ЕВРЕИ С УЛИЦЫ ШОПЕНА

– Не было бы хуже, – как молитву, произносит каждый день бабушка.

А сахарная болезнь не сахар. Стало трудно учиться, и Павлик перешел в другую школу, а спустя четыре года и ее оставил: начали отказывать глаза. Мама решила везти его в Одессу, к тете. Там, говорят, есть профессор – светило. Возвращает зрение в самых тяжелых случаях. И вот сборы в дорогу. Распороли дедушкин старый пиджак, перелицевали, но он оказался на Павлика узок, мама целый вечер расшивала, вставляла какие-то полоски. Между тем мама ведет интенсивную переписку с одесской сестрой – надо же стать на очередь к светилу – и с вильнюсским братом – как ни крутись, а денег на поездку взять негде.

Бабушка Мирьям в сборах участия не принимает и вообще ведет себя странно. То подолгу себя в зеркале рассматривает, чего прежде за нею не водилось, то вдруг стала себе какие-то примочки на глаза делать, компрессы из трав, из чая, даже лимон притащила с базара для этих примочек. И это бабушка Мирьям, которая в ее-то годы без очков своим сыновьям письма пишет и видит в окно, когда мама только поворачивает от угла к дому.

Вот Павлик уже почти ничего не видит, а она все продолжает шипеть на него – «пивоньер, безбожник», хотя он давно уже не пионер, вырос.

Накануне отъезда бабушка всех удивила:

– Еду с вами, – непререкаемым тоном заявила она.

– Только тебя мне там не хватало, – без паузы отзывается мама. Она уже вконец извелась с этой поездкой и спокойно слова сказать не может. Даже ежедневный укол сыну проходит под горькие сетования и упреки судьбе.

– А чем я тебе помешаю? – миролюбиво спрашивает бабушка. – В конце концов, у меня там тоже дочка, хочу к ней. И вообще, поезд для всех, кто хочет, тот и едет. Я и не собираюсь в ваши дела там лезть. Одесса – это же курорт. Я еду на курорт. Могу раз в жизни?

Бабушка долго копается в своем большом, заменяющем сундук чемодане. Собирает тощий узелок, складывает в сумку молитвенник в кожаном переплете с застежками («теперь таких не делают»), оба своих платья, немного белья, какой-то незамысловатый подарок одесской дочери.

…В больницу Павлика взяли сразу. Он остался, мама пришла домой одна, бросилась на продавленный диван и зарыдала в голос. Сестра горестно раскачивается, глядя на нее, а бабушка сидит безучастно и, как всегда в последнее время, внимательно рассматривает себя в зеркале. Потом она с видимым удовлетворением кивает своему отражению, достает из сумки тощенький узелок и тихонько, бочком движется к двери. В такой момент?!

– Мама, ты куда? – хором спрашивают дочери.

– Как куда? На пляж. Я же на курорте, – легким тоном отзывается бабушка и неслышно закрывает за собой дверь.

– Профессор, посмотрите на меня внимательно, – старушка в синей сатиновой кофте и тугой белой косынке заглядывает в лицо светила заискивающе и просительно. – Вы видите, у меня с внуком одни глаза, всю жизнь нам это говорили. Только у меня совсем здоровые. У меня даже очков нет. Профессор, я уже видела в жизни больше, чем хотела. Мне хватит. Возьмите мои глаза, профессор, поставьте их внуку…

…Пятница. Бабушка Мирьям с утра торопит время.

Наступит вечер, придет суббота – и она, сотворив

молитву, подойдет к внуку и положит на его ладонь

теплую халу.

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

– Нет, ни за что, и я не обязан объяснять вам, почему! – Илья старается вложить в свой голос весь металл, сколько в нем расплавила ярость при виде этих двух улыбчивых евреев с каким-то гигантским свитком в руках.

Они позвонили в тот момент, когда кофе уже был заварен, бутерброд намазан, а рыжий Рикки уже мирно чавкал возле своей миски с шариками «из отборной баранины с апельсинами». «Кто бы мне купил отборной баранины, хоть и без апельсинов, их вон можно за домом набрать из одичавшего пардеса», – думал Илья, читая в магазине описание собачьего корма, но все же купил мешок – собака-то в чем виновата!

