Шара

«Томитесь, Родион?» – прищурившись, спросил он. Талантливый доктор, он сразу уловил что к чему.

Я не ответил и отвернулся.

«Что есть из лекарств?» – осведомился он, и вновь я не удостоил его ответом.

«А из питья?»

Вопросом он доказал мне: три месяца деревенской жизни сделали из парижского эскулапа русского человека!

Услышав это, я приподнялся: «А поможет?»

«Не повредит!» – он многозначительно погрозил мне пальцем и шепотом спросил: «Где?»

Тут я вспомнил: Бронас авторитетен для Вас, это и заставило меня ему довериться.

«Там», – я кивнул тяжелой головой в сторону тумбы и вновь обессиленно рухнул на подушки.

Его выдержка мне понравилась. Он неторопливо встал, достал настойку, вытер полой своего сюртука ложку и накапал в нее лечебное средство.

«Один не лечусь», – из последних сил выдавил я.

Бронас понимающе кивнул и приложился к горлышку бутылки. Его решительность и отвага пришлись мне по душе. Следом и я выпил «микстуру».

Мы выправляли здоровье до глубокой ночи. Васька раздобыл для нас правильные емкости и снабдил целительной закусью. Под утро Бронас уснул на половике возле моей кровати со словами: «Буду караулить, вдруг что?»

Все-таки Ваш Бронас и правда сострадательный и жертвенный человек.

Я проснулся от крика и не сразу понял, что произошло. Палашка волокла Фредерика за ногу вон из спальни и громко оповещала о приближении маман.

Я вскочил и тут же пожалел о резком движении: меня пронзила невыносимая мышечная боль, я не удержался и рухнул на половик рядом с постелью.

О том, что было после, умолчу.

Знайте только: теперь я страдаю много существеннее.

Ваш Родион.

Родион!

Дорогой мой, бедный мой Родион… Нельзя пить с Бронасом! Нельзя!

Об этом знают все деревенские. Как Вас угораздило отозваться на его лукавый призыв?

Это с виду он тощ и иностранен, но, как Вы верно подметили, прижился в России и успел наполниться национальным духом.

А за нашими разве угонишься? Поспеть ли за настоящим русским мужиком в потреблении спиртного? Ведь крепкая выпивка для русских имеет огромное значение: кто-то ею заглушает собственную лихость, а кто-то, напротив, с ее помощью выстраивает основу для удали.

Куда Вы-то полезли со своими титулами да регалиями? Вы – дворянин благородных кровей, оттого имеете шаткое здоровье, душевную неустойчивость и поспешную возбудимость.

И при всем при этом Вы решили лечиться таким сумасшедше-отчаянным способом, да еще и с ложки Бронаса?

Это мне теперь совершенно непонятно.

Вам надо было решительно отвергнуть его коварные обращения и объяснить, что боль Ваша имеет душевную основу, а это, как известно, лечится исключительно поэзией и природой.

Бронас послушен – он усадил бы Вас напротив распахнутого окна и стал бы Вам читать.

Вам оставалось бы только вдыхать поэтическую музыку, выправляться и крепнуть!

А Вы?! Заслышав булыжное словцо, поспешили излечиться спиртным от душевных тягот! Тем, что отозвались на его предложение и испытали алкогольный энтузиазм, Вы лишь подтвердили Бронасу, что имеете тайну и тайна эта связана с вашей страстью.

А знаете ли Вы, что Фредерик бесхитростен, а за это многими принимаем и любим? Он непременно использует эту Вашу историю, хотя бы для того, чтобы показать еще большую духовную близость к местному этносу.

Вскоре вся губерния будет судачить о Ваших душевных метаниях. Немедленно придумайте способ донести до Бронаса необходимость и важность хранить в строжайшей тайне сведения, полученные той распутной ночью.

Обвинения и упреки в свой адрес я не принимаю. Причиной Вашего провала стали Вы сами.

Впрочем, я не снимаю с себя ответственности за все сказанное. Но Ваша вольная трактовка моих доброжелательных советов сгубила все их значение.

Когда я велела Вам колоть дрова и таскать навоз, то усматривала в указанной последовательности смысл. Вам всего-то надо было рубить и таскать, таскать и рубить, чтобы тем самым давать правильное распределение нагрузки в мышечных тканях и не допускать излишнего тонуса.

Вы же поступили по-своему! Результатом этой вот самодеятельности стало приключившееся с Вами…

Я прошу – нет, требую, Родион – соответствовать Вашему благородному происхождению.

С уважением, графиня Добронравова.

Графиня!

Прочитал послание и укололся противу воли. Меня душит обида.

Я и так повсюду виновен, но высказанная Вами досада трогает больше, чем все прочие обвинения в безнравственности и лжи.

Злиться на Вас мне невыносимо. Вы – мой идеал, а это, как известно, выбор неосознанный.

Лишь с усилием я рассмотрел в Вашем посыле заботу! Здравомыслие вернулось ко мне осознанием: Ваши упреки – это покровительство!

Стали бы Вы тратить силы в пустоту, если бы не находили тому причин?

Нет, не стали бы.

Значит, и в Вас присутствует элемент буйства.

По всей видимости, Вы, сами того не желая, ухватили частичку моих фантазий, а потом, растерявшись от красочности, откликнулись на них. Мой вымысел – это лишь трафарет, Вы же разукрасили получившуюся картинку тем, что порождаете сами.

Теперь она бередит Вас так же, как и меня, требуя выхода.

Потому-то Вы и злитесь, но я-то знаю: так Вы проявляете свою любовь.

Способ весьма своеобразен, однако если выбирать между ним и тишиной, то я позволю Вам гневаться, поскольку рано или поздно негодование обернется страстью.

С благодарностью я принял Ваше предупреждение о болтливости Бронаса.

При этом немало порадовался тому, что Вы аттестуете его как стремительно обрусевшего иностранца, а не как засланного агента. Мне тоже показалось, что его бесхитростная и словоохотливая сущность не может принадлежать ушлому шпиону.

Но и правда: еще немного, и наша связь стала бы достоянием общества.

Признаюсь, в предыдущем письме я покаялся Вам лишь отчасти.

Той ночью Бронас невольно стал свидетелем моих любовных метаний.

Не помню, говорил я Вам или нет о своей тайне: в изголовье кровати я храню дощечку, на которой искусно выведено Ваше полное имя.

Когда мне одиноко, а это состояние последнее время меня почти не покидает, я смотрю на надпись и представляю Вас.

Вероятно, Вы спросите, отчего я не имею Вашего портрета. Безусловно, я снабдил свою страсть всем необходимым ассортиментом, однако я заметил странность: текст проникает в меня глубже, чем изобразительный объект. Я долго не находил этому объяснений, пока не прочитал про деление людей на категории в зависимости от того, каким образом воспринимается ими действительность.

Я вынужден отнести себя к тем, кто реагирует на слово и звук быстрее, чем на изображение. Сейчас мои объяснения сумбурны, но когда я глубоко изучу тему, то буду готов рассуждать и об этом.

Той ночью, желая позабыть о боли, я усердно лечился предложенным Бронасом лекарством. В какой-то момент я достал свою табличку, чем вызвал у Фредерика интерес. Бронас к тому времени полностью принял на себя роль моего лечащего врача и, конечно, не пропускал ни одного моего жеста. Он поинтересовался, отчего мой взгляд сделался мученическим и тусклым.