Оценить:
 Рейтинг: 0

Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14 >>
На страницу:
5 из 14
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Яковлев тоже посмотрел на кремль и тоже перекрестился, только не открыто, как царь, а мысленно, боясь, чтобы это не увидела его охрана. Операция, которую он задумал, начиналась благополучно.

Глава 2

Василий Васильевич Яковлев даже в самом волшебном сне не мог представить, что судьба когда-нибудь сведет его с судьбой последнего Российского Императора. Родившийся в глухой оренбургской деревушке, он с одиннадцати лет пошел на работу. Сначала был рассыльным мальчиком в магазине, затем учеником сапожника и, наконец, слесарем железнодорожных мастерских в Уфе. В 1905 году в возрасте девятнадцати лет примкнул к революционерам. Марксистских книг не читал, из тех, что попадали в руки, самой революционной считал повесть Пушкина «Дубровский». Больше всего ему в ней нравилось то, что молодой, красивый и отчаянно храбрый бывший помещик Дубровский возглавил шайку разбойников.

Вместе с небольшой группой таких же, как он, молодых людей Яковлеву поручили охранять от нападений жандармов тайные собрания и нелегальные квартиры подпольщиков. Во время одного из таких собраний, проходившего в железнодорожных мастерских, туда внезапно нагрянули жандармы. Собрание было в самом разгаре, на нем выступал приехавший из Екатеринбурга большевик Шая Голощекин. По всей видимости, кто-то из железнодорожников, узнав о собрании, предупредил охранку. Надо было спасать Голощекина от неминуемой каторги, но бежать ему было некуда. Яковлев, стоявший за углом мастерских и первым увидевший приближающихся жандармов, послал товарища предупредить Шаю, а сам достал из-за пазухи бомбу. Когда жандармы подошли ближе, Яковлев из-за угла метнул ее в них. Бомба, ударившись о землю, взорвалась, он увидел, как одного жандарма оторвало от дорожки, он перевернулся и, раскинув руки, упал на сразу почерневший от взрыва снег. Остальные жандармы сначала тоже попадали на землю, потом вскочили и побежали назад, к воротам мастерских. Но вскоре остановились, вернулись за тем, что остался во дворе, быстро нашли где-то извозчика и, погрузив раненого, повезли его в больницу. Голощекину тем временем удалось скрыться.

На следующий день Яковлев прочитал в местных газетах, что жандарм умер. У него осталось шестеро малолетних детей, которых управление жандармерии решило взять на содержание. Жандарма хоронил весь город, пришел на похороны и Яковлев. Ему было интересно послушать, что говорят люди. Уфимцы осуждали убийцу, но он не чувствовал угрызений совести. Он выполнил революционное задание, спас агитатора. Подпольщики похвалили его за решительность, а Шая Голощекин предложил включить Яковлева в группу по экспроприации ценностей буржуазии. Первой экспроприацией, в которой участвовал Яковлев, было ограбление почтового поезда на станции Воронки. Спрятавшись за вагонами состава, стоявшего на соседнем пути, они ждали, когда поезд тронется. Едва он начал набирать скорость, боевики бросились к подножкам почтового вагона, открыли ключом дверь и, оказавшись внутри, сразу открыли огонь из револьверов по ничего не подозревавшей охране. Застрелить пришлось четырех человек, зато было взято двадцать пять тысяч рублей. Из вагона боевики выскочили за семафором. На всю операцию ушло всего несколько минут. Ограбление обнаружили на соседней станции, но боевики в это время были уже далеко от железной дороги.

Первая операция стала для Яковлева большим эмоциональным потрясением. У него бешено стучало сердце, порой ему казалось, что еще немного, и оно выскочит из горла. Он тоже стрелял в одного из охранников, причем, как его учили, целился прямо в голову. Охранник после выстрела упал грудью на стол, безвольно опустив руки, и Яковлев увидел, как стали намокать и темнеть его длинные седые волосы, а кровь потекла по столешнице и закапала на пол.

Остальных пристрелили товарищи. Деньги были в ящике под замком. Ключ от ящика нашли в кармане у одного из охранников. Пачки купюр сбросали в мешок и тут же кинулись к выходу. Прежде чем с подножки спрыгнул последний боевик, дверь вагона снова закрыли на ключ. Все действия были настолько молниеносными, что Яковлев не успел испытать страха. Страх пришел уже после того, когда они заскочили в телеги, поджидавшие их недалеко от железнодорожного полотна. Думали, что жандармерия тут же, по горячим следам, организует погоню. Но пока жандармы разобрались с тем, что произошло в вагоне, пока составили протокол осмотра и допросили паровозную бригаду, наступила ночь. Розыск грабителей отложили до утра следующего дня. Тем временем боевики добрались до Уфы и разошлись по домам.

