Откуда я иду, или Сны в Красном городе

– Ну, это ж такое жизненное кино. В нём божественная мудрость, вложенная в уста крестьян простых. Сто лет таких нам не привозили. – Дергал он Савелия за рукав рясы. – Вот ты сходи, тоже посмотри. Проникнись правдой жизни. Там дело такое, если коротенько: – Живет в сибирском селе старый Ермолай Воеводин. Четыре сына у него да дочь. Но как по-разному сложились их судьбы! Подался в Москву старший – Игнат, стал выступать в цирке, демонстрируя недюжинную силу.

Он доволен своей жизнью и своими рассказами сманивает в город брата Максима. Тот устраивается на стройку чернорабочим, но постоянно чувствует свое одиночество. В думах своих он не порывает с деревней, а возвратиться мешает гордость. Средний сын, Степан, – человек неуемного характера, подрался «за правду» и влетел в тюрьму. За три месяца до освобождения он совершает побег и возвращается в деревню, чтобы повидать родных, походить по земле и, как он говорит, «набрать сил отбыть наказание.»

В деревне с отцом остаются только его любимец Василий да немая Верка. Тяжело переживает Ермолай распад семьи, страстно мечтает собрать всех сыновей под крышей своего дома, да только сбудется ли его мечта? Не понятно. Кино кончилось, а главный вопрос нам на раздумья режиссёр оставил. Сходи, отец Савелий. Не пожалеешь!

Савелий кивал головой, попутно надевая тяжелый свой крест наперсный.

– Я обещал, что за тебя отслужу заутреннюю. – Поднялся с пола Сухарев. – Ты же вечернюю вчера отслужил вместо меня. Сейчас я облачусь быстро. Ты, отец Савелий, отдохни сегодня. Я отработаю.

Протодиакон хмыкнул, улыбнулся как-то очень криво и пошел в трапезную чай пить. Виктор хорошо провёл службу, потом помог трудницам протереть иконы и пол на амвоне, да целый день беседовал о разных тонких библейских толкованиях с прихожанами, разъяснял им очень важные постулаты мудрых церковных канонов, тщательно проверял – правильно ли произносят певчие сложные псалмы и литургические молитвы. Так день и прошел. Гражданские шмотки свои Виктор надевал почему- то с облегчением.

И ведь не тяготила его тяжелая и широкая ряса с подрясниками, крест и епитрахиль не мешали, не раздражали рукава верхнего одеяния, полностью прикрывающие ладони, и всегда почему- то прохладная серебряная цепь нательного креста не мешала. Но с некоторых пор брюки, свитер, ботинки из промторга и драповое пальто с кроличьей шапкой давали пока ещё ничем не объяснимое успокоение нервов и чувство свободы. Не от Бога и церковных трудов. В гражданской одежде ему было легче говорить хоть о чём, вести себя не как важное, приближенное к великой Божьей воле священное существо, а как сильный, молодой, умный и довольно красивый вольный мужчина.

Отучившись по воле отцовской в духовной семинарии он не мог поначалу привыкнуть к ко всему показному, что производила догматическая и пафосная церковная жизнь. Почти раболепское преклонение нижних чинов перед протоиереями и протодьяконами смотрелось поначалу комично и унизительно, но через год Сухарев понял, что это броское чинопочитание – незыблемый веками канон. Высший сан ближе к Господу и милости его получает больше. Преклоняй пред ним голову и колени, да и тебя, малозначительного слугу, Господь заметит и воздаст благодать да чин. Домой он бежал на хорошей скорости. Позволяли так нестись по скользкому снегу рифлёные глубокими канавками подошвы из нового материала – полиуретана.

За два дня соскучился он за Ларисой так, будто только что дембельнулся с трёхлетней службы в армии. Он открыл дверь своим ключом и замер в прихожей. Не просто остановился, а присел, снял шапку, чтобы лучше слышать. Она играла на рояле. Красиво, мягко, аккуратно и очень профессионально. Так Виктор слышал исполнение на фортепиано по радио и с Ларискиных пластинок. Он поднялся, бросил на вешалку пальто, быстро отстегнул кнопки на ботинках, подбежал сзади и обнял её так крепко, что Лариса от неожиданности вскрикнула.

