Профессор Влад

Оказывается, вчера, прежде чем отправиться ко мне на день рождения, он крепко повздорил с пасынком. То была далеко не первая их ссора, однако нынешний случай можно смело назвать уникальным – хотя бы потому, что на сей раз он, Ося, не ограничился, как прежде, горестными причитаниями, а как следует надавал Игорьку по морде, благо тот, при всех своих талантах, никогда не мог похвастать особой физической силой. Зара, естественно, налетела на мужа, как обезумевшая наседка, – и… ну, в общем, всё закончилось тем, что драчуну указали на дверь…

Мама: – Ах!.. За что же ты ударил бедного ребёнка?! – (Надо же, а я и не подозревала в ней такой лояльности!) Дядя замялся; видно было, что вспоминать подробности ему неприятно, – но так и быть… Короче, в последние месяцы с Зарочкой творилось что-то странное. Раздражительная, нервозная, она то и дело мызгала мужа из-за всякой ерунды; возмущалась, что он уделяет мало внимания сыну – и тут же сама заявляла, что он, мол, Игорьку не родной, а, значит, и не имеет права выговаривать тому за мелкие провинности; не разговаривала с ним часами – и его же обвиняла в грубости, обидчивости, чёрствости и прочих грехах, нахально и явно выдуманных. Ося, недаром психолог, чуть голову не сломал, ища реальную причину агрессии, – но так и не вспомнил за собой никакой вины. Оставалось одно: признать, что причиной всему пасынок, который с самого начала за что-то его невзлюбил и за спиной вечно наговаривает матери всякие гадости. И вот однажды Оскар Ильич собрал в кулак все свои профессиональные навыки и…

Отец, ехидно: – Что, вроде кастета, да?.. -… Да нет, бил-то он не кулаком, а ладонью, зато по лицу – по гладкому, красивому лицу!.. – но это было чуть позже. А тогда он всего-навсего постучался в комнату к пасынку и предложил ему спокойно – что называется, по-мужски – обсудить вопрос: «Почему у нас в семье постоянно случаются конфликты?» Но Игорь, нагло ухмыльнувшись, заявил, что это ясно и без обсуждений, – и с тех пор не давал отчиму проходу: «Я вижу у вас серьёзный энергетический сбой в области малого таза. Может, нужна моя помощь?»

– Помните сковородку?.. – грустно спросил Оскар Ильич. На миг лица родителей озарились мягкими ностальгическими улыбками: ещё бы, ведь именно после той незабываемой сковородочной вечеринки дядя Ося и переехал к Гудилиным насовсем, – а потому «холостяцкая» была для нас чем-то вроде символа Свободы. Ну, вот то-то и оно… За неделю Игорёк успел так достать отчима своими грубо-экстрасенсорными намеками, что в один прекрасный день – а, конкретно, вчера – тот не выдержал: сбегал к ближайшему ларьку, хватанул для храбрости баночку джин-тоника – и, когда пасынок в очередной раз полез к нему с предложением «полечить половую сферу», сумел, наконец, ответить ему достойно… далее мы знаем.

Всё это было, конечно, очень занимательно, но главный вопрос оставался открытым: что делать с дядей Осей и его вещами?.. Мама попыталась было прозондировать почву, позвонив Захире Бадриевне, но вернулась в кухню с поблёкшим лицом: осатаневшая свояченица, пожаловалась она, изъяснялась с ней в жёсткой и грубой манере врача районной поликлиники, – что не на шутку покоробило маму, до сих пор знавшую «Зарочку» только с хорошей стороны.

– У-у-у, – прокомментировал дядя Ося, – это знаете какой волк в овечьей шкуре!.. Неудивительно, что она первого мужа извела! Я ещё вовремя спасся!..

Он был весел и даже шутил, чем привёл реалистку-маму в холодную ярость; она с горечью процитировала нам финальную фразу телефонного разговора с тётей Зарой – «Всё хорошо, что хорошо кончается!» – разом убившую в ней надежду на благополучный исход. Ведь Захира Бадриевна, сама в прошлом провинциалка, так и не удосужилась прописать у себя Оскара Ильича. Но дядя Ося успокоил маму: он, по его словам, знал Зарочку гораздо лучше нашего. Вот так у них всегда и бывает: с утра поругаются, а вечером бурный Зарочкин темперамент уже гонит её просить прощения. Только вот нет, заявил дядя, уж на сей-то раз он её проучит. Баулы с бирками – это, пожалуй, перебор, так что, если мы не возражаем, он проведет у нас ещё ночку?..

Мама скривилась, но не возразила.