Яковлеву страшно хотелось поделиться с кем-то из близких знакомых подробностями нападения, но рядом не было никого, кому он бы мог доверить такую тайну. Он снова и снова мысленно представлял всю картину ограбления, испытывая почти те же безумно острые чувства, какие охватили его в вагоне. Перед глазами вставали охранники, звучали выстрелы, кровь на столе и полу вагона и деньги в почтовом сундуке. Столько купюр он не видел ни разу в жизни. Одному человеку на них можно было прожить много лет, но деньги пошли на подготовку революции. На закупку оружия, на содержание тех, кто перешел на нелегальное положение, на помощь оказавшимся в тюрьме и эмиграции. Потом было много куда более дерзких ограблений, иногда захватывались совершенно фантастические суммы, но это, первое, осталось в памяти на всю жизнь.

Хотя были в памяти и другие. В 1907 году у самарских артельщиков было экспроприировано двести тысяч рублей, перестрелка с охраной и жандармами длилась несколько часов, двое боевиков были убиты, но Яковлев ушел и унес с собой деньги. Со стороны жандармов и артельщиков потери убитыми составили восемнадцать человек.

Особенно дерзким было нападение на почтовое отделение станции Миасс два года спустя. К этому времени Яковлев стал уже руководителем группы боевиков и операцию по ограблению разрабатывал сам.

Сначала в почтовое отделение бросили бомбу. Почтовый служащий, почтальон и полицейский стрелочник были ранены и не смогли оказать никакого сопротивления. Пока одна группа забирала деньги из сундука, другая напала на станционную кассу. Для этого пришлось убить четырех охранников. После этого боевики, выгнав из кабины на железнодорожное полотно паровозную бригаду, отцепили от поезда паровоз с одним вагоном и помчались по железной дороге в сторону Златоуста. А чтобы между станциями не было никакой связи, перед уходом разбили телеграфные аппараты. На средине пути остановили паровоз и сошли с него. Паровоз же вместе с вагоном обратным ходом направили в Миасс. На разъезде Тургояк дежурный стрелочник во избежание аварии направил его в тупик, и паровоз вместе с вагоном слетели под откос. Всего тогда захватили девяносто пять тысяч рублей. Эти деньги были направлены Максиму Горькому на Капри для поддержки работавшей там партийной школы.

Охранка установила состав группы и ее руководителя. Во избежание ареста Яковлев направился к Горькому. Италия, да и маленький остров Капри ему понравились. Здесь был другой мир со спокойной и размеренной жизнью, совсем не похожей на то, что происходило в России. Жизнь на острове походила на сказку. Ни днем ни ночью не возникало чувства опасности. В Уфе каждый шорох за окнами заставлял вскакивать с постели в холодном поту и машинально нашаривать рукой револьвер, предусмотрительно положенный под подушку. А здесь даже в сильную грозу, когда потоки воды обрушивались на крышу, а небо с треском разрывали слепящие молнии, он спал как убитый.

Просыпался поздно, когда с моря возвращались с ночным уловом рыбаки. В окно было видно, как они, громко разговаривая, несли на плечах корзины, полные сардин, а иногда и огромных тунцов. После завтрака – небольшая прогулка к морю или, как говорили боевики, зарядка озоном перед занятиями. Школа была небольшой. В то время, когда на Капри приехал Яковлев, в ней, кроме него, находилось семь человек. Все они были опытными экспроприаторами. Один почти земляк, с Урала, двое из Москвы, двое из Одессы, один из Киева. Занятия проводил Максим Горький и профессиональные революционеры. Горький обычно расспрашивал боевиков о деталях их нападений, о том, сколько и каким образом было убито людей, сколько захвачено денег. Иногда он сам рассказывал какие-нибудь истории или читал свои повести и рассказы. Из всего прочитанного в память Яковлева больше всего врезалась повесть «Трое».

