Вероятно, дьявол

Наша первая встреча произошла на дне открытых дверей. Он опаздывал. Люди собрались в заставленной серыми столами аудитории, но я стояла, прислонившись к стене в коридоре, чтобы увидеть его раньше других. Он прошёл мимо меня, как рок-звезда – быстро, широкими шагами, не глядя по сторонам. Казалось, будто школьные коридоры для него тесны. Загребая руками, он шёл, не замечая людей вокруг. В кожаной куртке, несмотря на летнюю жару, и в узких чёрных джинсах. Его образ в моей голове остался неизменным – бритая голова, тяжёлая цепочка со звездой на шее, лёгкая щетина и глубоко посаженные глаза.

Я увидела его, и всё сразу стало ясно. У меня появилась мечта. Не мечта – цель. Мне казалось, что вплоть до этого момента я ничего не делала всерьёз. В отличие от многих абитуриентов я была лишена тяжёлой нерешительности перед широкими возможностями выбора мастерской: живописи, фотографии, скульптуры, кино, дизайна. И последовательно готовилась в течение нескольких месяцев, хотя тема для вступительного эссе стала известна за месяц до начала приёма документов, но этого было вполне достаточно. У меня всё было готово заранее.

Я отдала свой конверт в руки заведующего приёмной комиссией, явно не ожидавшего такого напора в первый день приёма документов. Он удивлённо проверил наличие всех бумаг. На месте я сняла защитную плёнку с крышки и заклеила конверт. Я редко бывала в чём-то первой, но тогда я первой расписалась в линованной тетради для абитуриентов.

Завершающим этапом вступительных испытаний было личное собеседование с Мастером, и чем ближе оно становилось, тем сильнее я была недовольна своим эссе, ещё большие вопросы вызывало мотивационное письмо – с ним было сложнее всего. Но дело было сделано – я пришла на собеседование. Снова первая, но решила пропустить перед собой несколько человек, пойти четвёртой; четыре – моё счастливое число, но также я хотела посмотреть на лица выходящих, прочитать в них какую-нибудь подсказку – чего ждать и к чему быть готовой. Зрелище предстало не слишком ободряющее. Люди выходили, понурившись, на вопрос «Ну как?» отвечали коротко «Нормально». «Что спрашивает?» – спросил парень, занявший за мной очередь. «Спросил, на что я жить собираюсь». К этому вопросу я была готова.

– Ты работаешь в модном журнале? – обращается ко мне Профессор, делая упор на слове «модном».

– Да.

– Как же ты собираешься работать и учиться?

– Я увольняюсь. С первого сентября, – я выпрямляюсь на стуле.

– Хм.

Я была так уверена, что поступлю, что до объявления списков поступивших уволилась с работы. «С 1 сентября прошу уволить меня по собственному желанию», – написала я в заявлении, радостно положила его на стол начальнице, объявив, что иду учиться. За меня все порадовались и говорили, что в случае чего я всегда могу вернуться. Я работала редактором в маленьком женском журнале. В уютном офисе, до которого ходила пешком, я проработала по графику с 9 до 18, часто задерживаясь, чтобы, когда все уйдут, залезть в холодильник на кухне и по чуть-чуть, чтобы никто не заметил, таскать чужую еду из контейнеров, или распотрошить запас злаковых батончиков, почти три года.

– А на что жить будешь? – он искоса глядит на меня.

– У меня есть накопления, – уверенно отвечаю я.

В редакциях модных журналов, не считая бесплатной еды на кухне, много халявы. Компании присылают свои товары, чтобы мы о них написали. У меня скопилась гора косметики, которую я раздаривала подружкам, но были и регулярные книжные новинки, детские товары, из которых лишь однажды мне приглянулась жёлтая лампа-ночник в форме канарейки Твити. Я не жалела, что ухожу.

Я часто спорила с препрессом, начинающим лысеть молодым парнем Егором, рассказывая о достоинствах антиквы перед гротесками, а он рассказывал мне о преимуществах ипотеки – у него их было уже две. У меня не было ипотеки, поэтому я уходила, накопив небольшую сумму денег и не зная, как на неё проживу, посвящая следующие два года учёбе. Мне там нравилось, и, если бы не моя мечта попасть в мастерскую Профессора, я бы проработала там ещё год до того, как журнал закроется.

– Ладно, посмотрим, что тут у нас, – он достаёт бумаги из моего конверта. Я задерживаю дыхание, – да, я помню твоё эссе про анорексию. Это твой личный опыт?

– Да, – я выдыхаю и набираю в грудь побольше воздуха, – это моя тема, я глубоко в неё погружена. И не только анорексия, в целом – расстройство пищевого поведения. Анорексия, булимия – это две стороны одной медали.

Он меня слушает, а я продолжаю серьёзно рассказывать.

– Но не только мой опыт – опыт ещё тысяч девушек, страдающих от этой болезни.

