Илион

© Шри Ауробиндо, 2025

© Леонид Ованесбеков, перевод с англ., 2025

© Издательский дом «BookBox», 2025

Предисловие от редактора английского издания

Шри Ауробиндо начал работу над этим эпосом в количественных гекзаметрах в Пондичерри, в 1908 или 1909 году. Самые ранние сохранившиеся рукописные строки поэмы – тогда называвшейся «Падение Трои: Эпоха» – были датированы автором следующим образом: «Начато в тюрьме, 1909, возобновлено и завершено в Пондичерри, апрель и май 1910». С этого момента и до 1914 года он упорно работал над этой «завершённой» поэмой, превращая её из краткого повествования в эпос, состоящий из нескольких книг. На первом этапе этого расширения, между апрелем 1910 года и мартом 1913 года, он создал почти дюжину черновиков первой книги и меньшее количество черновиков второй. В марте 1913 года внезапная беглость позволила ему завершить и пересмотреть версию поэмы, простирающуюся до конца того, что сейчас является «Книгой VIII». Он написал фрагментарную девятую книгу (без названия и фактически не озаглавленную: «Книга IX» в рукописи) в 1914 году. Вероятно, до этого он переписал первые восемь книг в тетради, которые носят название «Илион». Впоследствии он несколько раз пересматривал и переписывал завершённые книги или отрывки из них. Эта работа продолжалась примерно до 1917 года. Похоже, что два фактора – письменная нагрузка ежемесячного журнала «Арья» (1914–1921) и внимание, которое требовал его другой эпос «Савитри», – заставили его прекратить работу над «Илионом» до завершения того, что, предположительно, должно было стать эпосом из двенадцати книг.

Первое представление об «Илионе» было дано читателям Шри Ауробиндо, когда несколько вступительных отрывков «Книги I», насчитывающей 381 строку, были опубликованы в конце «Сборника стихотворений и пьес» (1942). Вместе с несколькими короткими стихотворениями они должны были проиллюстрировать то, что Шри Ауробиндо в своём эссе «О количественном метре», включённом в тот же том и приложенном в настоящем с дополнительным письмом, отвечающим на критику, считал истинными принципами Количества на английском языке. Можно сказать, что эти отрывки получили окончательную редакцию в руках Шри Ауробиндо. Остальные части «Илиона» – восемь полных книг и фрагменты девятой – были найдены среди его бумаг на разных стадиях редакции.

В двадцатые и тридцатые годы Шри Ауробиндо время от времени возвращался в «Илион». Ещё в 1935 году он шутливо жаловался, что, если бы он мог получить час свободы от своей переписки каждый день, «ещё через три года „Савитри“ „Илион“, и я не знаю, сколько ещё всего было бы переписано, закончено, блестяще завершено». На самом деле он так и не нашёл времени, чтобы закончить «Илион», но в 1942 году он переделал начало первой книги, чтобы оно служило иллюстрацией количественного гекзаметра в «О количественном метре» – эссе, которое было опубликовано в «Сборнике стихотворений и пьес» в 1942 году, а также в отдельной брошюре, выпущенной в том же году. Этот переработанный отрывок из 371 строки был единственной частью «Илиона», появившейся в печати при его жизни. Полный текст был переписан с его рукописей и опубликован в 1957 году. Новое издание, исправленное по рукописям и с добавлением начала фрагментарной девятой книги, было выпущено в 1989 году. Настоящий текст был перепроверен по рукописям.

Поэма развивает по-новому часть истории Трои, продолженную древними поэтами с того момента, где заканчивается Гомер. Некоторые авторитетные источники утверждают, что продолжение напрямую обосновано самим Гомером: они трактуют последнюю строку «Илиады» следующим образом: «Таковы были погребальные обряды Гектора. И вот пришла амазонка…» «Илион» предполагает прибытие царицы амазонок Пенфесилеи на помощь Приаму после убийства Гектора Ахиллом и повествует о событиях последнего дня осады Трои.

