморных колонн, от латинских надписей – у меня кружится голова. Для мисс Ясмин Хан это был суд по делу об убийстве; для меня – испытание огнем.

Мне было едва за 30, я был скромным врачом без квалификационной категории, средней руки психиатром, выпустившимся из медицинской школы восемь лет назад, но еще в самом начале трехлетнего последипломного образования, после которого мне предстояло превратиться из куколки в бабочку – в полностью сформировавшегося консультанта по судебной психиатрии.

Кроме того, я совсем недавно женился на Ризме, очень красивой, смешной и хитрой учительнице психологии в старших классах, которая к тому же прекрасно знает кинематограф (на чем я нагло паразитировал несколько раз за эти годы, чтобы выигрывать во всяких викторинах). Через несколько месяцев она призналась мне, что во время нашей первой встречи на вечеринке в Центральном Лондоне не поверила, что я врач – сигарета, золотой зуб и неряшливая мешковатая толстовка в черно-белую клетку сбили ее с толку. Когда она все же убедилась, что я не вру (должен отметить, не с моих слов, а наведя справки у кое-каких общих знакомых), то согласилась снова увидеться со мной по одной-единственной причине: она хотела уговорить меня выступить перед ее учениками и рассказать о профессии психиатра, что я и сделал – и с тех пор выступаю в ее школе каждый год. Роман наш развивался относительно быстро, и не прошло и двух лет, как мы поженились, обогнав в очереди многих моих особо стойких университетских друзей, которые состояли в прочных парах больше 10 лет (уверен, кое-кого из них мы подтолкнули к тому, чтобы поскорее сделать предложение). Наша свадьба стала одной из множества в 2011 году – этот год был один из моих любимых, поскольку тогда было заключено множество союзов, скрепленных священными узами, а главное – отгремело множество мальчишников. Наша свадьба выделялась из общего ряда музыкальным сюрпризом – у нас выступал «Индийский Элвис», двойник Короля рок-н-ролла, который вполне мог потягаться эксцентричностью и со мной, и с Ризмой. Помнится, чтобы нанять его, мне пришлось наврать с три короба про нашу любовь к Элвису.

Хотя в самом Олд-Бейли я еще не бывал, мне несколько раз довелось наблюдать, как мои прежние начальники дают показания в других уголовных судах, не таких грандиозных, где явно недоставало латыни. Кроме того, я практиковался с другими младшими врачами несколько раз, когда у нас были назначены обучающие сессии и была моя очередь. Но во время суда над Ясмин я оказался за кафедрой свидетеля всего примерно в четвертый раз.

Ясмин была начитанная 18-летняя школьница с незапятнанным прошлым. Никакой истории правонарушений, антиобщественных поступков, даже в детстве она не доставляла никаких хлопот. Насколько я мог судить по всевозможным отчетам, она была, по-видимому, куда менее трудным подростком, чем я сам. Робкая, стеснительная, всего одна-две близкие подруги. На арену школьной жизни ее допускали, но она пряталась за спинами других. По словам учителей, учить ее, тихую и прилежную, было одно удовольствие. По-видимому, Ясмин никогда не употребляла ни алкоголь, ни наркотики. Она была одна из четырех детей в семье, ее родители-иммигранты работали до седьмого пота в семейной сети газетных киосков, а детей изо всех сил толкали в сторону высшего образования. Сплоченный, но изолированный от внешнего мира семейный круг. Ясмин работала волонтером в местной больнице, чтобы легче было поступить в медицинскую школу, куда она недавно подала документы. Все это отличало ее от моей обычной клиентуры. Прошлое многих моих пациентов – гремучая смесь из нищеты, педагогической запущенности, насыщенного криминального прошлого и наркомании. Очень даже запятнанное прошлое.