– Ты играешь! – Сухарев поднял Ларису и закружил по комнате.– Господи, ты играешь! Да как красиво! Обалдеть! – Он целовал её и кружил, ставил на ковер, ласково гладил, снова подхватывали бегал с ней по комнатам. Лицо его отражало такое счастье, будто наконец – то в свои тридцать шесть лет он наконец дождался чуда и оно пришло само к нему в дом.

– Это лёгкая вещь, Витя.– Смутилась Лариса, но смущение не скрывало её счастья. – Это Шопен. «Вальс Си минор». Четвертый класс музыкалки. Но я – то не думала, что смогу сыграть даже «два весёлых гуся», которые хорошо жили у бабуси. И это, Витя, милый мой, всего после двух сеансов за вчерашний день с твоим терапевтом остеопатом Дмитрием Ильичом. Он вчера приехал и как- то необычно вытягивал мне суставы. У него есть такая штуковина – наподобие маленького ручного пылесоса на батарейках. Вставляешь в дырки пальцы и «пылесос» их в себя втягивает. Потом массировал обе кисти и мазал какой- то вонючей мазью. Ещё тринадцать сеансов. Может я, действительно, смогу играть всё, что захочу, а? Как думаешь? Он и сегодня придёт попозже.

– Да ты, блин, у меня на международных конкурсах гран – при будешь брать!

– Сухарев смотрел в счастливые глаза не любовницы, не жены пока, а просто своей обожаемой женщины, видел в них одновременно удивление, неверие, радость и счастье, смотрел и глаз не мог отвести. Лариса за день стала красивее, мягче и нежнее.

Любви к себе он в её глазах не разглядел, да и ни к чёрту было бы изображение любви, которая и так никуда не сбежала. А вот радости от того, что ты больше не калека, что ты снова музыкант, у которого есть навык, надежда и уверенность на возвращение в искусство – раньше не было. И она, радость нечаянная, сделала из красивой женщины прекрасную. Виктор с этой минуты уже точно знал, что создано это замечательное существо для него, для любви, семьи, музыки и обязательного чистого и достойного материнства.

Наверное, устали бы они через часок даже от очень положительных эмоций, избыток которых обычно плавно перетекает в апатию и душевную слабость. Но затарахтел звонок над дверью и Лариса побежала открывать. Пришел доктор Дмитрий Ильич, крупный мужик явно крестьянского происхождения, не большой, белобрысый без проседи, с крупной округлой бородой и усами, которые почти полностью перекрывали лицо, чему помогали затемненные очки. Он пожал Виктору руку как старому другу – крепко и с потряхиванием. Ларисе слегка поклонился. В левой руке толстыми пальцами Дмитрий держал медицинский кожаный саквояж на пружинных застёжках, из которого отвратительно пахло то ли растоптанным куриным помётом, то ли замученными до смерти жуками- вонючками, которых в степи никто из местных не трогал. Ловили их только по надобности. Раздавленные и плотно приложенные к нарыву, фурункулу или ожогу жуки за пару приёмов любые похожие неприятности ликвидировали.

– Как пальчики? – Спросил доктор, улыбаясь. – Ну- ка потрясите кистями и на скорость посжимайте пальцы в кулачки на обеих руках.

Они начали лечить суставы, а Виктор медленно обошел всю квартиру. Удивительной мастерицей – рукодельницей оказалась его любимая женщина. Два дня его дома не было, а на окнах спальни Лариса расшила портьеры незнакомой техникой вышивки. Не гладью, не крестиком или петлями, а как то иначе. Издали вышитое напоминало рисунок. Аккуратные лимонного цвета звёзды на тёмно синей ткани она не просто раскидала по площади штор. На полотне светилась Большая медведица, Северная звезда, созвездия Лебедя, Большого Пса, Кассиопея, Орион, Лиры и Центавра.

– Откуда она их знает, пианистка и лидер комсомольцев? – подумал Сухарев.– А вышивку эту? Лично я даже на картинках её не встречал.

Пошел на кухню и спросил мимоходом.

– Лара, а что за чудесная роспись по ткани в спальне? Нигде не встречал.

– Это «ажур», старое изобретение французского мастера вышивки и педагога Мари-Элен Жанно. Она почти всю жизнь посвятила изучению счетной вышивки, так называется техника. Одна из разновидностей – её любимые «ажуры». А я в библиотеке книжку её нашла случайно. « Виртуозные игры с нитками» – называется. Почитала и научилась. А что, мне очень было интересно.