Предисловие от автора перевода

Оригинальная поэма на английском написана в поэтическом размере «гекзаметр[1]», однако, так как перевод такой поэмы должен подчиняться одному из существующих поэтических размеров, быть максимально точным, как это возможно, и быть достаточно красивым и поэтичным с точки зрения русского языка, а гекзаметр – довольно сложный размер, автор перевода понял, что может существенно ухудшить точность и поэтичность, если попытается сохранить и в русском переводе гекзаметр, поэтому было решено выбрать в качестве размера анапест[2] и иногда жертвовать буквальной точностью ради соответствия размеру и поэтичности.

Кроме того, чтобы длинные строчки легче было вкладывать в анапест, автор перевода добавил цезуру[3] – переносы строчек с отступом, в которых возможен сбой ритма.

В поэме много греческих имён и названий. Поэтому в конце книги приведён «Словарь имён и терминов».

На сайте integral-yoga.narod.ru есть синхронный, англо-русский текст перевода.

Книга I. Книга Глашатая

Вновь рассвет в путешествии вечном своём,

заставляя мир смертных трудиться,

Начинавший всё то,

что в теченьи ночи отдыхало и шло к завершенью,

Бледный, с яркой каймою по краю земли,

появился из дымки и холода Понта Эвксинского.

И земля среди зарева утра,

сбросив призрачный, звёздный простор,

Просыпалась для чуда течения жизни,

для волненья, страдания и красоты.

Всё несла на груди

понимающая, терпеливая Мать.

Выходя из неясной картины Ночи,

что даёт нам увидеть сокрытое,

Отдалась она взору лазури

и легла в изумрудных одеждах, с короною света.

В предрассветных лучах

величавая и молчаливая Ида

Поднималась верхушками гор,

куда часто спускаются боги, к алмазным сияньям.

Ида – первая средь тех высот,

вместе с горной безмолвной грядою за нею,

Созерцала всплывающий солнечный круг

в окруженьи гигантов,

Что с начала веков наблюдали за ней

и несли само Время на гордых вершинах.

На озябших равнинах своих

ожидала Троада тепла и сияния солнца.

Там, подобно надежде, что вечно бежит

в одиночестве сквозь изумрудную грёзу,

Пробираясь к широким просторам вдали,

воды нёс Симоис по журчащим порогам,

Пропуская свою серебристую нить

среди зелени зарослей и тростника.

Бурный Ксанф, нетерпимый к Пространству с его рубежами

и к медлительной поступи Времени,

Оглушающе спорил, крича,

направляясь к далёким вздымавшимся волнам,

Добавляя свой крик

в рёв могучего многоголосья Эгейского моря,

Отвечая на зов широты Океана,

как щенок на призывы родителя.

Сквозь расселины в небо взглянули леса,

и ущелья увидели тени.

Золотистые ноги богини

засверкали всё ближе скользящею поступью.

Простирая над мысами и над холмами

блеск и роскошь своих одеяний,

Роковая, она появилась,

посмотрела бесстрастно на всё,

Одному принося день счастливой судьбы,

а другому – падение.

Поглощённая светлою миссией,

не заботясь о вечере и о слезах,

Судьбоносная, встала беспечно на миг

над великим и полным мистических тайн Илионом

И его куполами, мерцавшими, как языки,

от прозрачного пламени утра,

Над рядами опаловых башен,

своим ритмом похожих на лиру в руках бога-солнца.

Возвышаясь над всем, что построил народ,

над любовью его и над смехом,

Осветив под конец

и дворы, и дороги, и рынки, и храмы,

Посмотрев на мужчин, что должны умереть,

и на женщин, которые обречены на страдание,

Посмотрев на всю ту красоту,

что должна пасть под серпом убийств и пожаров,

Судьбоносная, вверх подняла роковой свой свиток,

что стал красным от строчек Бессмертных,

Глубоко, в недоступном для глаза эфире,

окружающем расу людей и грядущие дни,

Положила его и прошла,

улыбаясь бессмертной, не знающей горя улыбкой, —

Эти вестники смерти, что сами не знают о ней,

по утрам сеют семя событий,

Чтоб собрать урожай

с наступлением сумерек ночи.