Согласно свидетельским показаниям соседей и допросам членов семьи, в последнее время перед убийством, совершенным весной 2012 года, Ясмин вела себя нехарактерно. Скажем, она упрекала родных за то, что те смотрят по телевизору «срамоту» (хотя они заверили меня, что это был тот же комедийный сериал, который они смотрели вместе уже много лет), слушала странную инструментальную музыку для флейты (вместо любимой Майли Сайрус), распевала какие-то мантры и делала странные замечания (что она видит собственную душу, а небо нарисовано на очень высоком потолке). Явно необычно, но едва ли предвещает убийство.

Теперь, задним числом, я уверен, что это поведение было продромальным периодом психоза – обычно он длится один-два месяца, и у некоторых при этом меняются чувства, мысли, восприятие и поведение и лишь потом появляются яркие психотические симптомы вроде галлюцинаций или бреда. Продром я считал закуской перед основным блюдом безумия.

В одном доме с большой семьей жил старший брат Ясмин, инженер-программист, с женой и сыном Сонни. До того рокового дня Ясмин оставалась с двухлетним Сонни много раз. В то утро свидетели видели, как она хлопает в ладоши, поет и в полный голос читает мантры перед окном своей комнаты на шестом этаже, выходившим в общий двор их жилого комплекса. Она шепнула на ухо младшей сестре, что видит ангелов в облаках, а та в ответ только скривилась. Остальные члены семьи ушли в школу и на работу, а у Ясмин не было двух первых уроков, и она осталась посидеть с маленьким Сонни.

Через несколько часов мать вернулась из газетного киоска и сначала решила, что Сонни спит. Лишь через полчаса она обнаружила, что его не разбудить. Когда приехала полиция, Ясмин словно бы удивилась, что все подняли такой шум, и потребовала, чтобы все «прошли маршем в Парламент, чтобы арестовать коррупционеров, и наполнили улицы любовью и благочестием вместо наркотиков». Она заверила полицию, что душила Сонни подушкой, только чтобы изгнать демонов, и твердила, что он «проснется небывало полным сил, едва снова взойдет полная луна». Когда ей возражали, она небрежно отвечала: «Сами увидите – и тогда почувствуете себя очень глупо».

Примчались родители Сонни, и разразилась буря. Их крики эхом отдавалось во дворе, отчего пульсирующая толпа только разбухла. Внешне Ясмин оставалась спокойной. «Жутко-безмятежная», как сказал мне ее брат несколько месяцев спустя. Она все уверяла толпу, которая все больше ярилась, что все будет прекрасно, надо только всем «набраться смелости и поверить в ангелов».

Под стражей Ясмин начала вести себя странно – ела бумажные салфетки, вызывала у себя рвоту, мочилась в белье. Полицейские встревожились, и начались разговоры о том, чтобы вызвать психиатра, хотя это вызывало возражения. Многие полицейские не хотели, чтобы Ясмин «получила билет на волю». Поэтому решено было отправить ее в тюрьму Холлоуэй.

Некоторое время Ясмин гнила за решеткой. Она почти не разговаривала с полицейскими и игнорировала других заключенных. Отказывалась видеться с родными и днями напролет складывала оригами и вырывала из журналов страницы с фотографиями маленьких детей. Да, это странное поведение, но оно, по крайней мере на сторонний взгляд, не указывало ни на цветущий психоз, ни на сильнейшую паранойю, которую Ясмин проявила в дальнейшем. Она прошла под радарами надзирателей, которые, похоже, приняли нежелание сотрудничать и замкнутость за угрызения совести и стремление юной девушки изолироваться от всех, терзаясь чувством вины за свое ужасное преступление.