После завтрака жизнь потекла своим чередом. Покончив с мытьём плиты, куда несколько раз успел сбежать утренний дядин кофе, мама засобиралась в гости; папа удалился в спальню – упасть в обьятия глянцевых звёзд. Оскар Ильич, оставшийся не у дел, подсел было к телевизору и несколько минут старательно смотрел популярное ток-шоу; но скоро сломался, убавил звук – и перенёс ток-шоу в нашу гостиную. Все эти годы, – жаловался он плаксивым тоном изнемогающей в браке пожилой овцы, – надо ним цинично, расчётливо и совершенно безнаказанно глумится утончённый садист… Это меня заинтриговало, захотелось услышать подробности; к моему огорчению, ничего особо интересного дядя рассказать так и не смог.

В том-то и беда, пояснил он, что, в сущности, ему и придраться не к чему. Циничный мерзавец настолько хитёр, что ни разу не выступил с открытым забралом, предпочитая мелкие, но подлые булавочные уколы. К примеру, взгляд – снисходительный, полный жалостливого презрения. Насмешливый тон. Подчёркнутое игнорирование его, Оскара Ильича, присутствия в те нередкие вечера, когда мать уходит на дежурство, а по дому принимается шастать очередная красотка в неглиже. Или даже несколько красоток сразу: гадёныш в этом деле весьма нечистоплотен, зато завел привычку демонстративно мыть руки после каждого рукопожатия с отчимом!.. За столом тоже выставляется напоказ холодная, брезгливая, молчаливая аккуратность: ни одна крошка хлеба, выпавшая из отчимова рта, ни одна случайная лужица кофе не остается без внимания – все идет в зачёт. Одно слово – мерзавец.

– То ли дело ты, Юлечка, – льстиво сказал он, потрепав меня по макушке. – И за что этим Свиридовым так повезло с ребёнком!..

Все эти разговорчики ничуть не маскировали того факта, что Оскар Ильич соскучился. Он то и дело косился на телефонный аппарат, а однажды даже дёрнулся было к нему, – но тут же сделал вид, что поправляет сложенные на трюмо справочники; я услышала, как он пробормотал: «Сама позвонишь, никуда не денешься…» Но подспудная тревога нет-нет да и пробивалась наружу, так что Оскар Ильич (теперь делавший вид, что просматривает текущую прессу) всё чаще отбегал на кухню покурить; а так как человек он экономный, то вскоре вся наша квартира пропиталась тошнотворным запахом «Пегаса». («Не гонялся бы ты поп, за дешевизной!» – бормотал под нос папа, с окостеневшей улыбкой Будды внимая оптимистичным рассуждениям шурина о «маленьких хитростях семейного бюджета»).

– Голова что-то разболелась, – посетовал дядя Ося после очередного зловонного перекура. – Кто бы полечил мне голову?..

Тут он, к моему изумлению, с ногами взгромоздился на тахту, где я мирно сидела в уголке, изучая журнал «Наука и жизнь», – и не успела я ничего сообразить, как его лицо уже утыкалось мне в колени. В следующий миг оттуда донеслось сдавленное: «…возложи руки мне на затылок!..» Я нерешительно повиновалась, с трудом сдерживая брезгливость: блёкло-рыжие волосы дяди оказались неприятно мягкими и влажными на ощупь (стояла жара). Несколько минут прошло в сосредоточенном молчании; я боялась шевельнуться – не так давно в переполненном вагоне метро меня прижал почтенный седоволосый старец, и с тех пор я относилась к мужчинам с подозрением. Хорошо ещё, что Оскар Ильич лежал спокойно, расслабившись, и ровно, глубоко дышал.

– Нет, – наконец, произнёс он, – ничего не получается. А вот когда Игорь… – Он не договорил, вздохнул, слез с тахты и отправился на кухню курить.

Вернувшись, он поинтересовался, как у меня дела с отметками, и потребовал показать «табель». Нет проблем, год я закончила вполне прилично – в основном пятёрки, несколько четвёрок по естественным наукам и тройка по новомодному предмету «москвоведение». – Что ж, молодец, – хмыкнул дядя Ося, закрывая дневник, – а вот Игорь у нас идёт на золотую медаль. – В его голосе звучало наивное отцовское самодовольство; к счастью, я вовсе не была тщеславна – и только от души посочувствовала дяде, который, видимо, ещё не совсем понимал, что со вчерашнего дня может смело считать себя бездетным.