Над задумчивым взглядом равнин,

вековым трансом горных вершин,

Из сияния солнца и залитых светом пространств

появилась она и на миг задержалась,

спокойная и роковая,

А за нею шли следом вдали

золотые стада бога солнца,

Бремя Света несли на себе, и загадку свою,

и опасность Элладе.

Когда мчится божественная колесница

золотыми путями эфира,

Тогда Жизнь ускоряет шаги

и незримо меняет теченье в душе человека,

Или с выбором, сделанным им,

или с роком, который он вызвал и ныне страдает,

Но мгновение жизни идёт

и ведёт это прошлое дальше, в грядущее,

Только лик тех мгновений и стопы видны нам,

но не то, что они принесут за собою,

Только тяжесть событий и внешнюю сторону чувствуем мы,

а значенье и смысл для нас скрыты.

Остаётся слепою Земля;

громкий жизненный шум оглушает слух духа:

Человек же не знает об истинном смысле вещей;

ещё менее знает посланник, назначенный вестником.

Он лишь слушает голос ума

и несведущий шёпот из сердца,

Свист ветров по верхушкам деревьев во Времени

и неслышимый шорох Природы.

И сейчас вновь такой же посланник спешил,

направляя повозку с заданием:

Ранним часом, пока на востоке вставала заря,

громким криком он гнал скакунов.

В башнях света, едва отойдя ото сна,

встали утренние часовые,

Услыхав скрип колёс

и ликующий цокот копыт

Лошадей, что из Греции долго скакали галопом

до фригийского города Троя.

Пронеслись они гордо сквозь Ксанф,

разбросав его гневную пену,

И презрительно громко заржали,

проплывая по руслу запутанного Симоиса,

По ленивой и мягкой реке, окружённой густым тростником,

протекающей около Ксанфа.

Был возница в повозке один,

безоружный, седой,

Испещрённый морщинами и изнурённый годами.

К опоясанному циклопической силой Пергаму

Прибыл он, одинокий и старый, ничтожный,

самый слабый из смертных,

В своих дряхлых руках он принёс им Судьбу,

роковой приговор для империи.

Илион, ещё дремлющий, видел, как он

появился из тьмы, приближаясь от берега моря.

И стал слышен средь тихого, медленного

шевеления жизни в ещё не проснувшемся городе,

Всё быстрей приближавшийся цокот копыт,

звук его громогласных призывов,

Сильный стук во врата,

охранявшие роскошь, богатства Приама.

«Стражи, бдящие ночью,

кто стоит за воротами Лаомедонта,

Разбудите царей Илиона.

Я, Талфибий, глашатай Аргоса,

К вам взываю у главных врат Трои

в этом пасмурном, сером рассвете».

Был настойчив и громок призыв.

В тишине, полумраке покоев,

Далеко уносясь в колеснице из грёз,

средь видений триумфа и страха,

Сцены более ярких миров,

хоть и были расплывчаты, искажены в клетках мозга,

Беспорядочны, смутны, но взгляд

наполняли величием, красками и красотой, —

Но внезапно вниманье его привлекло

натяжение нити сознания,

Что тянулась к заботам Земли, порождаемым Временем,

и к трудам, что нужны быстротечности;

Потревоженный телом своим, Деифоб,

был застигнут в блистательных далях

Еле слышным касанием жизненных нервных волокон,

что ветвятся до спящего мозга,

Он услышал призывы земли,

и нарушился сон, отступая,

Соскользнув, словно капля росы с гривы льва.

Неохотно он стал уходить

Из пространств за границею смерти,

заливаемых светом чудесных земель,

Где бродил он, душа среди душ,

в запредельных, неведомых странах,

Став свободным от всяких сомнений,

от работы, борьбы и опасности,

А теперь он назад возвращался из краткого отдыха,

что даётся рождённым во времени,

Снова призванный к битвам и ранам земли,

и к тяжёлому бремени дней.

Он поднялся гигантской фигурой своей

с расписного, красивого ложа

И омыл свои очи, спеша,

вспоминая земные заботы;

Быстро он облачился в доспехи свои

и по городу предков пошёл напрямик

Под внимательным взглядом богов,

направляясь к воротам Пергама, навстречу судьбе.