Эмигранты-революционеры разъясняли теорию классового общества и классовой борьбы. Объясняли, что такое марксизм и прибавочная стоимость, каким образом буржуазия наживает свое богатство. Из всех эмигрантов, выступавших в партийной школе на Капри, Яковлеву больше всего запомнились двое. Первым был Леонид Борисович Красин. Молодой, ухоженный, с черными вьющимися волосами. Он представился как инженер, но боевики сразу же окрестили его профессором. У Красина были смеющиеся глаза, с его полных губ никогда не сходила улыбка. Он рассказывал о том, как нужно изготавливать бомбы.

Красин не только просто и доходчиво объяснил как снаряжается бомба, но и рассказал, почему она иногда срабатывает с запозданием или не срабатывает вообще. Там, на Капри, Яковлев и узнал, что бомбу для террориста Каляева, которой был убит генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович, изготовил Красин. Именно он разработал технологию и организовал производство бомб для проведения экспроприаций и террористических актов.

Вторым революционером, запомнившимся на Капри, был Ленин, приезжавший в гости к Горькому, а заодно и для того, чтобы выступить в партийной школе. Ленин был небольшого роста, широкоплечий, с короткой толстой шеей, круглым красным лицом, высоким лбом и слегка вздернутым носом. Венчик его коротких волос вокруг лысой головы и борода, которую он стриг клинышком, казались рыжеватыми, но когда на него падало солнце, они начинали отливать медным блеском. Движения его были резкими. Неожиданно повернув голову в чью-то сторону, он замирал и несколько мгновений смотрел на человека, словно пытался разгадать, что у того было спрятано на душе. На Капри Ленина больше всего интересовало не то, что расскажет он сам, а то, что услышит от других. Его очень огорчало, что Россия слишком медленно созревала для революции. Он был непримиримым и беспощадным врагом царизма.

Яковлев спросил его, почему же в таком случае большевики заседают в Царской думе, участвуют в обсуждении правительственных проектов и разработке законов?

– А для того и участвуем, чтобы разоблачать буржуазную сущность и правительства, и его законов, – сказал Ленин. – Тем самым мы разъясняем трудящимся наши цели и политику большевиков. Легальная работа нам нужна и отказываться от нее мы не намерены ни в коем случае.

Тогда же зашел разговор о церкви, о том, можно ли построить светлое будущее социализма без Бога в душе. Ведь Достоевский еще совсем недавно говорил, что отними у русского человека Бога, и он превратится в зверя.

– Большевикам не нужен Достоевский, – резко и убежденно произнес Ленин. – Вы лучше читайте Алексея Максимовича. Русский человек темен. Мы просветим его, освободим от гнета эксплуататоров, и тогда он сам откажется от Бога. Ведь не зря же Маркс говорил, что религия – это вопль угнетенной твари.

Ленин произвел на Яковлева впечатление фанатически убежденного в своей правоте человека. Его нельзя было сбить с мысли, навязать чье-то мнение, переубедить. Дискуссия ему нужна была лишь для того, чтобы обосновать свою точку зрения как единственно верную. И Яковлеву подумалось, что таким и должен быть, по всей вероятности, настоящий революционер.

С Капри Яковлев вернулся в Россию и, собрав боевую группу, начал готовить захват казначейства в Киеве. Об этой операции они подробно говорили с Красиным. Именно он предложил казначейство как главную цель года. Добыча обещала быть огромной, но операция сорвалась. Столыпин, будучи министром внутренних дел, а потом председателем Совета министров, хорошо наладил работу охранки. Боевики начали нести чувствительные потери. О захвате казначейства охранка была вовремя предупреждена, четверо боевиков из группы погибли, сам Яковлев еле спасся и транзитом через Петербург, Хельсинки и Стокгольм снова оказался в Италии. На этот раз в Болонской партийной школе.

Именно в Болонье он познакомился с теми, кто подготовил и возглавил Октябрьскую революцию в России. В школе выступали Троцкий, Менжинский, Луначарский, Покровский, Коллонтай, Богданов и многие другие. Но между лидерами партии и слушателями школы возникли серьезные разногласия. Они снова касались отношения к религии.

Лев Давидович Троцкий убеждал слушателей школы в том, что религия – это продукт темноты русского народа. А Яковлев был крещен в православной церкви и помнил, как по праздникам ходил с матерью и бабушкой слушать торжественные богослужения. Церковь казалась ему светлым храмом, в ней хорошо пахло ладаном, иконы сверкали позолотой, а с клироса доносилось такое мелодичное и чистое пение, от которого замирала душа. После богослужения священник угощал прихожан сладкими, как пряники, просфорками, и когда маленькому Васе однажды не досталось угощения, он заплакал. Бабушка долго утешала его, но потом они вместе зашли в лавку, и она купила ему большой медовый пряник.

