Презумпция невиновности

Лип открывает дверь, собираясь уйти. Я за ним – поговорить с Евгенией. Внезапно он удерживает меня за локоть, прикрывает дверь.

– Еще один момент, – говорит он. – Мы получили сведения из телефонной компании.

– Ну и что?

– Ничего особенного. Мне нужно было знать номера телефонов, куда она за последние полгода звонила больше трех раз.

– Ну и?..

– Один из таких номеров твой.

– Служебный?

Лип суживает глаза.

– Домашний, – говорит он. – В октябре прошлого года.

Я уже собирался сказать, что этого не может быть, что Кэролайн никогда не звонила мне домой, и вдруг соображаю, в чем дело. Это я звонил от Кэролайн домой. Звонил, чтобы соврать жене. «Приходится снова задержаться, дорогая. Труднейший попался случай. Я здесь поужинаю, хорошо?»

Лип видит: я затрудняюсь с ответом. Взгляд его бесстрастен.

– Постарайся забыть об этом, – выдавливаю я наконец. – Если Барбара увидит повестку из телефонной компании, будет скандал. Буду тебе очень признателен.

Лип кивает, но я вижу, что это ему не нравится. Между нами существует молчаливое соглашение не обманывать друг друга – в его серых глазах немой укор.

Глава 9

– В конце концов, – сказал я Робинсону, – нам пришлось выставить Вендела Макгафена в качестве свидетеля. Его показания стали самым серьезным опровержением слов Макгафена-старшего.

Кэролайн была великолепна. На ней был темно-синий костюм и бежевая блузка с шелковым бантом. Мальчик сидел на свидетельской скамье, ноги его не доставали пола.

«И что потом сделала твоя мама?» – спросила Кэролайн.

Малыш попросил попить.

«Когда мама отвела тебя в подвал, что она сделала, Вендел?»

«Пугала меня», – отвечал тот.

«Пугала вот этим?» – Кэролайн подошла к столу, за которым сидели представители обвинения, и показала на громоздкие по сравнению с худенькими ручонками Вендела грязные, замасленные тиски.

«Угу».

«Она делала тебе больно?»

«Угу».

«Ты плакал?»

«Угу. – Малыш отпил еще воды и добавил: – Сильно плакал».

«Расскажи, как это случилось», – ласковым голосом попросила Кэролайн.

«Она велела мне лечь, я плакал, просил: „Мамочка, не надо“».

Но она заставила его лечь и не кричать.

Вендел говорил, болтая ногами и прижимая к груди куклу. Он ни разу не взглянул на свою мать – так научили его Кэролайн и Маттингли. Во время перекрестного допроса Стерн мало чего добился. Он спросил мальчика, сколько раз он разговаривал с Кэролайн и любит ли он свою маму. Тогда малыш снова попросил попить.

Прений сторон, в сущности, не было. Все понимали, что Вендел говорит правду – и не потому, что его научили так говорить, и не потому, что он вызывал жалость, а потому, что каждое его слово свидетельствовало о том, что и сам ребенок осознает, что с ним поступили дурно.

Заключительное слово обвинения предоставили мне. Я был так взволнован, что не знал, с чего начать. Меня охватила паника – казалось, я не смогу выдавить ни одной фразы. И вдруг меня прорвало. Я горячо и убедительно говорил о маленьком человеке, который жил в постоянном страхе, который, как и все мы, жаждал любви, но не только наталкивался на равнодушие и грубость, но и подвергался мучениям.

Ожидание вердикта присяжных подобно замедленной съемке – люди, как персонажи фильма, заметно «притормаживают». Не хотелось ничего делать: ни собирать бумаги на столе, ни отвечать на телефонные звонки, ни просматривать поданные записки. Я вышел в коридор и стал прохаживаться взад-вперед, попутно рассказывая любопытствующим, как выступали свидетели и юристы. Около четырех подошла Кэролайн и сказала, что ей нужно зайти в «Мортон». Я вызвался проводить ее. Как только мы вышли на улицу, начался ливень. Холодный ветер хлестал дождевыми каплями. Прохожие бежали по тротуару, прикрывая головы. В магазине Кэролайн вернула свою покупку – хрустальную вазу, потому что ей не удалось установить, где она изготовлена, и мы снова оказались под дождем. Порывы ветра заглушали наши голоса. Я приобнял Кэролайн за талию, а она прижалась ко мне, чтобы укрыться от дождя под зонтом. Обоюдная скованность исчезла, и мы прошли так несколько кварталов.

«Послушай, – начал я и умолк. – Послушай…»

В туфлях на высоких каблуках Кэролайн приблизительно на дюйм выше меня. Она повернулась ко мне лицом, мы остановились и стояли, словно обнявшись.

При естественном освещении я иногда замечал то, что Кэролайн пыталась скрыть с помощью кремов, гимнастических упражнений и модных нарядов, – возраст за сорок, морщинки, кое-где дряблость кожи, усталые глаза. Удивительно, но такой она была мне ближе.

«Я все думаю, что ты имела в виду, когда вчера вечером сказала: потом, все потом».

Кэролайн покачала головой, как будто не понимала, о чем речь, но затем ее лицо приняло загадочное выражение, а губы едва сдерживали улыбку.

Снова налетел ветер, и я увлек ее в глубокую витринную нишу. Мы находились уже на бульваре Грейсона, где перед магазинами растут густые вязы. Я чувствовал себя маленьким, жалким, беспомощным.

«Мне кажется, что между нами что-то происходит, – пробормотал я. – Как ты думаешь, я не сошел с ума?»

«Думаю, что не сошел».

«Правда?»

«Нет, не правда».

«А-а…» – протянул я.

Улыбаясь, она взяла меня под руку, и мы пошли назад.

Присяжные вышли в зал заседаний около семи часов вечера. Миссис Макгафен была признана виновной по всем пунктам обвинения. До вынесения вердикта Реймонд оставался в своем кабинете, потом сошел вниз встретиться с прессой. Телевизионщики допускались только в вестибюль здания. Затем он повел нас с Кэролайн выпить в ресторан «Катальеро», но на 20:30 у него была запланирована какая-то встреча, и он оставил нас вдвоем в уютной кабинке. Мы разговаривали, пили и постепенно хмелели. Я говорил Кэролайн, что она была великолепна. Просто великолепна. Не знаю, сколько раз я повторил это.

Телевидение и кино портят самые сокровенные минуты в нашей жизни. Вместо того чтобы сказать что-то свое, идущее из самого сердца, излить душу другу или женщине, мы повторяем затертые слова, заученные жесты, нелепые ужимки, услышанные и увиденные на экране. У семейства Кеннеди мы переняли выражение скорби, у спортсменов – знак победы: растопыренные указательный и средний пальцы, который они сами заимствовали из «ящика». Женщину мы тоже соблазняем по правилам: жалкие и жадные взгляды, притворные вздохи, нарочито сбивчивая речь. Мы сидим, неестественно выпрямившись, как красивые благородные пары в кино. И тем не менее атмосфера густела. Между нами пробегали какие-то токи, мешавшие оставаться неподвижными, заставлявшие поднимать бокал, говорить. По-моему, мы даже не заказали полный ужин, хотя оба вертели в руках меню, как вертит шелковым веером кокетка. Словно случайно ладонь Кэролайн оказалась рядом с моим бедром.

«Я совсем не знал тебя, пока не началось это».

«Что – это?»

Мы сидим близко друг к другу, но я говорю тихо, и Кэролайн наклоняется ко мне еще ближе. Я чувствую запах спиртного в ее дыхании.