Девять лет уж прошло,

и десятый устало кончался,

Годы гнева богов,

но всё так же их стенам грозила осада,

Начиная с того безмятежного утра, когда корабли,

раздувая свои паруса, обогнули Тенедос,

И когда самый первый приплывший сюда аргивянин

пал убитым, едва сделал шаг по фригийскому берегу;

Так с тех пор нападающие атакуют,

и упорно все приступы их отбивают защитники.

Но когда слишком долго приходится ждать

вожделенной награды, когда нескончаемо тянется труд,

То усталость от всех бесполезных усилий и дел

поднимается в смертных, недолго живущих сердцах.

И устав от сражений, захватчики, греки,

уже долгие годы лишённые дома, семьи, очага,

Постоянно молили богов

о свободе и о возвращеньи в отцовские земли;

И устав от сражений, фригийцы

в осаждённом своём изумительном городе

Постоянно молили богов

о конце этой страшной, убийственной схватки.

Корабли, что годами лежали на суше,

позабыли бескрайний простор океана.

Даже Греция стала казаться чужой и далёкой своим сыновьям,

что разбили на береге лагерь,

Словно жизнь из забытой прошедшей поры,

про которую помнишь, едва в неё веря,

Словно сон, что случился когда-то давно,

словно случай, рассказанный кем-то.

Время медленным прикосновеньем своим

и Природа, меняя субстанцию,

Постепенно туманят любимые лица

и стирают из памяти сцены, когда-то так милые сердцу:

Всё ж они оставались заветной мечтой

для тоскующих по своим жёнам и детям,

Для тоскующих по очагу и родимой земле,

там, в далёких долинах Эллады.

И всё время, как волны, что с рёвом бегут

на изрытый утёс и потом возвращаются в море,

Как морские валы этой яростной битвы,

проносился безжалостный грохот атак

Над полями фригийской пшеницы.

Билась Троя с Аргивией, Карией, Ликией, Фракией

И с воинственной, сильной Ахеей,

заключившими общий союз

меж собою в тисках этой схватки.

Повсеместная паника, смерть,

кровь из ран и несчастье,

Слава гибели, слава побед,

опустевший домашний очаг,

Плач и стойкость, надежда и страх,

и мучение воспоминаний,

Боль сердец, сила наций и жизни бойцов,

словно гири, бросались на чаши Судьбы,

Но баланс равновесия этих весов

постоянно менялся,

Подчиняясь давленью невидимых рук.

Ибо кроме обычных и смертных бойцов,

Кроме полубожественных богатырей

с именами, сиявшими словно далёкие звёзды,

Что здесь падали и ликовали,

были ветром иль сорной травой в танце волн,

Со сверкавших на солнце скал Иды

и заснеженных пиков Олимпа,

Поражая глаз блеском, а слух – скрежетаньем оружия,

сами боги античных веков нисходили на землю.

Недоступные для пониманья людьми,

ослепительно-яркие формы Бессмертных

Возникали, незримые в той мешанине,

и частенько чудесные, зримые

Их обличья, сиявшие неувядаемой силою и красотой,

в дрожь бросая сердечные струны,

Покидали небесные планы,

проходя сквозь границу обычного зрения,

Полубоги, известные с древности, вдруг

возникали в своей яркой славе,

Став доступными смертным ушам,

став доступными бренному глазу.

Приходили они из пространства свободы и блеска,

где не знали о горе, могучие, сильные.

Необъятный, как море,

окружённый лазурной каймою грохочущих вод,

С синим веком и гривою Ночи,

Посейдон бился ради грядущего,

Сотрясатель Земли,

поражал он трезубцем изгибы Дракона,

Выпуская на свет нерождённые силы,

что сокрыты в кавернах Природы.

Неподвижные и хладнокровные, встав

на защиту высокого Слова,

что рождало Судьбу и порядок,

Постоянно внимая провидящей Воле,

неизменной, безмолвной,

Зевсом посланная в это сражение Гера

и Афина, поднявшая щит,

Охраняли тот тайный указ.