Сухарев промычал что – то вроде « кладовка талантов в малогабаритной квартире» и сел к кухонному столу напротив чешского шкафчика для посуды со стеклянными дверцами. И снова его прихватила лёгкая оторопь. Прежние стёкла размером метр на сорок сантиметров были заменены на мозаичный витраж, точно совпадающий с общим тоном шкафа, посуды, хрусталя, но собранный из разноцветных стёкол. Виктор помолчал, почесал затылок, открыл дверцы и понял, что это одно стекло, раскрашенное под прозрачную мозаику.

– Во, блин! – поразился Сухарев. – Так Боттичелли окна храмов расписывал. Ну, похоже очень.

– Лариска, а где такие стёкла продают? Прямо- таки не наш шкаф. Вроде как с выставки антиквариата. – Виктор засмеялся, разглядывая сквозь розовые, лиловые и бежевые фрагменты посуду, которая выглядела старинной и жутко дорогой.

– Это краски такие. Художественный акрил.– Крикнула Лара.– В сорок девятом году американцы из одной типографии её придумали под торговой маркой «Magma». Разбавляется скипидаром. Она ярче масляных. Да ей писали раньше художники-абстракционисты Кунинг, Ньюман, Кеннет и Морис Луис из Соединенных штатов. Слышал про таких? За необычность цветов картины бешеных денег стоили. А сейчас такие вот дурочки как я балуются ими. Витражи делают, тарелки разрисовывают. В шкафу есть одна. Глянь. Виктор взял стоящую на ребре тарелку. Это была картина. С невысоких гор, Уральских, конечно, Златоустовских, усыпанных елями и цветами, с разных сторон, переливаясь оттенками облачного неба, сползали извивающимися змеями с верхушек склонов ручьи, раскидывая радужные брызги. И стекались они на дно тарелки, и превращались они там в озеро, где серым клином плавали дикие утки и умывался на цветочном берегу бурый медведь.

– Это ты рисовала? – Виктор вышел с тарелкой к роялю, где Дмитрий аккуратно продавливал Ларисе каждый сустав и слегка вращал пальцы против часовой стрелки.

– Дайте гляну. – Доктор долго разглядывал пейзаж. – Это, понимаете ли, очень высокий уровень. Тонко, изящно, похоже на финифть Ростовскую. Только они писали по эмали полупрозрачными огнеупорными красками. Ценность мирового уровня. А эта тарелочка – не самодеятельность далеко. Я похожее по технике видел в музее фарфора. В селе Гжель под Москвой. Только там вся роспись голубая. Фирменная традиция. А по технике искусства ваша тарелка, Лариса, гжельским росписям не очень и уступает.

Сухарев разглядывал Лару так, будто познакомился минуту назад. Взгляд его был острым, удивление этого взгляда отскакивало от женщины и металось осколками по комнате. Казалось, что сейчас затрещат стены и от него, сверлящего, раскрошатся.

– Ты… Как ты это делаешь? Как ты можешь одинаково прекрасно готовить, шить, вышивать, писать стихи, рисовать, играть на рояле, до блеска натирать мебель и разбираться в астрономии? – Сухарев присел перед ней на корточки и держал тарелку перед глазами. – Ты гладишь одежду как в ателье высшего разряда, моешь полы не хуже техничек обкома партии, к тебе подбегают на улице и трутся об ноги огромные уличные собаки, твои выступления в зале горкома комсомола можно одновременно транслировать по Всесоюзному радио. Ты ножичком и наждачной бумагой сделала мне крест наперстный, на котором барельеф Христа и вставленные как будто рукой ювелира изумруды по всем углам его и над головой Господа. А я и внимания- то особо не обратил. Ну, сделала. Спасибо. Откуда в тебе столько талантов, если считать талантом и доброту души, чувство правды и справедливости? Ты кто, Лара?!

Лариса поднялась, извинилась и пошла в ванную.

– Не думала об этом – Тихо ответила она на ходу.– Да и ничего особенного не делаю я. Нравится просто и черная работа, и искусство. Одинаково. Не знаю почему.