Тюрьма – место, где всегда все вверх дном, поэтому сильнейшие вспышки тревожного возбуждения встречаются сплошь и рядом, и вызывает их что угодно – ссоры, взаимная неприязнь, борьба группировок, травля, контрабандные наркотики, не говоря уже о психических расстройствах. Помимо длинной очереди из душевнобольных заключенных, которых необходимо перевести в специализированные судебно-психиатрические клиники на принудительное лечение, есть и такие, которые решили попытать удачу и симулировать или преувеличить психические отклонения в надежде, что их отправят в больницу или пропишут лекарства, от которых можно словить кайф. Добавьте сюда скудный бюджет и трудности с набором персонала – и станет ясно, что большинство сотрудников внутренней психиатрической службы (в которую входят обычно судебные психиатры, медсестры и психологи) тащат на себе вечный неподъемный груз из множества пациентов. А замкнутые незаметные психотики вроде Ясмин – слабое звено, тот самый лежачий камень, под который, как говорится, вода не течет. Это отчасти объясняет, почему ушло так много времени, прежде чем ее все-таки направили в женское полузакрытое психиатрическое отделение, где я тогда работал.

Когда я вошел в тюремные ворота, чтобы познакомиться с Ясмин, моя уверенность в себе поколебалась. Я хотел доказать начальнику, что могу выдержать давление, но тяжесть этого преступления пробудила во мне мелочные тревоги. Ведь в деле об убийстве нет места разгильдяйству. Вдруг я что-то просмотрел? Постояв в очереди и пройдя досмотр, как в аэропорту, с участием собак-ищеек, я очутился в зале для свиданий, где сидел и глядел в потолок. Я вообще плохо умею ждать, особенно когда совсем нечем заняться. Все, что надзиратели сочли ненужным – книги, даже стакан кофе, не говоря уже о телефоне, – пришлось оставить за воротами тюрьмы, чтобы снизить вероятность контрабанды. Единственным моим развлечением были нравоучительные плакаты для заключенных, к которым я с тех пор успел привыкнуть («Спайсы – нелегально, нездорово, недостойно!») Зал был неожиданно просторным, с люминесцентно-голубыми пластиковыми стульями и серыми пластиковыми столами. Вся мебель была привинчена к полу на случай, если беседы во время свиданий примут излишне драматический оборот. В углу лежал никому не нужный ярко-зеленый коврик и пластмассовые кубики флуоресцентных цветов, почему-то нагнетавшие особенное уныние. Огромный зал, полный заключенных, их родственников и адвокатов, и кто есть кто, сразу понятно по одежде, позе и степени нахмуренности. Время шло. Где же она? Когда после назначенного времени свидания прошло полчаса, надзирательница сжалилась надо мной. Навела какие-то справки по рации, а потом провела меня по длинным извилистым коридорам главного здания тюрьмы сквозь череду массивных ворот и дверей, мимо множества таращившихся на меня заключенных – одни с любопытством, другие с подозрением, третьи в попытках пометить территорию при помощи зрительного контакта. Надзирательница провела меня к камере Ясмин, открыла дверь и осталась ждать снаружи. Мне уже приходилось обследовать тех, кто совершал преступные нападения, но встреча с Ясмин стала для меня первой личной беседой с настоящей убийцей. У меня расшалилось воображение – и это было несправедливо по отношению к Ясмин и говорило о предвзятости. Я ждал увидеть что-то вроде сцены из фильма ужасов. Думал, что увижу растрепанную замарашку и что она, наверное, жмется в углу, прикрывая голову руками. А у Ясмин были длинные темные волосы, заплетенные в аккуратные косы, которые обрамляли ничем не примечательное лицо. Брови были беспощадно выщипаны. Ясмин пересела на край постели. Выпрямилась. Как будто это она должна была меня допрашивать. Самым странным в ней была улыбка. Как нарисованная. Фарфоровая.

Ясмин сказала, что забыла, что у нас была назначена встреча, хотя я отнесся к этому скептически, предположив, что у нее не слишком плотное расписание. На протяжении всей беседы она поддерживала полную видимость нормальности. Наотрез отрицала странности в своем поведении в последнее время перед смертью племянника, о которых говорили свидетели (мой гипотетический продром), и утверждала, что сам эпизод начисто выпал из ее памяти.