За границей, в отрыве от родины, все это вспоминалось с особой остротой. Поэтому Яковлев спросил Троцкого:

– А как с песнями? Их тоже надо забыть?

– А что они прославляют? – спросил Лев Давидович и убежденно сказал: – Ту же темноту и забитость народа. Мы сочиним новые, революционные песни. И сказки придумаем новые.

– Но ведь если отобрать у народа его песни и сказки, он и народом быть перестанет, – заметил Яковлев.

– Мы воспитаем из русских другой народ, – сказал Троцкий. – Когда будут уничтожены церковь, дворянство, буржуазия, тогда и народ станет думать по-другому. Бытие определяет сознание, товарищ Яковлев.

Троцкий, блеснув пенсне, засмеялся коротким заливистым смешком, засмеялись и остальные. Яковлев смущенно замолчал, почувствовав, что в такой атмосфере дискуссию продолжать бесполезно. Но песни и сказки, услышанные в раннем детстве и вошедшие в душу вместе с молоком матери, выбросить из сердца было не так-то просто. В минуты печали или безысходного одиночества они вспоминались сами собой, их мелодии и слова начинали звучать независимо от желания. Они снимали боль с сердца, облегчали душу. Нет, не зря люди сочиняют песни и не зря у каждого народа они свои.

В Болонской школе у Яковлева начались первые расхождения с той частью социал-демократии, которая считала Россию никчемной страной и действовала в ней только для того, чтобы приготовить из нее запал для всемирной революции. Иногда он вспоминал убитого им у железнодорожных мастерских жандарма и шестерых его детей, оставленных сиротами. «Захотят ли они поддержать революцию? – думал Яковлев. – Сделает ли она их жизнь без отца более счастливой?» Чувство совершенного греха начинало вызывать в его душе если и не раскаянье, то дискомфорт.

Из Болоньи Яковлев уехал в Бельгию, где устроился на работу на одном из электромеханических заводов. С российскими революционерами поддерживал постоянную связь, но дружил и с местными социал-демократами. Много читал, жадно впитывал европейскую культуру. В совершенстве выучил французский язык, мог свободно объясняться по-английски. Но никогда не отделял себя от России, понимая, что ей более всего нужны образованные люди.

Мировую войну встретил со смешанными чувствами. Она предвещала слом всего европейского мироустройства, но в то же время доставляла много неудобств. Прежде всего потому, что резко сократила возможность общения между российскими эмигрантами. Они оказались в разных странах и для того, чтобы встретиться друг с другом, надо было совершать длительные и дорогостоящие кружные поездки. Легче всего было Ленину и его группе. Они находились в Швейцарии, сохранявшей нейтралитет, выезд и въезд в нее не создавали проблем. Но за всю войну Яковлеву ни разу не удалось встретиться с Лениным.

Они встретились в октябре семнадцатого в Петрограде на Втором съезде Советов, объявившего о том, что вся власть в стране переходит в руки рабочих, солдат и крестьян. Ленин вышел из зала, в котором уже почти сутки, сменяя друг друга, выступали с разными заявлениями делегаты, и направился в комнату, где для него был приготовлен чай. В последние дни он почти не спал и выглядел уставшим. Он постоянно потирал покрасневшие глаза и часто моргал короткими рыжими ресницами. Яковлев оказался в этой комнате случайно, он зашел туда, чтобы поздороваться с Луначарским. Они не виделись с ним семь лет, с тех самых пор, как Яковлев уехал из Болоньи. Луначарский обрадовался ему, но еще больше обрадовался Ленин.

– А-а-а, вот кого я вижу, – сказал он, переступая порог. – Вы прямо из-за границы? – и протянул Яковлеву руку, словно они расстались с ним только вчера.

– Из-за границы я уже почти два месяца, – ответил Яковлев, удивившись тому, что Ленин так хорошо запомнил его по Капри. – На съезд прибыл полномочным делегатом от уфимской организации.

– Нам очень не хватает таких людей, как вы, – сказал Ленин. – Немедленно включайтесь в работу. – И тут же повернулся к стоявшему рядом с Урицким Подвойскому: – Телеграф на Мойке в наших руках?

– Готовим группу для захвата, – ответил Подвойский.

