Клептоманка. Надкусанное яблочко

– Фантазия у тебя больно богатая. Ну, ладно приют для сирот открыла, Бог с ними, с несчастными. Но школу-то зачем для крестьянских детей открывать? Денех уходит уйма. На столы, на лавки, на книжки, на чернила и перья. Одни траты, – вздохнула в свою очередь Евдокия.

– Грамота нужна ребятишкам, это ты не спорь со мной, – возразила Калиса и вернулась к бумагам.

– Крестьянину крепостному? На кой? Чтобы он кобылам в поле книжки читал? – возмутилась Евдокия, сморщив веснушчатый нос.

– На той! Чтобы человеком стал, а не рабом бессловесным, приложением к кобыле, – сверкнули глаза-льдинки.

Евдокия запыхтела, окуляры сняла, протёрла рукавом рясы. Баловство это – учить крепостных, а не поспоришь – начальство велит. Хорошо, что зимой крестьянских детей отпускают образование получать, а сейчас лето, каникулы, закрыты классы.

– Ты, сестра, не дуйся. Вскоре ещё нам раскошелиться придётся, – сказала настоятельница почти примирительно.

– Ну и что на этот раз? – спросила Евдокия.

– Есть у меня одна задумка. Больницу хочу для бедных открыть.

– Чего? – монахиня нацепила окуляры обратно, вглядываясь в лицо Калисы. Шутить изволит?

– Жду одобрения архиерея, говорю. А потом строить новый корпус будем. На десять палат и кабинет врача.

– Вот ты – непоседа, матушка. Чего тебе спокойно не живётся-то? – спросила Евдокия, качая головой.

– А то и не живётся, что в округе врачи только богатых лечат, а бедняки мрут от простой хвори, как мухи от холода. Детишек жалко. Ничего, сестра, наладится всё у нас. Не переживай.

– Опять сегодня в деревню пойдёшь? – осуждающе наклонила голову в бок подруга.

– Пойду.

Калиса закончила с бумагами, раздала указания монахиням и послушницам, полы отдраить, обед приготовить, огород полить, и отправилась в путь. Лучший её ученик, смышлёный не по годам Ванька Кудрявый, на косу наступил, рана не заживала. Как бы мальчишка ноги не лишился или того хуже. Калиса ходила к нему через день, выкраивала время, мази прикладывала, знала какие травки собирать нужно, повязку меняла, житие святых читать приносила. В этих заботах и появилась мысль о больнице.

В деревне днём пусто, гулко, лениво. Даже собаки не лают, спят. Оставались старики да бабы с малыми детьми. Летом все в поле, в работе.

– Здоровья Вам, матушка! Не оставляете нас, – сказала крестьянка, стоя у деревянной лавки, где лежал мальчик. – Поправится наш Ванёк али нет?

В избе пахло свежим хлебом и сырыми пелёнками. В люльке сопел младенец, по деревянному скоблённому до бела полу ползал ещё один карапуз. Калиса наклонилась, погладила малыша, перекрестила.

– На всё воля Божья, – ответила она, распрямляясь. – Молитесь за него и не давайте ходить. Нельзя рану тревожить пока.

– Ох ты, святые угодники! Отец уже ругается. В поле работы много, кажные руки в помощь. Надо же такое приключилось в самый сенокос.

– Молитесь, – повторила Калиса, собираясь уходить.

– И старец так говорит. А нога-то не заживает, – подал голос с лавки Ванька, мотнув упрямо кудрями, надоело лежать.

– Что за старец? – остановилась в дверях настоятельница.

Мальчик и его мать посмотрели с недоумением. Вся округа бурлила, к старцу-отшельнику на поклон ходила. Святой человек объявился, а матушка не знала.

– Старец Козьма. В медвежьей пещере живёт, – ответила крестьянка.

– У чёрной горы, – добавил Ванька. – Вчерась заходил в деревню. Маманя попросила, и он меня благословил.

Глаза мальчишки засияли, словно не старец, а сам Иисус его осенил крестом.

– А что, Евдокия, ты мне главной новости не сказываешь? – строго спросила Калиса, вернувшись в монастырь.

– Какой? – испугалась монахиня, аж в горле пересохло. Все новости она узнавала первой. Неужели мимо неё прошли слухи?

– В деревне говорят, что старец объявился.

– Козьма? – разочарованно спросила Евдокия.

– Он самый.

– Так он уже год как объявился. Сначала в пещере сидел, недавно в народ выходить начал. Не слыхала разве?

– Не слыхала, сестра.

– Чудеса творит. Крестьяне, купцы и всякий сброд души в нём не чают.

– Самозванец или как? – спросила настоятельница.

– Не буду врать, матушка, не ведаю. Хошь узнаю? – встрепенулась Евдокия. Новые задания оживляли её размеренную тихую жизнь.

– Да, хочу. И, если не прохвост, каких нынче много развелось, ну, сама поймёшь, шарлатанов издалёка видно, веди-ка ты его, сестра, к нам в монастырь.

Прошло три дня. Калиса занималась срочными делами. Лето на Урале быстро пролетало, зевнуть не успеешь, октябрь на дворе. Построек много, за всеми следить надобно, где крыша прохудилась, где забор покосился. А ещё земли да угодья объехать, на письма архиерея, жертвователей, попечителей ответить, никого не обидеть, не пропустить. Настоятельница и думать забыла о своей просьбе, когда в келью заскочила запыхавшаяся Евдокия.

– Матушка, не идёт Козьма в монастырь! – выпалила монахиня и плюхнулась на стул.

– И ты будь здрава, сестра, – сказала Калиса насмешливо, сидя перед маленьким зеркалом. Зачесывать непослушные локоны всё также трудно, хоть и волосы уже поседели.

– Ой, прости, ради Бога. Доброе утро.

– По порядку сказывай.

– Козьма, говорю, не хочет идти к нам. Звала я его. Ни в какую, – мотнула головой Евдокия, чуть окуляры не слетели с носа.

– Какой ещё Козьма?

– Старец! Ты что, забыла?

– А-а, старец, – повернулась к подруге Калиса, в глазах-льдинках промелькнула догадка. Вспомнила. – И почему не хочет идти?

– "С Богом я и из пещеры поговорю", так молвил.

– С Богом-то он, вестимо, поговорит. А со мною не сможет из пещеры. Не докричится.

– Не хочет, – развела руками монахиня.