– Но все же почему? – удивляются пришедшие, и улыбки на их смуглых лицах расцветают, как ромашки на пустыре за домом. – Это же сам Шарон, наш Арик, великий человек, герой, победитель! Он столько сделал для страны, для вас, олим! И это ненадолго, оглянуться не успеешь, через две недели выборы, потом мы придем и своими руками снимем этот постер, ничего не побьем и не поломаем, гарантия! Ты хоть посмотри на него, он замечательный, он в самом деле великий!

Эти улыбчивые парни уже прямо тут, на лестничной площадке начинают разматывать свой свиток в попытке уговорить упрямого жильца. Илья останавливает их энергичным жестом:

– Ни один человек, будь он хоть самый великий, не имеет права ради собственной карьеры оставить меня на две недели в темноте, а вы собираетесь завесить его лицом единственное окно в комнате, так не пойдет! И никакой великий человек, будь он хоть трижды великий, не должен думать, что его судьба зависит от того, скольких людей оставят без солнца, сколько окон залепят его портретами в переулке, в районе, в стране. Так что будьте здоровы, займитесь своей политикой в другом месте! Пусть его выберут хоть президентом мира, хоть председателем вселенной, но не через мое окно!

Пришельцы, даже не погасив улыбок, удаляются так же мирно, как и возникли перед тем у его двери, а Илья возвращается на кухню, усаживается к столу перед остывшим кофе и привычно уходит мыслями в свою доморощенную философию: почему обратились именно к нему? Шарон – это хорошо или плохо? а для евреев? И вообще, при чем тут он, Илья Рубин, совсем новый репатриант, почему он должен чем-то жертвовать ради исхода выборов? Ему за это в Израиле его ученую степень признают? Или зарплату прибавят? Может, лет убавят? Или машину дадут? А дача здесь, в Израиле, вообще не нужна, такая страна – где стоишь, там и дача, везде курорт! Только подарков с неба ждать не надо. И насколько он действительно великий, этот Шарон с его удивительной, прямо-таки детской смущенной улыбкой?

С вопросами все нормально, сыплются, как слезы невесты. Непонятно только, где искать ответы. Впрочем, ничего нового, все как всегда, Илья, можно сказать, привык. Так много непонятного в этой жизни, так много вопросов, голова не вмещает, а разобраться пока не получается. И дело вовсе не в том, что все услышанное или прочитанное сначала надо переводить с иврита на русский, а уж потом искать ответы. Дело в том, что он сам пока не понимает, где эти ответы искать. В этой действительности жарко, влажно, непонятно, а в мыслях – как заснеженная равнина, зацепиться не за что. И ему даже не приходит в голову простая истина, что жизнь сложнее, чем задачник, и существуют вопросы, вообще не имеющие ответов, может, просто не стоит задавать их даже самому себе.

Кофе остыл безнадежно, а громкие голоса, звук то ли трубы, то ли шофара и металлический скрежет отвлекают доморощенного философа от созерцательного безделья: за окном бушует жизнь во всей ее насущности. Прямо посреди улицы – бедной, неказистой окраинной улочки в славном городе Холоне – бригада плотников-энтузиастов из числа ликудовского партактива срочно сколачивает мостки, то есть трибуну, а люди уже помаленьку стекаются вокруг, мешают советами, ждут.