Ответы казались такими же фальшивыми, как и улыбка. Ясмин отрицала даже свои странные занятия в тюрьме, хотя под раковиной виднелась целая гора оригами. Пациентка держалась настороженно, отвечала уклончиво, но старалась произвести приятное впечатление. Я попытался наладить с ней раппорт при помощи безобидных отвлекающих вопросов о ее происхождении и школьной жизни, прежде чем затрагивать те или иные аспекты психических болезней. Ответы были пассивно-агрессивными: «Я же уже говорила, я ничего не помню» и «Доктор, честное слово, я не понимаю, какое это имеет отношение к делу».

Мне так и не удалось откопать в ней хоть какую-то психопатологию, чтобы составить картину психиатрического диагноза. Кровь. Скала. «Жутко-безмятежная» – идеально подмечено.

Я вышел из тюрьмы – снова запертые двери, очереди и подозрительные взгляды. По пути домой в тот день мне было нехорошо, и дело не в тряске и волнах телесных ароматов в лондонской подземке. Задача не сходилась. Заявление в полиции, что ее племянник проснется в следующее полнолуние. Демоны и ангелы. Прочие ненормальные поступки дома, в полиции, в тюрьме. Само убийство – кошмарное и случайное. Обиженное безразличие во время обследования. Во мне вскипали сомнения. Неужели я не мог вытащить из нее больше информации? Может быть, в моем подходе было что-то такое, отчего она оттолкнула меня? Может быть, стоило пойти на конфронтацию? Или не вести таких задушевных разговоров? Во мне выли тревожные сирены. Одна юная жизнь уже потеряна, другая лежит на плахе. Если Ясмин признают виновной в убийстве, это автоматически влечет за собой пожизненный приговор. Несмотря на сопротивление Ясмин, если есть хоть какой-то шанс, что ее действия, даже самые неудобоваримые, были вызваны психической болезнью и она не виновна, она заслуживает всестороннего психиатрического обследования. А главное, если есть хоть какой-то шанс, что ее можно вылечить и минимизировать риск, что она еще когда-нибудь прибегнет к насилию, значит, она достойна этого шанса.

Я запросил ордер в министерстве юстиции и добился, чтобы Ясмин перевели к нам в отделение на основании раздела о преступлениях в законе об охране психического здоровья. Слушание дела было отложено, чтобы дать нашим сотрудникам время поработать с ней. Полтора месяца. Потом мне предстояло давать показания в Олд-Бейли. Сущий миг в мире безжалостной психической болезни.

И сам я, и все мои коллеги из психиатрического отделения тщательно обследовали Ясмин. Уже недели через две мы пришли к убеждению, что за маской здравого ума таится что-то нехорошее. Обычно лицо у нее было каменное, а движения механические, но на вопросы о настроении она неизменно отвечала, что «счастлива, очень счастлива. У меня в душе полный покой». Все это было неконгруэнтно – не все знают, что это термин не только из математики, но и из психиатрии. Кроме того, иногда Ясмин проговаривалась – спрашивала медсестер, как очиститься от злого духа, а у меня просила всю доступную научную литературу по реинкарнации. Потом она все отрицала или утверждала, что это неважно.

Сначала Ясмин отказалась принимать оральные антипсихотики. С ее точки зрения в этом был смысл – она не считала, что психически нездорова. Такая неспособность признать положение вещей при психозе очень распространена и объясняет, почему многие больные, в том числе Стиви Макгрю, тот самый шотландец, который грозил расправой Бюро консультации населения, в дальнейшем перестают принимать лекарства. Но по мере того как приближались следующие слушания, отказ Ясмин от медикаментов становился проблемой. Сможем ли мы постепенно убедить ее попробовать таблетки, если не спеша выстроим терапевтические отношения? Или придется закусить удила и воспользоваться своим правом по закону об охране душевного здоровья делать ей уколы против ее воли? Несмотря на все мои старания, она так и не поняла, что больна. Но у всего есть обратная сторона: зато я понял, что дар убеждения у меня так себе.

