Пути Господни

Потому комсомольский энтузиазм дочери отклика не находит. Но что-то ведь делать надо, и Вера Исаевна подхватывает с земли свой узел с вещами, взмахивает головой так, что платок сбивается на затылок, командует своим девочкам совсем по-военному:

– За мной, не отставать! – и широким шагом решительно направляется к вокзальным дверям. Девочки за ней едва поспевают. Она уже потянулась к ручке двери, а в этот момент дверь распахивается, какой-то человек с горкой картонных коробок в руках резко выходит навстречу Вере Исаевне, они сталкиваются чуть ли не лбами, несколько коробок падают на землю.

– Ну, что стоишь, помогай давай, – довольно бесцеремонно, чтоб не сказать грубо, командует он, и Вера Исаевна послушно подбирает с земли упавшие коробки, сколько вмещают руки, и протягивает незнакомцу.

– Дамочка, помоги донести до вагона, – просит он.

Вера Исаевна, нагруженная чужими коробками, устремляется вслед за ним, только успевает бросить дочерям:

– Ждите меня здесь, никуда ни шагу!

Она несет свою нетяжелую, но довольно неудобную поклажу за незнакомцем, рассматривает его со спины – высокий, темноволосый, судя по походке, не старый. Ловко перескакивает через рельсы к какому-то дальнему то ли пути, то ли тупику, она следом. Подходят к одинокому, без паровоза вагону, мужчина достает из кармана нечто наподобие ключа, отпирает двойную, нестандартную, похожую на ворота дверь, ловко вспрыгивает на ступеньку и оборачивается к ней:

– Спасибо, что помогла. Если есть время, не бойся, поднимайся.

– Нет, что вы! Вы же видели, у меня там дети, нам надо ехать, а никак не попадем на поезд. Вот, шла к начальнику вокзала.

– А тебе куда? – интересуется тот, и Вера Исаевна тут же достает из сумочки свои документы, полученные из госпиталя, показывает ему, что-то объясняет и молитвенно смотрит на него снизу вверх:

– Помогите, пожалуйста! Совсем силы кончились, пропаду тут и детей не вытащу. Помогите!

Человек внимательно, даже, можно сказать, пронзительно рассматривает невысокую фигурку, замечает выбившиеся из-под платка роскошные каштановые волосы, аккуратный носик и жгучие карие глаза. А может, потертое пальто, стоптанные туфли не по сезону, усталые тени на лице. Впрочем, как знать, что он замечает, может, вообще думает о своем. Только после паузы будничным тоном говорит:

– Ну, давайте, полчаса еще есть, приводи свое потомство, возьму вас, у меня все равно вагон пустой, вот остатки груза переносил, сейчас меня подцепят и покатим с ветерком. У меня литерный груз, домчим без задержек. Считай, тебе повезло!

– Только я лучше сразу признаюсь: денег у меня нет. Совсем нет.

– Ладно, разберемся, торопись.

И она бежит к детям, через пути, не разбирая дороги, напрямую.

– Девочки, бегом за мной, кажется, вырвались! Лина, возьми вещи! Лиза, давай руку. Вперед! – и они пускаются в обратный путь, тоже бегом.

Вагон на месте, мужчина в дверях, даже помогает подняться, маленькую на руках заносит.

– Ну вот, осматривайтесь.

Вера Исаевна находит какой-то ящик, садится – ноги трясутся от напряжения и усталости. Маленькая Лиза прислонилась к ее коленке, обняла, застыла. Лина вертит головой, осматривается. Вагон скорее товарный, чем пассажирский, но без нар, какие-то большие конструкции, перекрытые брезентом, стоят не густо, делят пространство как бы на отсеки. А пол вагона выстлан толстым слоем привядшей травы, то ли мха, ходишь, словно по ковру. Места много и никого нет. Непривычно. Удивительно. Тревожно.

– На этом даже спать можно, – сообщает Лина, поднимая с пола клок привядшей подстилки. У этой девчушки уже недетский опыт, она и степь знает, и поле – навидалась за время войны.

– Ладно, располагайтесь, а я к себе, чайник поставлю. Во-он туда, за загородку приходите через полчаса, кипятком напою, у меня там «буржуйка» стоит. – И он уходит, неслышно ступая по траве.

Вера Исаевна, не поднимая ног, передвигается между этими странными конструкциями, ищет угол поукромнее, бросает там свой узелок с вещами и уже собирается прямо здесь, на траве прилечь, но Лина останавливает:

– Мама, нас же обещали кипятком напоить, пойдем, очень пить хочется и погреться!