– Вы, Виктор, просто имейте в виду.– Доктор взял его за плечо.– Она делает всё не для того, чтобы Вам ещё сильнее полюбиться. Я по глазам её вижу. Она просто добрый, умный, сильный и разносторонне талантливый человек. Поверьте. Я много людей видел.

– Ну, вы с ней сеанс завершайте. Вам час ещё работать. А я пройдусь по улицам. Подумать надо одному.

Он вышел на площадь обкомовскую, где Владимир Ильич пятиметровый, заломив за спиной бронзовую кепку вглядывался в бесконечную степную даль, откуда, возможно, ждал прихода коммунизма.

– Виктор! – Сказал в его голове тот голос, из снов. – Ты извини, что я правило нарушил, не во сне объявился. Я на минуту отвлеку тебя. Помнишь, я говорил в последнем сне, что тебе в феврале предложат работу новую. Научную. С волнами звуковыми и полями магнитными работать. И просил тебя отказаться. Но я слышал ваш разговор с профессорами в Зарайске о Тургайской впадине. И передумал. Занимайся этим серьёзно. Ты много узнаешь о вселенской гармонии и сможешь разгадать разные тайны, чтобы помочь людям и нам установить гармонию на вашей несчастной Земле.

Ваш Тургай – это один из наших полигонов. Мы внесли в вашу зону тьму роботов и различных генераторов. Невидимых вам машин и видимых объектов, которые вы называете привидениями. Познакомься с ними, зови сюда тех профессоров, своих, местных, не профессоров тоже выбери пару- тройку и позови. Знакомьтесь с нашими учеными и роботами, которые трудятся на Тургайском плато. Я буду контролировать и помогать. Шестнадцатого февраля в час ночи тебе надо быть на северной окраине посёлка Кийма. Там наш штаб. И я вас всех перезнакомлю. Всё. Удач. Это был я, твой друг, голос Вселенского Высшего Разума.

Стало тихо. Казалось – ветер треплет остатки волос на бронзовой голове Вождя, мнёт с шумом его коротенькое пальто и без того мятую кепочку.

– Вы священник Илия? – Оказывается всё это время за Сухаревым шел высокий молодой интеллигентный парень лет тридцати пяти.

– С кем имею честь? – Повернулся и остановился Виктор.

Парень подал руку.

– Я Сергей Баландин, корреспондент областной газеты « Тургайская новь.«К вам в церковь по понятным Вам причинам прийти не могу. Домой – как-то неловко с моим вопросом. Вот пытался несколько раз на улице Вас найти и остановить. Наконец получилось.

– Уж не писать ли собрались о церкви? – Улыбнулся Сухарев.– Так грех это для корреспондента газеты, органа ЦК компартии Казахстана.

– Нет, не собираюсь. Мне ваша помощь нужна. Мне сказали, что Вы честный и порядочный человек. Я сам из Москвы. Сбежал сюда два года назад. Именно сбежал. Напакостил, струсил и спрятался от тех, кому нагадил. В глуши этой исчез для всех.

– Душой грех чувствуете свой? Ну, неправоту, по – вашему говоря.– Виктор держал Баландина за руку.

– Да. Да! – Сергей отвёл взгляд.– Мучаюсь. Но рассказать, душу облегчить и понять с чьего – то умного совета – что дальше делать, не могу, некому рассказать и совет получить не в обкоме же…

– Крещёный?

– Нет. Не сподобился. – Баландин выжидающе смотрел на священника.

Сухарев внимательно изучил глаза корреспондента. Взгляд был глубокий, ровный, открытый и честный. – Вот что, Сергей. В церковь Вам прийти всё же придется. Был у меня один. Из партийных руководителей человек. Не крещенный. Пришел в храм в полночь. Ко мне конкретно. Больше в церкви не было ни души. Он пришел для покаяния.

– А исповедь можете принять у меня? – Смотрел на снег Баландин.

– Исповедь – это таинство для крещёных только. Это полное освобождение человеческой души от греха Господом через доверенного священника, а вот покаяние – это процесс, который совершается в душе грешной в течение длительного времени. Он, процесс этот, у Вас идёт бурно. Я вижу. Покаяние перед священником, а значит и перед Богом – это лишь часть исповеди. Прелюдия, по времени очень краткосрочная, но по значимости очень важная.