В конце концов мы обездвижили Ясмин и сделали ей инъекцию антипсихотика в депонированной форме – так называемое «депо». Это, можно сказать, авторское «мы»: лекарство прописывает врач-психиатр, но вся грязная работа возлагается на медсестер. Ясмин нуждалась в уколе каждые две недели. В первый раз не обошлось без визга и дрыганья ногами. И сегодня необходимость смотреть, как моих пациентов насильно укладывают и колют иголками – одна из самых тягостных сторон моей работы. Но это во многом необходимое зло. После второй дозы Ясмин стала более послушной. К величайшему облегчению всех заинтересованных лиц, она даже согласилась принимать таблетки – ежедневно. Мы были вынуждены следить, как Ясмин глотает таблетки, запивая водой, и после этого проверять, что у нее во рту, попросив ее высунуть язык. Так бывает с большинством больных, когда мы приступаем к новому режиму медикаментозного лечения.

Через две-три недели приема медикаментов Ясмин начала немного раскрываться. Те редкие моменты, когда мы могли заглянуть в ее психику, давали представление, каковы были мыслительные процессы и психиатрические симптомы, когда она совершала свое кошмарное злодеяние. Разговоры с родственниками подтвердили, что у нее бывали странные убеждения. Я несколько раз беседовал с ее братом, который очень сочувствовал нам и стремился помочь, при том что сам был совершенно раздавлен и не мог поверить в случившееся. Помню, как во время разговоров с ним я не знал, как вести себя, и боялся, что мой тон покажется покровительственным. Невольно анализировал свои слова, интонации, даже выражение лица. Пытался внушить надежду на будущее для его сестры и выразить глубочайшее соболезнования в связи со смертью сына – но при этом пытался быть или притвориться непоколебимым профессионалом, который должен знать, что теперь будет. А на самом деле мне в основном было безумно жаль этого парня.

Перед судом над Ясмин я составил самый подробный отчет, который должен был использоваться в качестве официальных показаний. Он потянул аж на 60 листов формата А4 – до этого я не писал настолько длинных заключений. Я сделал упор на диагноз шизоаффективного расстройства. При этой психической болезни наблюдается сочетание симптомов шизофрении – галлюцинаций и бреда – и симптомов расстройств настроения – депрессии и мании. Худшее от обоих.

Я рекомендовал суду вынести оправдательный приговор в силу невменяемости – то есть опереться на заявление пациентки о собственной невменяемости и вынести «специальный вердикт». Эта процедура определяется правилом Макнотена, названного в честь Дэниела Макнотена, который страдал параноидным бредом и 20 января 1843 года попытался убить премьер-министра Роберта Пиля, но случайно застрелил его личного секретаря, стоявшего позади. Согласно этому правилу, можно строить защиту на невменяемости, если во время совершения деяния у обвиняемого наличествовали:

(а) «нарушение суждений», вызванное психической болезнью,

(б) психическое расстройство достигало такой степени, что обвиняемый не может нести ответственность за вменяемое ему деяние по причине того, что

– ответчик не осознавал фактический характер и значение своих действий либо

– не понимал их общественной опасности.

Несмотря на скрытность Ясмин, все объективные данные, которые я смог собрать, говорили, что в момент события на основе принципа большей вероятности (то есть скорее да, чем нет) у Ясмин было помутнение рассудка, вызванное психической болезнью; поскольку у нее было шизоаффективное расстройство, она действовала на основании бредового убеждения, что в ее племянника вселились демоны и она должна изгнать их, чтобы спасти его. Кроме того, она верила, что сможет в дальнейшем воскресить его, задействовав силу полной луны. Вдобавок расстройство приводило к подъему настроения, что растормаживало ее мышление и поведение, а значит, снижало способность предвидеть последствия своих действий. Я высказал мнение, что хотя она, вероятно, осознавала природу и качество своего деяния (то есть понимала, что она душит племянника), на основе принципа большей вероятности она не понимала, что это деяние незаконно (и, более того, аморально).