Митинг назначен на одиннадцать, сейчас только полдевятого, а вокруг недостроенной трибуны уже, конечно, митингуют, обмениваются мнениями. Илья, прислушавшись, с удивлением понимает, что все их реплики – как раз и есть мучающие его вопросы о смысле жизни, причем многие из собравшихся без тени сомнения дают ответы на них. И когда над новорожденной трибуной взлетает транспарант с криво написанным лозунгом «Шарон – мелех Исраэль!», Илья вдруг неожиданно для самого себя раздвигает створки окна и внимательно вслушивается, всматривается, вникает в происходящее. А происходящее, похоже, фонтанирует неожиданностями: на трибуну гуськом поднимаются несколько человек, и лица все сплошь знакомые, виденные на страницах газет, на плакатах-растяжках, на экране телевизора. Впереди всех грузно и одышливо шагает тот самый Шарон, «мелех Исраэль» – «царь Израиля», на лице его порхает та самая застенчивая тинейджерская улыбка, седые волосы развеваются то ли от слабого ветерка, то ли от дышащих в затылок соратников («политики хреновы!» – Илья делится мыслями с Рикки, тот соглашается).

Маленькая площадка перед домом уже полна людей, все пристально слушают пока только отдельные реплики, перебрасываются своими мыслями, не обращая внимания на призывы к тишине. Толпа волнуется, как хлебное поле, мирно, но неизбывно.

Илья уже целый год живет в Израиле, снимает жилье на окраине города, в старом и не слишком престижном доме и очень стесняется, когда его называют «оле хадаш», тут же поправляет дурашливо:

– Скорее, Оле-Лукойе.

Не всегда шутку подхватывают, порой смотрят на него, как на придурка. Да и как смотреть на человека, который, дожив до седин (хорошо, что не до лысины, – краем сознания всякий раз отмечает Илья), оказался на нуле и не готов начать сначала?

В первое время жена при каждом его звонке говорила: вот кончится учебный год – сразу и приеду. Она в педучилище психологию преподает. Потом – надо отдохнуть. Потом оказалось, что мать болеет, нужен уход. Потом открытым текстом сообщила:

– Знаешь, две жизни никто не живет, мне свою менять нет резона.

– Но послушай, мы же столько лет вместе, как ты без меня, – Илья как-то не был готов к такому удару, – ты хоть приезжай посмотреть, сразу поймешь, что здесь жить лучше!

– Лучшее – враг хорошего! – парировала она и попросила не беспокоить.

На том закончилась семейная жизнь. Детей не нажил, жену – как тут сказать? То ли потерял, то ли разобрался, что ее и не было. Жили рядом, постель и хлеб делили, но разве это жена?

Илья давно уже спрятал свои «корочки» – университетский красный диплом, кандидатское удостоверение и прочие свидетельства не напрасно прожитой прошлой жизни в самый нижний ящик комода. Письменного стола он так и не приобрел, да и зачем? Такое рабочее место ему теперь не по чину, скорее, нужна новая метла да тачка, наподобие тех, что на подмосковных дачах в ходу, – листья свозить осенью к кострам, картошку или яблоки до погреба довезти. Впрочем, муниципалитет орудиями труда обеспечивает, знай убирай улицы да площади. Его дважды коллега, в прошлом инженер легкой промышленности то ли из Полтавы, то ли из Старой Русы, в настоящем – работник муниципалитета, проще сказать, дворник как-то, выходя на утреннюю уборку, раздраженно заметил:

– Повезло им, что мы приехали, без нас бы уже захлебнулись в дерьме, наверно!

– А вы бы хотели, чтоб они с нами захлебнулись? – миролюбиво откликнулся Илья. – Что мы с вами можем? Языка не знаем, реалий не знаем, легенды про медведей на российских улицах все еще живы в наших палестинах, на что мы можем рассчитывать для начала? Старт у всех нас одинаковый – нулевой, дальше каждый – сам себе лягушка в кринке с молоком, главное – не устать трудиться с этого самого нуля, – и Илья энергично заскреб метлой по тротуару.

Вот за целый год он впервые попал на политический митинг, да и то через окно. Оказывается, интересно, он прислушивается, старается не пропустить ход и направление выступлений, тем более, что Шарон уже взял в руки микрофон и даже начал говорить, Илья слышит высокий, почти дискантовый голос, но слова уловить не удается, так что и пытаться понять не стоит. Да и не получится, опять звонят в дверь. Он идет открывать, уже заготовив все слова, включая на худой конец и ненормативные. Надо же как-то себя защищать от наглецов!