Между тем антикварные часы в гостиной пробили три; пробили четыре; пробили половину пятого, – а Захира Бадриевна что-то не торопилась бежать к нам с повинной. Теперь Оскар Ильич уже не скрывал, насколько обеспокоен. Глистой вытянувшись на тахте, он тоскливо ел взором телефонный аппарат, словно пытаясь его загипнотизировать; увы – его глазам-бусинам далеко было до Гарриных, и адская машина упрямо хранила безмолвие. Лишь однажды – часов эдак в шесть вечера – она разразилась пронзительной трелью, от которой дядя Ося прямо-таки дугой изогнулся на своём ложе; но то был всего-навсего отцовский сослуживец, пожелавший напомнить рассеянному коллеге о предстоящем юбилее шефа.

Явилась мама – весёлая, шумная, как будто слегка помолодевшая за время отлучки; даже стоящая в квартире табачная вонь и унылое присутствие брата, которого она, по-видимому, почитала уже благополучно отбывшим, не слишком её расстроили. – Вы б хоть окна открывали, что ли!!! – загромыхала фрамугой в кухне; отдуваясь, обмахиваясь подобранной где-то рекламной газетёнкой, вернулась в гостиную, швырнула на стол сумочку, со вздохом счастливого облегчения плюхнулась на тахту и, поудобнее пристроив аппарат на колени, принялась накручивать диск.

Последующий час пополнил мои знания о жизни новым образчиком дядиного мировоззрения. Некогда, сказал он, усевшись за стол и грустно подперев щёку рукой, великие умы человечества, братья Люмьеры (?) изобрели уникальную вещь – телефонный аппарат; предназначением его было – быстро и без затруднений передавать информацию из одной точки пространства в другую, удаленную на тысячи, даже миллиарды километров. И как же они, наверное, переворачиваются теперь в гробу, видя с небес (?!), до чего кощунственно и бездарно используется их детище!

Сказав так, он встал, шагнул к маме и подергал её за плечо. Та рассеянно покивала. Тут с дядей произошло что-то страшное: мгновенно окрасившись в цвет собственных волос, он странно улыбнулся, ощерил зубы (впервые я заметила, что двух-трёх – по бокам – не хватает) … и вдруг как завизжит – слюна аж во все стороны брызнула: – Да сколько ж можно трепаться!.. Сколько ж можно трепаться?!.. Сколько ж можно трепаться?!!! – Эта истерика привела лишь к тому, что дядю изгнали из гостиной, захлопнув дверь за его спиной так, что на ковёр посыпалась штукатурка (дом наш старый, сталинский и давно нуждается в капремонте!). Сквозь узкий, давно осиротевший кошачий лаз, ещё во времена оны прорезанный в каждой двери кем-то из полувыдуманных, знакомых мне лишь по старым пожелтевшим фото усатых отцовских предков, вновь пополз омерзительный запах «Пегаса»; а я думала: удивительно, до чего он стал вздорный. Раньше он себе такого не позволял…

Бдзы-ынь! – стоило подругам распрощаться, как «уникальная вещь», точно издеваясь, заголосила вновь. Мама вздрогнула и потёрла измученное ухо:

– Але?.. – со вздохом сказала она, – да?.. Какой ещё Гарри?.. А, это ты, Игорёк…

– Ну я же говорил!!! – раздался в прихожей горестный, рыдающий вопль, и в следующий миг дядя с грохотом влетел в гостиную, едва не сорвав дверь с петель; но сокровище было уже в моих руках и оттуда слышался незнакомый, взрослый и вместе с тем страшно родной голос:

– Привет, Юлька! Как жизнь?.. Как жизнь, спрашиваю?..

Я и хотела бы толком ответить, да не могла: как раз в эту секунду Оскар Ильич, изловчившись, ухватился за низ трубки, и мне удалось отстоять её, лишь заехав дяде рукой по носу.

– Я чего звоню-то, – весело объяснял Гарри, – тут у нас книги остались, я забыл Ильичу в сумку сунуть; может, подъедешь завтра, заберёшь?.. Заодно и повидаемся, а то я утром и не разглядел тебя толком… Дорогу ещё не забыла?..

Пихнув дядю посильнее, я ухитрилась воспользоваться передышкой: конечно, помню, и не только дорогу, и была бы жутко рада увидеться снова – если, конечно, Захира Бадриевна…

– Да ты что, – возмутился брат, – мама тебя очень любит. Вот она тут передает тебе привет… (И верно: откуда-то издалека донеслись гулкие приветственные вопли тети Зары.) Так мы тебя завтра ждём, ОК?..