На случай, если суд отвергнет эту линию защиты, у меня был припасен план Б. Ограниченная вменяемость – это частичная защита на психиатрических основаниях, которая не снимает обвинение полностью, но позволяет снизить тяжесть преступления, переквалифицировав убийство в непредумышленное убийство: по первому обвинению полагается пожизненное заключение, а решение по второму полностью зависит от судьи. Медико-юридические критерии этой защиты не такие, как у правила Макнотена, но и требуемые улики и свидетельские показания, и возможная аргументация во многом совпадают.

Кто-нибудь, вероятно, примется укоризненно грозить мне пальцем. И недаром. Все-таки Ясмин убила невинного двухлетнего мальчика. И грозить мне пальцем будут, безусловно, не в первый раз. Я обсуждал и это, и другие подобные дела с другими (сделав всех причастных полностью анонимными, на случай, если Генеральный медицинский совет заинтересуется). Близкие друзья, один родственник и даже один коллега-врач сказали мне, что преступнице «сошло с рук убийство» (а я, следовательно, сообщник). В сторону замечу, что не так давно один парикмахер, который спросил, кто я по профессии, в полном ужасе заявил, что преступники не заслуживают реабилитации – а особенно сумасшедшие преступники. Он сказал – цитирую буквально: «Их нужно запереть под замок, а ключ выбросить». Я мог бы соврать, что стал возражать и доказывать, что иногда психическая болезнь смягчает наказание. Уверять, что шанс на реабилитацию и искупление должен быть у всех. Но этот человек стриг меня и сделал только полдела, поэтому я просто пожал плечами.

Чтобы успокоить сомневающихся, поясню, что «оправдательный приговор в силу невменяемости», строго говоря, избавляет подсудимого от ответственности перед законом, но не означает, что для него все обойдется без последствий. Иногда, если преступление незначительно, суд может оправдать его полностью. Особенно если правонарушение едва ли повторится, а подсудимый в дальнейшем вернется в стабильную обстановку, где ему будут помогать, например, в учреждение проживания с уходом. Но чаще, особенно если преступление относится к серьезным или сохраняется риск рецидива, ссылка на невменяемость приводит к тому, что подсудимый оказывается в психиатрической больнице на неопределенное время. В случае Ясмин это означало, что она вернется в то же самое женское полузакрытое психиатрическое отделение, чтобы продолжить лечение и реабилитацию. Третий вариант – если тяжесть преступления по модели Златовласки не слишком велика и не слишком мала, тогда обвиняемого возвращают в общество под надзор и за ним постоянно наблюдает профессионал, например сотрудник службы пробации.

Я скрупулезно составил отчет, понимая, что мои слова сильно повлияют на решение суда, как поступить с Ясмин – проведет она всю жизнь в заключении или много лет в больнице. Я рекомендовал суду отдать «распоряжение о принудительном лечении в психиатрическом стационаре» – еще одна уголовная статья в законе об охране психического здоровья (статья 37), – а также дополнительное «распоряжение об особых ограничениях» (статья 41). Это для высших эшелонов задержанных из группы особого риска. В таких случаях министерство юстиции разделяет ответственность по принятию решений с судебным психиатром-консультантом, который отвечает за лечение пациента в больнице. Обычно психиатр принимает независимое решение, когда можно ненадолго отпустить пациента домой и когда можно считать, что лечения и реабилитации было уже достаточно и его можно наконец выписать. Но пока действует распоряжение об особых ограничениях, министерство юстиции должно дать одобрение на все подобные вехи. Кроме того, министерство отслеживает дальнейшую судьбу всех пациентов после выписки из больницы.

В противоположность расхожим представлениям, принудительное лечение в специализированной психиатрической клинике – отнюдь не увеселительная прогулка. Срок тюремного заключения в большинстве случаев конечен и предопределен. А пребывание в любой из наших клиник длится столько, сколько сочтет нужным судебный психиатр-консультант (а в вышеуказанных случаях – министерство юстиции), чтобы снизить риск для больного и общества. Это может занять годы и даже десятилетия, если болезнь плохо поддается лечению, пациент отказывается от медикаментов, нарушает правила, ведет себя в клинике агрессивно, не участвует в терапии или плохо чистит зубы (шучу), поэтому пребывание в больнице может оказаться даже более длительным, чем тюремный срок, полагающийся за изначальное преступление.

