Мясной Бор

Потом Гитлер вновь поступит с Муссолини как прежде: поставит его в известность об операции «Барбаросса» лишь за сутки до начала войны с Советским Союзом, дуче будет восторженно приветствовать крестовый поход фюрера против большевиков и предложит в качестве помощи сорокатысячный экспедиционный корпус. Но вечером того же дня Бенито Муссолини скажет своей жене Рахель: «Фюрер все же рискнул, полез в берлогу русского медведя. Это означает, дорогая, что наша война проиграна…»

А пока Гитлер, что называется, рвал и метал, следя за тем, как увязает Муссолини в Греции. Фюрер понимал, что неудача итальянцев вызовет тяжелые психологические последствия. Едва начались неудачные для Италии военные действия на стыке границ Греции, Албании и Югославии, как последняя выразила неудовольствие случившимся и стала быстро смещаться в политическом отношении в лагерь противника. Начала опасаться за свою судьбу Турция. Болгария резко откачнулась от коалиции ОСИ и уже не испытывает желания присоединиться к их пакту. Пошатнулся сам миф о непобедимости союза фашистских государств, а престиж Англии, вступившейся за Грецию, резко возрос.

Но больше всего обеспокоил Гитлера визит русского наркома иностранных дел в Берлин. Молотов, который прибыл туда 12 ноября 1940 года, держался сухо и настороженно. Попытка фюрера всячески отвлечь внимание советского дипломата к возможному расширению интересов русских на востоке явно не удалась. Молотова больше интересовал балканский вопрос, чем намеки Гитлера на предстоящий дележ бывших колониальных владений Великобритании в Индии и на Ближнем Востоке. Молотов недвусмысленно дал понять, что русские не считают для себя желательным присутствие Германии на Балканах, и скептически отнесся к заверениям фюрера, будто Германия вошла в этот район только в связи с расширением военных действий, а вот в мирное время Третий рейх будет иметь здесь исключительно мирные интересы.

С Болгарией, заявил также Молотов, русские хотели бы заключить договор о взаимопомощи. Что касается Турции, то соглашение с нею о Дарданеллах Советский Союз может заключить без посредничества третьих лиц. И мы, сказал советский нарком, встревожены также действиями вашего союзника в Греции…

Позиция Молотова серьезно обеспокоила фюрера, и 20 ноября 1940 года он обратился к Муссолини с обстоятельным письмом довольно мрачного содержания. Анализируя сложившуюся обстановку, Гитлер обосновывал необходимость целого ряда срочных политических и военных действии. Он считал, что союзниками недопустимо потеряно несколько месяцев и «…поэтому, – писал фюрер, – Испанию следует немедленно склонить к вступлению в войну». Он устанавливал для этого шестинедельный срок – 10 января 1941 года каудильо должен был, оставив все сомнения и неприкрытое желание отсидеться, напасть на англичан в Гибралтаре и закрыть Средиземное море.

Гитлер судорожно вздохнул, косо взглянул на Франко. Каудильо пил сейчас подогретый апельсиновый сок, едва не утопив крючковатый нос в хрустальном бокале.

Фюрер почувствовал физическое отвращение и медленно отвернулся, чтобы скрыть его. Каудильо ничего не заметил. Он неуютно чувствовал себя в России, особенно в этой самой Любани, где умирают его мальчики… Но что поделаешь? Он должен был послать «Голубую дивизию» в эту варварскую страну, чтоб отблагодарить Германию за помощь в борьбе против красных. Хорошо хоть отделался только этим и не дал втянуть себя в общую свалку…

Франко испытал прилив гордости при мысли о том, что сумел устоять против давления со стороны этого страшного человека. «Человека ли? – мысленно усмехнулся каудильо. – Стоит мне войти в помещение, где находится он, как мои ноздри начинают ощущать запах серы…»

Ему показалось, что действительно слышит этот запах. Франко поднес пальцы к носу и незаметно потер его.

«Как он похож на еврея! – подумал Гитлер. – Выродившаяся раса… Присутствие в ней крови мавров и иудеев незамедлило сказаться через века. На какие компромиссы со своими убеждениями приходится идти, чтобы выполнить главный долг – достойно возвеличить народ, к которому принадлежишь…»

Когда он писал Муссолини о Гибралтаре, то не забыл упомянуть о необходимости перебросить войска в Испанское Марокко, чтобы не дать англичанам занять французские колонии в Северной Африке, откуда их авиация может угрожать собственно Италии. А если Геркулесовы столбы будут в руках союзников, то английские корабли будут вынуждены действовать вокруг мыса Доброй Надежды, и это облегчит положение итальянцев в Египте и Восточной части Средиземного моря.