На сей раз Оскар Ильич подскочил сзади: крепко прижав меня к себе, он больно впился ногтями в мои пальцы, с трудом удерживающие скользкую трубку, и, обдавая всё вокруг пегасовым перегаром, истошно орал: – Сынок!.. Сыночек!.. Сынуля!.. – Не-еет, – хохотал Гарри, – Ильича мы назад не возьмём, и не надейтесь! У нас код поменялся, запиши! 731 одновременно! – Запомню! – крикнула я в пространство; – Сыночка!!! – завопил победитель, целуя окровавленный раструб… но связь уже прервалась – из трубки, в такт моему и его сердцебиению, неслись короткие гудки.

6

Филёвская ветвь метро – утешение клаустрофоба: в пиковый момент приступа, когда ты прижимаешься носом к стеклу в поисках хотя бы иллюзии пространства, милосердная электричка вдруг выныривает из узкого, тесного, тёмного тоннеля на простор, на свободу… и вот оно: измученный, вспотевший путешественник, не смея верить своему счастью, благодарно созерцает разворачивающуюся за окном панораму, с наслаждением впивая ноздрями горьковатый окраинный ветерок.

Нелишне подключить и слух: станционные платформы – открытые, белые, голые – похожи друг на друга, словно человеческие лица. И всё же я рада покинуть душный вагон. Как встарь, гляжусь в огромное, чёрт знает к чему присобаченное зеркало на краю платформы и тщательно поправляю растрепавшуюся чёлку; долго и нудно плутаю по лестницам, входам и выходам, пытаясь выбраться «в город», но снова и снова оказываясь на платформе поезда, идущего в центр, пока мне в голову не приходит парадоксальное решение – просто пойти в другую сторону… И вот, наконец, я наверху. Ах, ностальгия!..

Дальше, если мы с Топографическим Кретинизмом ничего не напутали, надо перейти дорогу и углубиться в дремучие дворы, заросшие вековыми дубами и гаражами-«ракушками»; несколько шагов по узкой извилистой тропке – и перед нами старый, обшарпанный лабиринт, приютившийся на бывшей детской площадке между трансформаторной будкой, колючими зарослями акации и сетчатым забором стадиона. Ага, вот и дом Гарри: на двери подъезда белеет плохо приклеенное объявление ЖЭКа – вот уже вторую неделю мой чистоплотный брат вынужден смывать следы дяди-Осиных рукопожатий ледяной водой. Что ещё изменилось? Только не подъезд: он, как и прежде, прекрасен, по шоколадным стенам вьётся искусственная лоза, и ступени, устланные ярко-алой ковровой дорожкой, безупречно чисты. И немудрено: вот меня провожает подозрительным взглядом чопорная пожилая консьержка – та самая, трехлетней давности, или новая?..

Допотопная лифтовая кабина, как всегда, коварно караулившая внизу, с грохотом содрогнулась, стоило мне дотронуться до кнопки; зато внутри меня ждал старый друг – тусклое кривоватое зеркало. Пятый этаж. Приехали!.. Звоню в дверь и слышу, как за ней рассыпается соловушка. А вот это и впрямь новшество! Неужели остался в прошлом тот резкий, режущий вой, от которого у тёти Зары каждый раз случался микроинфаркт? Дядя Ося позаботился?.. – успела удивиться я, прежде чем до меня донеслось радостное: – Иду-иду!.. – и вот я уже стою, как впервые, столбом в центре «Гудилин-холла», а тётя Зара, пряно-ароматная, сочно-цветистая, скачет вокруг, причитая и хохоча над тем, что её фиолетовый максфактор оставляет на щеках несмываемые следы:

– Юлечка, да что ж это такое?! Ай, невестушка выросла!! Игорёчек, ты глянь, какая к нам пришла красавица!..

Я робко помахала рукой бледной, странной половинке молча и насмешливо улыбавшегося лица, светлым пятном вдруг выступившей из тени узкого простенка – скорее всего, Гарри давно знал об этом эффекте, а может, приготовил его специально для меня; но, как бы ни старался он слиться с мраком, я ведь уже видела его вчера, хоть и мельком, и отлично знала, что он не утратил прежней стройности и изящества. Тут он шагнул вперёд, и я окончательно уверилась в том, что фокус был тщательно подготовлен: брат наверняка не случайно оделся в чёрное, под цвет темноты.

А тётя Зара понемногу успокоилась, послюнила платочек, стёрла что-то с моей щеки и грустно сообщила, что покидает нас: она с удовольствием ещё поболтала бы со мной, расспросила, как поживает папа (всегда сочувствовала бедняге!). Но увы – пора на дежурство… – В темпе вальса, в темпе вальса, – пропела она, танцующими шажками удаляясь в спальню, – Игорёчек, развлекай гостью!.. – И скрылась за дверью, оставив нас с братом наедине.