– Направьте туда товарища Яковлева. Он лучший специалист по захватам. Я это говорю самым серьезным образом.

Так Яковлев сразу оказался в самой гуще революционных событий. Он не только захватил с приданной ему группой телеграф, но и прогнал юнкеров, попытавшихся отбить его у большевиков.

В декабре 1917 года Ленин подписал постановление Сов-наркома о создании ВЧК. В группу по ее организации вместе с Дзержинским, Ксенофонтовым, Ильиным и Петерсом он включил и Яковлева. А в январе 1918 года Яковлев вопреки своей воле должен был выступить против того, ради чего пошел в революцию. Пятого января открылось заседание Учредительного собрания, которого он ждал с особым нетерпением. Именно оно было главной целью революции. Об этом говорили и большевики сразу после октябрьского переворота. Учредительное собрание должно было разработать и принять Конституцию России, определить ее государственное устройство и общественный строй. Двадцать пятого ноября состоялись выборы, победу в них одержали эсеры. Пятого января лидер эсеров Виктор Михайлович Чернов был избран председателем Учредительного собрания.

С юридической точки зрения сразу же после открытия Учредительного собрания все полномочия от ВЦИКа должны были перейти к нему. Большевики воспротивились этому.

А когда Учредительное собрание не утвердило их декреты, Ленин распорядился разогнать его. Электрический свет в Таврическом дворце он поручил отключить Яковлеву. У Ленина была великолепная память, он хорошо помнил о том, что в Бельгии Яковлев работал электриком. Яковлев выполнил поручение, но все, к чему он стремился в революции, для него рухнуло.

Он не покидал Петрограда, наблюдая за развитием событий. Как вести себя дальше, к какому берегу примкнуть, Яковлев еще не решил. Но то, что делали большевики, начало вызывать страх. Все оппозиционные газеты были закрыты на второй день после октябрьского переворота. Отпечатанные тиражи сжигались во дворах типографий. Были запрещены митинги и собрания несогласных. После создания ВЧК начались аресты и первые, пока еще тайные, расстрелы. Разгон Учредительного собрания означал окончательный захват власти в стране одной партией. Ни о какой демократии, и тем более, о правах человека в России, уже не могло быть речи. Он думал, что после революции жизнь народа будет определять избранное народом Учредительное собрание, а его делегатов выгнали из Таврического дворца как надоевших бродяг.

В конце марта, вскоре после переезда советского правительства из Петрограда в Москву, Яковлева вызвали в Кремль на совещание, которое проводил Троцкий. Кроме Троцкого на нем присутствовали Луначарский, Менжинский, Познер, Лашевич, Урицкий, Каменев, Зиновьев, Бонч-Бруевич, Крыленко и еще несколько человек. Яковлев удивился, потому что не ожидал увидеть себя в такой компании. Здесь были все руководители большевиков за исключением Ленина и Свердлова. Яковлев сел за стол, раздираемый любопытством. Ему хотелось знать, для чего он потребовался этим людям. Его уже давно никуда не вызывали, и временами Яковлеву даже казалось, что о нем забыли. Те, у кого он спрашивал, уклончиво отвечали:

– Об этом узнаешь там. Доклад, по всей видимости, будет делать Лев Давидович.

Такие ответы только подогревали интригу. Когда Яковлев вошел в комнату, Троцкий о чем-то спорил с Урицким. Сути спора он не разобрал, сосредоточив все внимание на их лицах. И Троцкий, и Урицкий были удивительно похожи друг на друга. Оба черноволосые со взлохмаченными кучерявыми шевелюрами, у обоих борода клинышком и поблескивающие пенсне. Их можно было принять за двойников. Увидев Яковлева, оба замолкли и повернулись к нему. Яковлев обвел глазами стол и направился к свободному месту.

На совещании шла речь о дальнейшей судьбе бывшего Российского Императора Николая II. Троцкий сказал, что Николай – это символ царской России. Ее уже нет, но символ остался. И до тех пор, пока он существует, будет существовать угроза объединения вокруг него всей реакции. Лев Давидович обвел всех своими маленькими, искрящимися, словно раскаленные угли, глазами и спросил:

– Что будем делать?

– Я не понимаю твоего вопроса, – налегая грудью на край стола, тут же сказал Урицкий. – Решение может быть только одно – расстрелять. И чем быстрее, тем лучше.

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14 >>
На страницу:
5 из 14

Другие электронные книги автора Станислав Васильевич Вторушин