Но в самом Илионе, крича громогласно, как волны,

Полный ярости, буйства, Арес

зажигал свой огонь в человеческом сердце,

Пробуждая в неясных глубинах

формы демонов или Титанов;

Молчаливые, сжатые хваткой богов,

населяя пучины вселенной,

Наводящие ужас, сокрыто сидели они

в серой тьме подсознания,

Наблюдая за сном змеевласых Эриний.

И чудесный, сиявший провидец, волшебник, пророк,

Тот, кто видел за гранью

возможностей мысли,

Поднимающий в нас божество

выше всех человеческих, смертных усилий,

И убийца, и так же спаситель, мыслитель и мистик

спрыгнул с залитых солнцем вершин,

Из мистерий своих, на охрану стены Илиона

Аполлон из Дельфии.

Разделились все силы небес

в этом вихре земного могущества.

Всё, что здесь родилось и погибло,

вновь рождается в круговороте веков,

Словно дробь, повторяющая снова и снова,

бесконечно последнюю цифру,

Хотя кажется нам – цели нет для мяча,

что сквозь Время гоняют команды Судьбы,

Зло, однажды свершившись, рождается вновь

и гуляет, не зная, как выйти, по жизни:

Лишь незримое Око способно увидеть

нить движений его и последствий.

И казалось, что даже Судьба

развлекалась на землях Троады;

Все носились вперёд и назад

на качелях смертельной игры.

Был напрасен труд тяжкий героев,

и могучие воины зря лили кровь,

Словно брызги прибоя на скалах,

когда стонет он, неуспокоенный, неотомщённый,

И бесплодно друг друга сменяют эпохи.

Неотступно за ночью шёл день;

И за горем шла сильная радость;

поражение лишь возвеличивало побеждённых,

А победа дарила бесплодный восторг,

без награды, без всякой поживы.

Тем усилиям не было видно конца,

и не видно конца было тем поражениям.

Из рук в руки ходили агония вместе с триумфом

в безрассудном, отчаянном ритме,

Смело глядя в лицо, и кружились, сминая траву,

словно юноша с девушкой,

То сходились, а то расходились, смеясь,

наслаждаясь друг другом и танцем.

Таковы были боги, топтавшие жизни людей.

Но хотя само Время бессмертно,

Всё же смертны творенья его и пути,

и когда-нибудь мука кончается, как и восторг.

Живописцы Природы, довольные вкладом своим

в нашем плане текучего времени,

Ослепляющие красотою,

бессмертные, царственные Олимпийцы

отвернулись от страшной резни,

Бросив всю предрешённую битву

и покинув героев,

Что в умах их давно уж убиты,

оставляя горящую Трою и Грецию —

славе её и падению,

Поднимались они в небеса

и подобно могучим орлам воспаряли,

Обвивая крылами весь мир.

Как великие, в светлых, просторных дворцах

Отвернувшись от битвы и криков,

позабыв про убитых и раненых,

Отдыхают от тяжких трудов

и склоняются к радости празднеств,

Наблюдая, как весело и без забот

виночерпии ходят по мрамору,

Наполняя сердца свои лёгкостью,

так и боги ушли в свой незнающий горя эфир

От израненной, полной страданья земли,

от её атмосферы, которая исполосована болью;

Там спокойно они отдыхали,

и сердца их склонялись к молчанью и радости.

Было поднято бремя, возложенное

на обычную волю людей

этим звёздным присутствием:

Человек погрузился опять в свою малость,

а мир – в неосознанный труд.

Жизнь взяла передышку от этих высот,

и ветра задышали вольнее;

Свет избавили от их сиянья,

и избавили землю от гнёта величья богов.

Но – увы! – вместе с ними ушли и бессмертная цель,

и весь смысл титанической битвы.

Шум сраженья впустую теперь рокотал,

словно волны по гальке;

И устало гнались за врагом копьеносцы;

сила их потеряла источник;

С каждым месяцем там, над шатрами осадного лагеря,

всё сильней ощущалось молчание.