И они тащатся из последних сил к загородке, там навешена занавеска, а за ней довольно уютное пространство: стол, на нем пузатый чайник и к нему чашки с блюдцами, не кружки, настоящие чашки, фаянсовые, красные в белых горохах, и еще коробка картонная, а в ней бублики! А на блюдечке несколько маленьких кусочков колотого сахара. Вокруг стола – скамья и еще какие-то ящики вместо табуреток. И хозяин сидит, улыбается. И «буржуйка» раскаленная докрасна, а на ней котелок с кипятком.

– Ну, теперь можно и знакомиться. Меня зовут Виктор Витальевич. А тебя?

– Я Вера Исаевна, – почти без запинки отвечает она и отстраненно, как о другом человеке, думает: «Фирочка бы так не смогла!». – А это мои дочери Лина и Лиза. Их папа на фронте, – сообщает она, и пронзает мысль – почему я не сказала «муж», а только «папа»? Как бы ни было, он пока муж мне!

Но так давно не была она в тепле, не ела бублика, не пила кипяток из фаянсовой чашки, не испытывала реальной надежды на спасение, что мысль эта тут же гаснет, как не имеющая значения. Зато наплывает другая. Для чего мы нужны этому человеку? Расплачиваться же придется! Боже, дай силы, помоги уберечь детей и самой уберечься!

Это, пожалуй, впервые в жизни Вера Исаевна обратилась к молитве, никогда ее этому не учили, никогда она не видела мать молящейся. Да и молитв настоящих не слышала, ее юность была уже комсомольской, с митингами и маевками.

Девочки доели свои бублики и уже уснули прямо тут, у стола, на траве, разомлев от тепла «буржуйки». Вера Исаевна обреченно смотрит на своего спасителя и уже уговаривает сама себя: Ради спасения жизни детей и не на такое пойдешь. И вообще, я теперь, можно сказать, никому ничем не обязана. Если ему было можно в доброе время для забавы… ради детей, ради жизни – переживу, – она даже мысленно уже не называет мужа по имени.

А Виктор Витальевич долго и многозначительно смотрит на нее и в конце концов произносит совсем не то, что она ожидала:

– Да не трясись ты так, не насильник же я, в конце концов. Не хочешь – не заставляю… Хотя правда твоя, понадеялся. Но – вольному воля. Может, мне на том свете зачтется, – и он укладывается на свой топчан носом к вагонной стенке. Вера Исаевна пробует растолкать своих девочек, но они только руками машут, так и остаются на полу. И она над ними на своем ящике-табуретке. Так и переночевали.

Ехали действительно довольно споро как для военного времени, долгих стоянок не было. Не было больше и неловких моментов, да и бубликов никто не предлагал. Хозяин на глаза почти не показывался, и когда прибыли в заснеженный, застывший уральский город, где и ждал госпиталь, Виктор Витальевич только дверь вагонную отпер, а сам даже на перрон не соскочил – ему было ехать дальше. Так и растаял во времени, больше никогда не встречались.

Уже потом, когда вся эта история стала воспоминанием, Вера Исаевна иногда говорила себе: кому-нибудь рассказать – не поверят! Да и кому расскажешь, это ведь надо сначала в своей жизни пережить нашу беду, чтобы понять и не поглумиться.

Вся эта история не прошла бесследно. Вера Исаевна снова и снова вспоминала мельчайшие подробности, иногда ругала себя за безоглядность, иногда хвалила за стойкость. Порой даже представляла себе, как могла обернуться жизнь, если бы она вдруг позволила себе… На этом месте ее мысли всякий раз меняли направление: себе?Не кому-то, себе? И тут она неожиданно для себя самой начинала собой гордиться: значит, могла, но не позволила. Значит, она сильнее обстоятельств. Значит, она сильнее своего мужа – он-то не устоял. И Вера Исаевна начинала любить себя чуть-чуть больше и думать об Адаме более снисходительно. У каждого свой запас сил – физических и нравственных тоже.

А жизнь не скупилась на трудности. С самого начала войны Вера Исаевна неустанно разыскивала мать и сестру, все надеялась найти их и как-нибудь с ними воссоединиться. Обращалась в Красный Крест, в город Бугуруслан, где было справочное бюро по розыску эвакуированных. Адрес давала, ясное дело, госпитальной полевой почты. Вернувшись в госпиталь, получила целую пачку ответов из всех инстанций, куда писала. И только из эвакуированного киевского бюро розыска пропавших ответили, что «разыскиваемые выбыли из города до первого июля 1941 года». Все остальные сообщения были, как под копирку: «Разыскиваемые лица не обнаружены».