Задачи собеседования – проверить не столько знания студентов, сколько адекватность и жизнестойкость. Мастер смотрит на тебя, оценивает, насколько твой облик на бумаге соотносится с реальным, а также твои шансы вписаться в группу, стать недостающим фрагментом в разнородной мозаике первокурсников.

– Стихотворение про жвачку смешно написано, живенько так, – продолжает он.

– Спасибо, – я расплываюсь в улыбке и энергично киваю.

– А если мы тебя возьмём, ты нам всю школу не заблюёшь? – спрашивает он и заходится в приступе смеха, звонко хлопает себя по коленке и откидывается в кресле.

Такого я не ожидала, но смеюсь вместе с ним. Всего лишь дерзость и немного грубости, позволенной Мастеру.

Моё, тщательно скрытое от посторонних глаз РПП процветало. Я считала себя невероятно огромной и отвратительной. Это убеждение выматывало и делало меня страшно неуклюжей, но, несмотря на это, рвоту я не вызывала. Честно признаться, несколько раз пробовала, но безрезультатно. Склонившись над унитазом, как советовали в группах для анорексичек, с зубной щёткой в руке, чтобы облегчить задачу, у меня текли только слёзы и сопли. Ни разу не получилось вызвать ничего, кроме болезненных спазмов. Моей тайной была не булимия, а земляничная поляна – жвачка, которую я жевала не переставая, спасаясь от приступов компульсивного переедания. Эти жвачки я регулярно крала в супермаркете на кассах. Я была искусной магазинной воровкой, одарённой тонким умением прихватывать всякие мелочи и прятать их в рукавах. Я жевала до оскомин на языке, пока челюсть не начинала ныть, как перетруженные мышцы после изнурительной тренировки. Я была так занята жеванием, что сознание вместе с тревожными мыслями о еде, казалось, куда-то улетучивалось. К тому же от меня всегда приятно пахло клубникой.

Я отвечаю с нарочитым спокойствием:

– Нет, я рвоту не вызываю. И ем, как вы видите, нормально.

– Да, вижу, – он задерживает на мне оценивающий взгляд и одаривает меня своей самой сальной ухмылочкой.

Иногда, конечно, и жвачка не помогала – я срывалась.

Я лечу вниз по наклонной. Первым делом съедаю всё, что нахожу дома, потом отправляюсь в безумную одиссею вдоль Бульварного кольца – двигаюсь перебежками от кафе до магазина, от магазина до кафе, в каждом что-то покупая и проглатывая, пока не добегу до следующего, а их было достаточно на моём пути.

Сначала покупаю то, что кажется наименее опасным, что-нибудь полезное – цельнозерновые хлебцы и обезжиренный творог, потом перехожу на творог пожирнее, мысли о котором вызывают у меня сильное слюноотделение, пока не нахожу себя, жаркую и потную от потреблённых калорий, склонившейся над запотевшей морозильной камерой с мороженым, откапывающей в ледяных залежах самый большой вафельный рожок. Я могла съесть подряд пять-шесть рожков мороженого, несколько пачек вафель, пять глазированных сырков и не наесться.

После сладкого хотелось солёного и острого, и я покупала нарезанный сыр и хлеб, или брала в кафе большие, закрученные в лаваш или питу, влажные и тяжёлые от соуса роллы. Иногда, успев пройти несколько кругов, совершала повторный набег на место, где уже покупала мороженое, сэндвич, банку тунца, хлебцы, творог. Я не считала деньги, которые тратила на еду, не видела людей вокруг. Мне нужно было идти и есть. Меня гнал страх, который поглотит меня, если я остановлюсь. Тогда я не смогу больше ни есть, ни идти, ни дышать.

Приступы случались часто, поэтому, придя на собеседование, я далеко не была худой.

– Расскажи, чем бы ты хотела заниматься в мастерской? – он наклоняется вперёд, облокотившись на стол. Я встречаю его взгляд смело и открыто, прямо как в своих мечтах, когда воображаю себя храброй и крутой.

– Я хочу продолжить заниматься темой расстройств пищевого поведения. Я читала много книг о РПП, все, которые находила, но ни одна не показалась мне такой, которая бы давала полное представление о болезни. Я хочу написать свою книгу про самую загадочную в мире болезнь, от которой нельзя излечиться.

Я вижу, что мой ответ не слишком его заинтересовал, он отвлёкся на стоящий на столе отвёрнутый от меня ноутбук.

– Думаю, можем закончить, – медленно произносит он. – Зовите следующего, – я отмечаю, что он в первый раз обратился ко мне на «вы».

– Спасибо. До свидания.

Я встаю. Иду к двери так, чтобы не повернуться к нему спиной.

– Много там ещё? – спрашивает он.

Я открываю дверь и заглядываю в коридор.

– Много.

– Опять будем до ночи сидеть, – говорит он и бросает мне напоследок: – Ну пока!