Так все хорошо он задумал и рассчитал… И не его, фюрера, вина в том, что этот… Тут Гитлер запнулся в своих размышлениях, пытаясь найти слово покрепче, дабы наградить им своего «высокого гостя», только ничего подходящего на ум не приходило, и каудильо избежал на этот раз нелестного для него эпитета.

Испания занимала важное место в стратегических планах Гитлера. И все, казалось, складывалось удачно. Еще в августе пиренейская держава находилась под впечатлением разгрома соседней Франции и перешла от состояния нейтралитета в разряд невоюющей страны. До союзнических отношений со странами «оси» оставался один шаг… И вдруг Франко неожиданно протрезвел. И если Гитлер роковым для себя образом переоценивал военные возможности Италии и надеялся, что Муссолини обойдется на ливийско-египетском фронте собственными силами, то каудильо отдавал себе отчет в том, какая участь ожидает Испанию, ежели она попытается сбросить англичан со скалы Гибралтар в море.

И Франко не поддался, мягко говоря, уговорам Гитлера и его римского партнера. Он понимал, как важно уцелеть в этой войне, и сумел противостоять нажиму двух могущественных держав, на штыках которых он еще недавно так трудно карабкался к власти.

Ворота в Средиземное море запереть не удалось. Под прикрытием крепости в Гибралтаре англичане беспрепятственно входили и выходили, наращивая удары по итальянцам в Северной Африке, Египте, а потом и в Греции.

Муссолини терпел поражение. Его надо было спасать. И Гитлер ушел с головой в балканские дела, продолжая тем не менее готовиться к войне против Советской России согласно плану «Барбаросса». Гитлер стремился также использовать напряженные отношения Румынии и СССР как повод к укреплению военных позиций. Он стремился опереться на любые возможности, которые облегчили ему начало запланированной войны против русских.

В зиму 1940/41 года на Балканах сложилась весьма непростая обстановка. Англичане, встревоженные активностью итальянцев, а затем и нацистов, всерьез задумывались о создании балканского фронта, на котором Югославия, Греция и Турция отвергли всякую помощь извне, объявив, что будут защищаться только от непосредственного нападения.

Греция пока успешно сражалась против Муссолини, но было ясно, что, если к дуче придет на помощь фюрер, дни греческого государства будут сочтены.

Оставалась Югославия. В этой стране считали мощь Германии настолько значительной, что ее не сможет компенсировать никакая помощь со стороны Англии. Оказавшиеся между двух огней, югославы вынуждены были соблюдать величайшую осторожность. Обстановка крайне накалилась, когда Болгария 1 марта 1941 года присоединилась к союзу трех держав, а на следующий день позволила гитлеровским войскам переправиться через Дунай. Дивизии вермахта, как было официально сообщено, должны были «выступить против английских замыслов расширения войны на Балканах и защитить болгарские интересы». Оказавшаяся во враждебном кольце – на севере и востоке немецкие войска, на юге воюющая с Италией Греция, – Югославия 25 марта подписала в Вене соглашение о присоединении к фашистскому пакту…

Гитлер потирал руки, но довольство его было недолгим. В ночь с 26 на 27 марта в Белграде произошел государственный переворот, осуществленный генералом Симовичем, который враждебно относился к Германии и союзу с ней и одновременно боялся войны с Третьим рейхом. Нерешительность и слабоволие Симовича – примерно такими же оказались и члены нового правительства – не позволили приободрившемуся Черчиллю разыграть свою карту на Балканах и в этот раз. Его попытки снова увлечь Турцию к общей борьбе с Гитлером, его указания министру иностранных дел Адену и генералу Диллу – оба они находились в то время в Афинах – установить контакты с Анкарой и Белградом к успеху не привели.

Черчилль лично обратился к генералу Симовичу, призывая его выступить на Албанию, что позволит Югославии занять выгодное положение в неизбежной, по мнению английского премьера, войне против фашистской Германии.

Генерал Симович колебался.