Наглецов за дверью нет, а стоит ближайшая соседка – дверь в дверь, Илья даже уже запомнил ее имя – Йохевет. Молодая еще женщина, высокая и сухая, неулыбчивая, красивой при всем желании не назовешь. Илья ее одну никогда не встречал, всегда или с сыном, маленьким кудрявым херувимчиком, или с мужем, взрослым уже, но тоже херувимом – красавец-брюнет, с виду совсем ей не пара, но живут вроде дружно, часто вместе выходят, никогда громкого слова за стенкой не слышно. Иногда она звонит в дверь, по-соседски, совсем как в прежней жизни, может попросить стакан молока или ложку соли, а то ключ, бывает, оставит – мальчик вышел без ключа, а ей уходить. Мирные соседи, повезло.

– Послушай, я хочу тебе что-то сказать важное.

– Подожди, там митинг, интересно послушать!

– Да что там может быть интересного! Сегодня тебе расскажут, что лучшая партия – «Ликуд», завтра придут другие, скажут, что для евреев лучше «Авода», но сначала сломают эту трибуну и построят свою. А у меня к тебе важное дело. Послушай. Сегодня у моего сына Томера день рожденья, ему исполняется шесть лет. Придут его друзья, я все приготовила – шарики, колу, бутерброды. Поверь мне, я не виновата, что его родная мать погибла. Сам он не помнит ее, меня мамой зовет. А вот его бабушка и дедушка меня знать не хотят. Какой праздник без старших, какая семья? Я тебя очень прошу, ты же сегодня не работаешь, пойдем к нам, побудь, как будто ты дедушка. Это же не трудно, а мальчику будет приятно. Оставь митинг тем, кому делать нечего. Пожалуйста, будь хорошим соседом! Знаешь, как у нас говорят: близкий сосед лучше далекого брата.

«Ну что ж, – сам себя уговаривает Илья, – политиком в этот раз я уже точно не стану. Да и, если быть честным, не мое это дело. Они все такие убедительные – у кого в руках микрофон, у того на языке правда. Поди разберись. Ясно, что все врут, неясно пока, чье вранье хуже».

Он между тем уже лихорадочно роется в ящиках комода – надо же что-нибудь подарить имениннику, а мысли скачут в насмешливом галопе: «Дедушка? Это я уже дедушка? Новое ноу-хау, минуя фазу отцовства? А что, тоже красивый титул. Теперь буду знать, зачем я здесь нужен, а то „земную жизнь пройдя до половины“, все еще жду, когда наступит будущее. Хотя вполне понятно, что оно уже давно стало настоящим и понемногу превращается в прошлое. О, вот оно, то, что надо, – лупа в пластмассовой оправе и в коробочке. Парню самое то, пусть хорошенько узнаёт истинную меру вещей, может, точнее, а главное вовремя найдет свое место в жизни».

Херувимчик Томер вежливо принимает соседа, объясняет своим малолетним гостям:

– Зе саба Гиль (Илья и не знал, что он Гиль!), ху гар мулену (это дедушка Гиль, он живет напротив), – а руки мальчика проворно разворачивают подарок, достают лупу из коробочки, и он тут же забывает про соседа, про гостей и даже про колу: жизнь сразу увеличивается в разы, царапина на коленке превращается в боевую рану, а глиняный солдатик – в свирепого сарацина, мальчик, задохнувшись от восторга, оглядывается на свою компанию, протягивает приятелям игрушку царственным жестом: – смотрите, как интересно! – и тут же бросается Илье на шею, обнимает крепко и дышит ему в ухо громко и часто.

А Илья вмиг принимает и новое имя Гиль, и новый сан – дедушка, все его чувства плывут, словно это в самом деле его внук, а сам он – настоящий дедушка, и только краем сознания еще успевает подумать: где она, та лупа, чтоб еще на берегу показала, куда течение вынесет, куда дорога повернет. Или хотя бы по ходу жизни научила бы отпускать вчерашний день без боли и отделять будущее от прошлого.

ВЯЗЬ ВРЕМЕН-евреи с улицы Шопена