Это правда, в его мастерскую, несмотря на то, что, в отличие от других Мастеров, Родион Родионович вёл набор каждый год, самый большой конкурс. Я провела в аудитории с Профессором не больше пятнадцати минут, но людей стало заметно больше, чем когда я ждала в коридоре. Заняты все сидячие места даже на полу. Лица напряжённые, отрешённые, но я лучусь радостью и благоговением. Кажется, только я осознаю всю торжественность момента. Я со злорадством смотрю на тех, кто пришёл позже – ну и сидите до ночи, безмозглые дураки!

Я выпорхнула из здания и ехала домой окрылённая, ничего не видя вокруг, с губ не сходила улыбка, на щеках расцвели розы. Я была уверена, что успешно прошла собеседование и относительно моего поступления всё решено в мою пользу.

Дни проходят за днями, окутанные сладким дымом ожидания. Я наслаждаюсь им со всей искренностью чувств, которым предаётся моё сердце. Потом наступает чёрный день – день, когда вывешивают списки, и, как уже сказала, я не нахожу там своё имя. Это доводит меня до дурноты.

Я долго стою возле доски с прикреплённым листом из двенадцати фамилий, расставленных по алфавиту, пытаясь впихнуть между Акрос Марией и Егором Боро свою фамилию. Всё кончено. Мой мир рухнул. Холодная рука дьявола сдавила мне горло.

С чудовищным усилием я заставляю себя отойти и направить своё тело домой.

Я не могла ждать ещё год. Я была уверена, что произошла роковая ошибка – кто-то перепутал списки или фамилии, но я должна была поступить. Тогда на собеседовании я что-то почувствовала – связь между нами, его согласие принять меня в свою тесную семью. Это какая-то глупая, несправедливая ошибка.

Я летела в Подколокло, чувствуя себя старым чугунным локомотивом, падающим в пропасть. Я рычала, до боли сводила зубы, ревела как животное и плакала, пугая людей и не смущаясь того, как выгляжу, и того, что на меня все смотрят.

Несколько дней я пребывала в отчаянии с ощущением дыры, зияющей в душе. Внутри меня смешались жалость к себе и тошнота, а потом накрыла чёрная волна тоски. Мне было плохо наедине с собой, и ничто не могло меня утешить. Видимо, мне предстояло утонуть в собственных слезах. На работу я, конечно, не пошла. Сказала, что заболела, и несколько дней не вылезала из-под одеяла. Тем не менее заявление об увольнении я забирать не стала. Поначалу в голове было мутно, а затем прояснилось. Вскоре у меня появился план. Мне нужно встретиться и поговорить с ним, попросить совета под предлогом того, что я хочу снова поступать в следующем году. Спросить, где я допустила ошибку и как это можно исправить.

Я написала ему в «Фейсбуке»[11], не сильно надеясь, что он ответит, но что я теряю? Он согласился встретиться со мной на следующий день на открытии выставки в Музее современного искусства. Набираясь решимости, я до утра сидела у окна, смотря на узкую улочку подо мной. Занимался рассвет, небо было восхитительно розовым. Когда издали донёсся шум первого трамвая, мерные шаги первого прохожего, я вскочила и долго и тщательно собиралась. С беспокойством, словно в ожидании гостей, ходила по комнате и тёмному коридору. Устав расхаживать туда-сюда, я села и просто ждала назначенного времени, которое тянулось неизмеримо долго.

На улице шёл дождь, прохожие, съёжившись в своих пальто, выглядели несчастными, а меня накрыло сладкое предчувствие, что, возможно, сегодня я смогу заполучить весь мир. Я смелая, остроумная, пугающая и совершенно замечательная.

Я прихожу в музей и осматриваюсь. Профессор выступает с приветственной речью. Все хлопают не из вежливости, но восхищённо. Я стою неподвижно и не свожу с него глаз. Он это замечает и враскачку подходит ко мне. Я вытягиваюсь как стрела. Сердце громко стучит.

– Здравствуйте. Родион. Родионович, – медленно говорю я. Звук его имени завораживает, как и его удивительное лицо.

– Здр-р-р-р-авствуйте! – жеманно передразнивает он.

Ему нравилось, как я не выговаривала «эр», а в его имени их целых две.

Я молчу, пребывая в шоке от его близости.

– Ну? – спрашивает он, – о чём ты хотела поговорить?

Я откашливаюсь и сбивчиво объясняю, что очень хочу у него учиться, что мне это нужно, что я уволилась с работы. Он искоса смотрит на меня.

– Тебе ведь известно, что, поступив к нам, ты всё время должна будешь посвящать учёбе?

Я киваю.

– Думаю, мы можем взять ещё одного человека, – говорит он, – но при одном условии.

Я вскрикиваю, не успевая подавить этот звук.

– Я готова на всё, – быстро отвечаю я, опасаясь, что он передумает.

– Ты больше не будешь работать с темой анорексии.

Я чувствую, как по телу устремляется вверх холодок, а потом скатывается вниз по спине – ощущение, которое я могу приравнять к уколу анестезии. Неужели всё дело в анорексии? Мрачный абсурд ситуации поражает меня до мурашек.

– Согласна! – отвечаю я.

– Посмотри выставку, – говорит он и быстро уходит.