Ни Черчилль, ни Симович не знали, что судьба Югославии была уже решена. Еще в конце того дня, когда был совершен переворот в Белграде, Гитлер собрал совещание главнокомандующих сухопутными и военно-воздушными силами и начальников их штабов. В этот час он принял молниеносное решение, которое тут же изложил с присущим его характеру темпераментом. «Да, – сказал тогда фюрер, – югославы попытались нанести нам удар в спину… даром им это славянское коварство не пройдет. Пусть официально они не расторгли соглашения, заключенное в Вене, пусть! Отныне мы должны рассматривать это государство как враждебное рейху, даже если оно заявит о своих симпатиях к Германии. Это искусственное объединение южных славян должно перестать существовать! Военные действия, которые я собираюсь начать в Греции в начале апреля, будут перенесены и на Югославию тоже…»

И тут вдруг Гитлер, который мрачно наблюдал, как за окном быстро сгущаются январские сумерки, и вовсе не думал о событиях весны прошлого года, с облегчением понял, что питает его отвращение к Франко, сидящему сейчас вот здесь в салоне специального поезда, идущего по заснеженным равнинам России.

«Это он – главный виновник моих неприятностей в проклятой стране большевиков, – подумал Гитлер, и сознание его прояснилось, фюрер явственно увидел себя на том совещании 27 марта 1941 года, которое он открыл весьма неприятным для него известием о переносе срока операции «Барбаросса» на пять недель. – Если бы он дал мне возможность закрыть Гибралтар, англичанам было бы не до Балкан… И эти ублюдки не воротили бы носа от союза со мной, не оглядывались на возможную помощь Черчилля. Тогда мне не пришлось бы отвлекать силы на Югославию, войска успели бы полностью сосредоточиться и перегруппироваться на русской границе и началось бы все, как было намечено, 15 мая, а не 22 июня… Пять недель! Пять недель я потерял из-за этого недоноска… И все выглядело бы иначе, если б дивизии группы армий «Центр» подошли к Москве в августе, а не в октябре!»

Гитлер стиснул зубы, но усилием воли заставил себя расслабиться. Фюрер разобрался в причинах плохого настроения, и в том, что теперь ему прояснилась первопричина некоторых его неудач на Востоке, был определенный смысл.

«Мудр не тот, кто не совершает ошибок, – едва ли мысленно не улыбаясь, подумал фюрер, – а тот, кто сумеет не повторить их… В любом случае этот пиренейский «вождь» находится в моих руках. И при случае…»

Он не стал додумывать свою мысль и резко поднялся. Песцовая шуба упала на устланный ковром пол. Гитлер подошел к окну и принялся глядеть сквозь пуленепробиваемое стекло. Петербург лежал за его спиной, но Гитлеру казалось, будто он различает идеально распланированные кварталы ненавистного ему города.

Франко поднялся из-за стола и осторожно приблизился к Гитлеру.

Вошел адъютант и сообщил: поезд приближается к Плескау.

– Мой фюрер, – проговорил каудильо, – я бесконечно горжусь нашим совместным путешествием в эту поверженную доблестными солдатами вермахта страну. И мой народ…

Он хотел сказать нечто возвышенное о военном содружестве испанского и немецкого народов, но в выражении лица Гитлера вдруг проявилось такое, что Франко запнулся, оборвал фразу.

Гитлер думал об отчаянном сопротивлении русских под Петербургом осенью прошлого года, о новом фронте генерала Мерецкова, который досаждает ему своей фанатичной устремленностью к поставленной цели. Он вспомнил, что сообщает разведка о чудовищном голоде в Петербурге, о том, что в этом промерзшем насквозь городе продолжают производить снаряды и танки… В душе Гитлера шевельнулось чувство удивления стойкостью этих людей, он даже испытал легкий укол зависти, подумав о крепости духа жителей Петербурга… Но все эти нормальные нравственные конструкции были тотчас же погребены под лавиной нечеловеческой ненависти Гитлера ко всему, что объединялось в его сознании словом «Петербург».

– Если они не перестанут сопротивляться, я применю газы, – тихо, едва ли не шепотом, проговорил Гитлер, не отворачиваясь от окна.

Франко вздрогнул и испуганно посмотрел на него.

24

Как Дмитрий Одинцов он перестал существовать.

С того времени, когда начальник Особого отдела Второй Ударной армии доставил его на ничейную землю и отправился в обратный путь, пожелав разведчику удачи, интендантский капитан исчез. Его место в этом мире занял Вальтер Гиллебранд, сын известного архитектора из Дрездена, штурмбаннфюрер СС, официальный эксперт специального управления РСХА, которое занималось изъятием на оккупированных территориях художественных ценностей и произведений искусства.

И мало кто знал, что этот довольно известный в Европе знаток истории архитектуры числится еще и по разряду тщательно законспирированных тайных агентов Третьего рейха.

Стал Одинцов тайным агентом по заданию советской разведки.