Надо бы что-то сказать, но я понимаю – это нарушит очарование момента, а оно велико – прямо Кай и Герда встретились после трёхлетней разлуки; да и сам Гарри загадочно молчит, разглядывая меня так же внимательно, как я его. Весь в чёрном, но вполне по-домашнему: футболка, потёртые джинсы, и волосы незагелены, слегка курчавятся, – а всё равно, чёрт знает почему, выглядит жутко элегантным; тоже в своём роде особая примета, заметная безо всякого овеществления.

А вот и ещё одна, уже более сомнительная. Что-то произошло с его лицом за эти годы: раньше оно было куда живее, подвижнее, а теперь такое ощущение, будто он каждую секунду строго следит за своей мимикой, и даже лёгкая демонская ухмылочка отдаёт чем-то неестественным… что-то приятное, хорошо знакомое с детства… ах, да, маска! – посмертная гипсовая маска из пушкинского музея, только на этой маске кто-то прорисовал углём брови, глаза и ресницы. Тут я вдруг поняла, почему мне кажется, что в «Гудилин-холле» чего-то не хватает. Ну конечно же – исчезли зловещие резные маски со стен!.. Не иначе, подумала я, дядя Ося заставил жену их снять – приревновал к покойнику, что ли?..

– Он боялся их, – засмеялся Гарри, всегда читавший мои мысли без помощи хрустального шара, дымовых шашек и даже недопитого чая; и опять от меня не ускользнула лёгкая нарочитость его мимики:

– А что у тебя с… – начала я, но вновь обретённый брат не дал мне договорить:

– Ты ещё гостиную не видела, это шедевр! Пойдём, посмеёшься! – и втолкнул меня в комнату, казавшуюся в детстве образцом безвкусицы. Ну что ж, должна признать – за три года она заметно изменилась к лучшему! Грозные оленьи рога, равно как и аляповатый туркменский ковёр, служивший им когда-то достойным фоном, бесследно исчезли, уступив место роскошным глянцевым фотообоям – живой, искрящийся хрустальный каскад, окутанный лёгкой дымкой, в пену взбивает острые камни подножия. Так вот оно что! Наконец-то я смогла оценить тонкий английский юмор дяди Оси, как-то раз с загадочным видом показавшего мне полароидный снимок – он с женой на фоне этого самого водопада, а внизу подпись: «Мы в отпуске»!.. Надо же, а как натуралистично смотрелось.

В комнату ворвалась огромная Захира Бадриевна в просторном жёлтом сарафане: чмокнула нас в макушки, с обаятельной грациозностью порхнула к окну: – Сколько там натикало на термометре? Двадцать семь вверх – ужас!!! – уже на бегу сообщила, что «торт и всё прочее» – на столе: – Хозяйничайте тут без меня! – и унеслась восвояси, оставив по себе стойкий запах «Пуазона» (я вспомнила курс физики за седьмой класс – молекулы газа, диффузия). Секунду спустя входная дверь гулко хлопнула, отчего стекла массивного книжного шкафа «под старину» слегка содрогнулись.

– Отбыла, – констатировал Гарри, обнимая меня за талию. – Ну что, пойдём пить кофе?

– А книги?..

– Да подожди ты со своими книгами! Я сто лет тебя не видел!

Но мне всё ещё было слегка не по себе с этим новым, повзрослевшим Гарри – может быть, поэтому я и не могла никак соскочить с нудной темы. А много ли он их оставил?.. Много, ой много – в былые времена, да если б сдать в макулатуру, хватило бы на шикарный трёхтомник Дюма… – Ты все сразу-то не забирай, – говорил Гарри, выходя в прихожую, – лучше забегай почаще, мы всегда тебе рады… Секундочку! – перебил он себя и скрылся в ванной. Миг спустя оттуда послышался чудовищный скрежет и вой, а затем – разухабистый мат, которого не смог заглушить даже шум льющейся воды: видимо, Гарри машинально отвернул горячий вентиль. Я послушала-послушала – и пошла в кухню изучать кофейные принадлежности.

Почти игрушечная позолоченная джезва оказалась, к моему удивлению и умилению, вполне настоящей, и Гарри, пообещав, что сейчас угостит меня кое-чем таким, чего я никогда не пробовала и вряд ли попробую где-нибудь ещё, принялся колдовать над ней так скрупулезно и старательно, точно приворотное зелье готовил. Стоя у плиты, он тем не менее не забывал о светских приличиях и поминутно бросал через плечо короткие, отрывистые фразы:

– Давай рассказывай – как живёшь, чем дышишь? Ильич говорил, в Тимирязевку готовишься?..

– В какую ещё Тимирязевку?!