Их так никогда и не нашли, войны пожирают не тех, кто их затевает.

Кто ж мог знать, что те же два лихих комиссара Василь и Дмитро, сыновья Галы, подружки Мали из Махновки, снова сменили обличье, бродили по городу в надежде поживиться чем-нибудь ценным, а нашли и узнали старую подругу своей покойной матери. Да и она их узнала, как забыть убийц? Тут все и решилось. Замкнулся страшный кровавый круг. А Вера Исаевна все продолжала искать и надеяться, и печалиться. И до конца своей жизни она винила себя: она-то ведь осталась жива.

Между тем все те же военные будни, все те же переезды и невыносимая неизвестность, бомбежки и вой сирен, все та же одинокая постель и порой пустая тарелка – все это не просто сопровождало жизнь, это и было самой жизнью. И превращалось в то бесценное знание, которое принято называть жизненным опытом. Это и способность вжиться в свое новое имя – вместе с отчеством, она никогда бы не могла назвать себя просто Верой, даже мысленно, только Верой Исаевной. Это и умение понимать людей, видеть не только их поступки, но и мотивы: в прежней жизни, предложи ей кто-нибудь отдать свое дитя, она бы ужаснулась, а теперь поняла, что квартирная хозяйка, когда они уезжали к фронту, предложила ей оставить младшенькую, просто чтобы уберечь ребенка. Не оставила, но осталась благодарна. Она вообще на всю жизнь осталась благодарна этой женщине и всегда восхищалась ею.

Это был как раз почти полный год жизни в глубоком тылу, на Урале, куда госпиталь прибыл на переформирование, а Вера Исаевна с дочерьми прибыла туда из голодного и страшного казахстанского тыла.

Вокзальная платформа, стылая февральская ночь, куда идти? Одинокая кургузая фигура утиной походкой приближается к ним, и чего ждать – неизвестно. Оказалось – к добру. Женщина подходит, ставит на землю две тяжелые корзины, долго и внимательно рассматривает всех троих.

– Откуда вы, болезные? – певуче спрашивает она. – Ночевать-то есть где?

– Нет, – обреченно отвечает Вера Исаевна. – Мы из Казахстана, нас вызвали в госпиталь.

Она спешит объяснить, что имеет право здесь быть, по закону военного времени, но женщина не особо вслушивается.

– Ну, значит, так. Меня зовут Катерина Федосеевна, жить будете у меня, у нас дом просторный, теплый, справный, всем места хватит. И муж у меня работящий, добытчик, и дети, слава Богу, золотые. Только дойти надо, не близко. Но помаленьку доберемся. Вы пока в вокзале отдышитесь, я еду раздам и пойдем. В здании вокзала немало людей, все новоприбывшие. Катерина Федосеевна идет по рядам, внимательно смотрит. Возле самых усталых или старых или многодетных останавливается, достает из своих корзин то несколько ломтей хлеба, то пару яиц, то просто мисочку каши, отдает и идет дальше. Когда корзины пустеют, она возвращается к своим найденышам.

– Ну, ноги в руки.

И они долго идут по пустым и безлюдным заснеженным улицам.

Позже Вера Исаевна узнала, что хозяйка ходит на станцию каждую неделю, накануне печет хлеб, яйца в печи запекает, сколько-то масла, меду набирает в туески, сала и соленой рыбы – и все это раздает тем, кто, на ее глаз, больше оголодал и больше нуждается в помощи. А пока, добравшись к утру до дома, они обретают семью. Об этих людях можно рассказывать долго, но это другая история.

А на дорогах Веры Исаевны – все те же гигантские котлы госпитальной незамысловатой стряпни, те же бомбежки, долгие переезды в товарных вагонах в хвосте санитарного поезда с красными крестами на крыше, которые, впрочем, от бомб не спасали. А между переездами – все новые хозяева краткосрочного жилья, все они разные, как города или станицы, в которые приводят дороги войны. И это повторяется вновь и вновь.

До самого того майского дня, когда невидимый Юрий Левитан из черной бумажной тарелки сообщает, что победа – это уже настоящее, ее больше не надо ждать, она уже сегодняшний день, реальность.