Но не только Ахейцев давила

эта тяжкая поступь мгновений;

Постепенно сгущалась гнетущая тень

над презрительным и полным сил Илионом:

Еле-еле тянулись в том городе дни;

и в сердцах у людей, в затаённых углах

Что-то знало о том, что боялись они понимать

и умы их боялись озвучить,

Что давило в душе их энергию сопротивленья,

их счастливый и радостный смех, красоту,

Омрачая часы. Роковая богиня Судьбы

приближалась, вставая гигантом,

Осадив небеса ощущеньем беды;

это чувство разлилось везде

и проникло в любые дела;

Само Время, пытаясь уйти от тревоги и страха,

просыпалось внезапно в ночи:

Даже крепкие стены её ощущали,

эти глыбы из камня, которые некогда ставили боги.

И она не теряла зря времени и не играла в игру,

всё быстрее спешила она, принимала решения,

Видя внутренним взором конец,

ожидая спокойно ужасной резни,

И смеясь любовалась огнями пожаров,

наслаждаясь тоскливыми криками пленных.

Так под этой богиней Судьбы,

уже мёртвый для взгляда бессмертных,

быстро шёл Деифоб,

Звон оружия нёсся за ним, расходясь

по прекрасному гордому городу,

Как блистающая оболочка, сверкая на солнце,

но пустая, забытая внутренним духом.

Как звезда, что потухла столетья назад

и чей свет всё летит через дали,

Продолжает сиять для людей,

словно умерший призрак,

Продолжает нестись в равнодушном, пустом,

бесконечном пространстве,

Так он виделся взгляду,

что смотрит на всё из Реальности.

Из Вневременья смотрит на Время тот взгляд

и творит час событий грядущего.

И несомое силою прошлого,

но забытое силой грядущего,

Было тело его и красивым, и сильным,

но стал призрачным дух,

И казался подобием неким того существа,

что жило в нём, плывя по поверхности,

Как неясный фантом —

над туманной водой Ахерона.

К сторожам у бойниц,

стерегущих ворота Пергама,

Из глубин полусонного города вышел

быстрым шагом, спеша, Деифоб,

Дал приказ часовым; недовольно скрипя,

распахнулись большие ворота,

И открылась широкая Троя

перед взором въезжающего аргивянина.

Главный вход Илиона раскрылся, впуская судьбу,

а затем, с мрачным стоном, закрылся.

Озираясь вокруг,

молчаливый и старый, седой, словно волк,

Напряжённо Талфибий с повозки сошёл,

опираясь на посох своей важной миссии;

Было немощно тело его,

но в очах полыхало неистово пламя;

Погрузившись безмолвно в себя,

он рассматривал тот ненавистный

и страстно желаемый город.

Неожиданный, тянущийся к небесам,

со своими постройками,

словно их высекли здесь для Титанов,

Удивительный город, наполненный ритмом,

порожденье богов в одеяньи из мрамора,

Поражая гармонией взгляд,

удивляя богатством, могуществом, золотом,

Поднимался вокруг Илион,

окружённый гигантской защитной стеной.

Возвышалась над крепостью крепость,

грандиозность несла грандиозность;

Эти своды повсюду несли красоту.

И доступные лишь посвящённым,

далёкие и неизменные,

Наполняясь мечтами его и делами, взирали с небес

боги города на аргивянина,

Что беспомощный и онемевший от злости стоял

и скользил своим пристальным взглядом,

Как и смертные, боги лишь знали прошедшее

и не ведали – что будет завтра.

Был ужасен Талфибия взгляд на прекрасную Трою,

лик похож был на маску судьбы,

И вся Греция ныне смотрела глазами его:

то боялась, а то становилась жестокой,

ненавидела и восхищалась.

Но к посланцу воззвал Деифоб,

и, оставив душевные муки, Талфибий

Обратил на троянца зловещие очи

с богами во взгляде:

«О посланец, глашатай Ахеи, зачем,

невзирая на ранний рассвет,

Ты направил свою колесницу от сонных шатров,

осаждающих нас?

Судьбоносной была, полагаю, та мысль,

что родилась в молчании ночи

И в её тишине оторвала от сна

твои старые чресла, —

Мысли смертных штампуются Волей небес,

что использует тело,

А подсказки для речи и дел —

её образ, её инструменты.

Часто из-за вуали иль некой тени

возникают они, словно яркие звёзды,