Безусловно, между принудительным лечением в специализированной клинике и тюрьмой есть много общего: стигматизация, ограниченный рацион, несвобода, запертые двери, строгий режим, контрабанда наркотиков и временами – насилие. Но больница – это среда для исцеления и реабилитации. Когда-нибудь больного выпишут, а когда именно – зависит от его послушания, и это очень мощный стимул, хотя угроза пожизненной госпитализации, не сомневаюсь, работает скорее по-кнутовому, а не по-пряничному. Кроме того, пациенты должны получить общее или профессиональное образование, чтобы подготовиться к жизни после выписки. В какой-то степени это делается и в тюрьмах. Но там это не обязательно и не влияет непосредственно на срок пребывания человека под стражей (кроме самых длительных сроков, когда заключенный должен подавать прошение об УДО).

Пока я в тот ветреный день потел и запинался, излагая свои показания в Олд-Бейли, несмотря на подлую тактику барристера со стороны обвинения и старания подорвать доверие ко мне, судья согласился с моей рекомендацией оправдать Ясмин на основании невменяемости и госпитализировать ее, отдав распоряжения о принудительном лечении в психиатрическом стационаре и об особых ограничениях. Я был уверен, что длительное тюремное заключение никогда не позволит Ясмин вернуться к норме. Возможно, мое поведение за кафедрой свидетеля произвело должное впечатление, но я совершенно уверен, что еще более важную роль сыграли обстоятельства – вежливая воспитанная девушка с незапятнанной репутацией, сплоченная семья, готовая простить ее, психоз, который настиг ее, словно цунами, и совершенно необъяснимое преступление.

В больнице Ясмин и в самом деле сумела вылечиться, но, увы, наблюдать это преображение полностью мне не довелось. К великой моей досаде, через два-три месяца после суда я окончил практику в женском полузакрытом психиатрическом отделении и был вынужден вернуться к конвейеру повышения квалификации. Однако я сохранял контакт с лечащими врачами Ясмин и узнал, что после года медикаментозного лечения и психотерапии психотическая маска стала еще заметнее. У Ясмин проявилась целая батарея параноидных бредовых идей, свидетельствующих о мании величия, которые она скрывала, опасаясь (не без оснований), что ее сочтут сумасшедшей. Она рассказывала, что дома видела тайные послания Бога в узоре на занавесках, в тюрьме – в пятнах на стене камеры, а затем – в рисунке ковра в отделении. Она была совершенно убеждена, что она ангел, способный очищать души и переселять их в новые тела. Однако лекарства помогли ослабить эти убеждения. Ясмин начала замечать в них логические недочеты, потом у нее возникли сомнения – и в конце концов она от них отказалась.

Исчезновение симптомов стало для Ясмин лишь началом реабилитации. Понимание всей кошмарности совершенного злодеяния постепенно просачивалось в ее сознание, а с ним накатывала неизбежная глубокая, мрачная, коварная депрессия. Это потребовало как медикаментозного лечения, так и когнитивно-поведенческой терапии со штатным психологом. Кроме того, на первый план вышла семейная терапия – постепенное восстановление связей с родственниками в контролируемом наблюдаемом пространстве. Брат Ясмин, отец Сонни, не только простил ее, но и очень поддерживал и всеми силами участвовал в лечении.

Опыт Олд-Бейли многому научил меня: я узнал обо всех хитростях судебной медицины, столкнулся с жестокими стратегиями барристеров, научился им противодействовать. Дело Ясмин стало бесценной возможностью усовершенствоваться в профессии на том этапе моей карьеры. Мне дали поработать независимо, позволили составить собственное мнение относительно психиатрической линии защиты и распоряжения об особых ограничениях, разрешили лично давать показания в Олд-Бейли.