Положение Одинцова, или Вальтера Гиллебранда, – пока он находится на той стороне, лучше называть его так, – в системе тайных служб нацистской Германии было своеобразным. Его эсэсовское звание, должность эксперта PСXA, довольно энергичная деятельность в этой ипостаси были всего лишь «крышей», хотя как искусствовед и историк архитектуры Вальтер Гиллебранд считался серьезным ученым. Правда, с началом Мировой войны его научные связи с коллегами из других европейских и заокеанских стран, естественно, оборвались, но зато специальные знания Гиллебранда весьма ценили нацистские бонзы, и в первую очередь Герман Геринг, который относился к Вальтеру приятельски и даже был с ним на «ты», считал его другом дома, или, точнее, домов, наполненных шедеврами из ограбленных музеев и картинных галерей оккупированных государств, алчность шефа люфтваффе Геринга была общеизвестна.

А разведчиком Гиллебранд был абверовским, о чем Герман Геринг, разумеется, не подозревал. В абверовском обличье Вальтера тоже была некая особенность. После 1933 года он был направлен в военную разведку как ветеран движения. Гиллебранд вступил в НСДАП – национал-социалистическую германскую рабочую партию – еще студентом Дрезденского университета в 1928 году. Это означало, что нацистская партия укрепляет военную разведку проверенными кадрами. И хотя Вальтер после особой подготовки и выучки был, как говорится, со всеми потрохами передан ведомству адмирала Канариса, и сам шеф, и другие высшие чины абвера, разумеется, помнили, откуда пришел к ним этот искусствовед.

Как советский разведчик Дмитрий Одинцов был известен только начальнику своего управления и шефу того отдела, который его опекал, поддерживая с ним связь, под именем Стрибога, языческого бога древних славян. У немцев Вальтер Гиллебранд получил куда более скромный псевдоним: они звали его Шварцем – Черным…

Официально Шварц был придан абверкоманде-104 – в качестве разведывательного органа она обслуживала группу армий «Север», – но подчинялся Вальтер Гиллебранд подполковнику Шиммелю только оперативно. Настоящим его начальством считались начальник Первого управления абвера и сам адмирал.

С руководством абверкоманды-104 и начальником войсковой разведки, полковником Лизонгом, шефом отдела 1Ц в группе армий, Вальтер Гиллебранд согласовывал свои действия и, разумеется, информировал их о планах противника относительно Шестнадцатой и Восемнадцатой армий, противостоящих соединениям Северо-Западного, Ленинградского фронтов и теперь вот нового, Волховского, и Шварц имел возможность самостоятельно решать, что он доведет до сведения армейских разведчиков здесь, на территории, контролируемой частями группы армий «Север», а что доложит в доме № 74/76 на Тирпицуфере, в Берлине.

Вообще, северную группу войск Восточного фронта опекали тайные службы всех мастей, дублируя порой друг друга, перекрывая многослойно агентурными сетями захваченные районы советской земли и территории противника, которые входили в зону военных интересов фельдмаршала фон Дееба, а потом его преемника Кюхлера и обоих командармов.

Разведкой и контрразведкой, а также организацией диверсионных и террористических актов занимались и подразделения абвера, и различные службы РСХА – Главного управления имперской безопасности Министерства внутренних дел, которое действовало под контролем имперского руководителя СС и шефа германской полиции от нацистской партии Генриха Гиммлера. Существовали еще войсковые разведывательные отделы – 1Ц – в штабах армий, корпусов и дивизий. Они вели разведывательную работу и контрразведку против войск противника на сопредельных территориях и формально не подчинялись абверу, хотя и действовали с ним в тесной связи, опираясь на совместно разработанные планы.

Самостоятельным был и отдел Генерального штаба «Иностранные армии – Восток». Им руководил полковник Гелен. Особыми карательными функциями была наделена ГФП – гехаймфельдполицай – тайная полевая полиция, подчинявшаяся Верховному командованию армии, но постоянно направляемая на деле абверовскими людьми, гехаймфельдполицай и создана была по личной инициативе Вильгельма Канариса.

При всех своих тесных связях и единстве целей все эти службы постоянно конкурировали между собой, стараясь заслуги сотрудников одной из них приписать себе, выставить соперников в невыгодном свете. Процветала практика доносов, перехвата обнаруженной агентуры противника, считалось едва ли не добродетелью для абверовца натянуть нос гестаповцу или работнику СД – зихерхайтдинст – службы безопасности или наоборот.

Справедливости ради надо сказать, что наоборот сделать было проще, ведь IV отдел РСХА – гехаймстатсполицай, или, сокращенно, гестапо, был официально уполномочен партией и государством отвечать за политическую благонадежность сотрудников абвера.