Но главное – я узнал, как дорого обходится людям насилие, вызванное психической болезнью. Раньше я много читал об этом в учебниках и журналах, слушал на лекциях и конференциях, но не чувствовал, пока не поговорил с замкнутой параноидной 18-летней девушкой, которая отказывалась признавать, что совершила. Пока не посидел рядом с ее братом, когда мы оба пытались найти смысл в ее бессмысленном поступке. С тех пор я как судебный психиатр много раз сталкивался с трагедиями. Но в поступке Ясмин было что-то очень нутряное. Что может быть катастрофичнее гибели беззащитного ребенка? К тому же от рук родственницы, которая должна была заботиться о нем. Кроме того, это заставило меня задуматься о невероятном запасе великодушия у брата Ясмин и остальных ее родственников. Сумел бы я простить такое? Тогда я этого не знал. С тех пор у меня родилось двое детей – и я по-прежнему не знаю.

Психоз очень редко бывает настолько внезапным. И еще реже приводит к таким тяжким последствиям. Но все же бывает и все же приводит. Я уже представлял себе устройство системы, которая находит подобные иголки психической болезни в перепутанном стоге сена, состоящего из убийц и прочих преступников. Но дело Ясмин показало мне, почему нам не обойтись без этой системы. Оно заставило меня мучительно осознать, каким тонким должно быть равновесие между лечением и правосудием и как невероятно сложны связанные с этим этические вопросы. Нужно привести необходимость защитить и вылечить психически больного правонарушителя в соответствие с потребностью добиться правосудия ради жертвы.

Глава шестая. Злодей или безумец?

Мистер Реджи Уоллес лечился в мужском полузакрытом отделении той же специализированной клиники на севере Лондона, что и Ясмин, примерно тогда же – с конца 2012 года приблизительно до 2014 года. За ним числился длинный список правонарушений. До того длинный, что секретарю суда пришлось пересылать мне материалы дела по электронной почте, разбив их на три файла. Ничего хорошего это не предвещало. Больше сотни преступлений по 72 обвинениям. Не то чтобы рекорд, я видел списки и подлиннее, но все же внушает уважение.

Это была пестрая смесь разного рода грехов перед законом: Реджи нарушал правила дорожного движения, был виновен во множестве нападений, более 10 раз привлекался за хранение наркотиков (марихуана, кокаин, героин). В число более зрелищных преступлений Реджи входило похищение человека, которого он держал в плену четыре дня и пытал – прижигал сигаретами, резал ножом и мочился на его раны. Подозреваю, что жертвой был конкурент Реджи, наркодилер, но он, конечно, не стал признаваться в этом на допросе в полиции.

Когда я рассказываю о Ясмин Хан, большинство проникается к ней сочувствием – кроме разве что моего парикмахера. Мы понимаем, что убить племянника ее непосредственно побудили симптомы психической болезни. В прошлом она не совершала никакого насилия, никаких преступлений. Она не была склонна к антиобщественным поступкам и агрессии ни до, ни после того случая. Она была безумной, но не злодейкой. Все просто.

А Реджи был полной противоположностью. Наркодилер родом из Ганы, проживавший на юге Лондона, лет 45. Двухметрового роста, с татуировкой на лице (роза – в чем есть некоторый парадокс), сложенный будто кирпичный общественный туалет, Реджи был не из тех, с кем хочется встретиться в темном переулке. У него была давняя история правонарушений – в 11 лет его арестовывали за магазинное воровство, а в 16, по слухам, он сломал учительнице нос деревянной щеткой для стирания с меловой доски. Кстати, сын моего друга, которому тогда было семь, как-то раз услышал, как я рассказываю об этом деле за барбекю, и спросил, что такое мел. Я ответил: «До изобретения интерактивных досок учителя писали на черных плитках сланца палочками из прессованной белой или цветной пыли, которые изобрели еще первобытные люди».