Звездные часы человечества

Грандиозный жест Бальбоа – вечером, сразу после кровавой расправы, один из туземцев, указав ему на ближнюю вершину, объявил, что с нее уже видно Южное море, неведомое Мар-дель-Сур. Бальбоа тотчас отдает распоряжения. Оставляет раненых и изнуренных товарищей в разграбленной деревне, а еще способным идти солдатам – их пока общим счетом шестьдесят семь из прежних ста девяноста, с которыми он вышел из Дарьена, – приказывает подниматься на гору. Около десяти часов утра они почти у вершины. Надо лишь взобраться на небольшой голый бугор – и перед глазами раскинется бесконечность.

В этот миг Бальбоа приказывает спутникам остановиться. Никто не должен следовать за ним, ибо первый взгляд на неведомый океан он не желает делить ни с кем. Желает быть и во веки веков остаться первым испанцем, первым европейцем, первым христианином, который, избороздив один огромный океан нашей вселенной, Атлантический, увидит теперь и другой, еще неведомый Тихий. Медленно, с замиранием сердца, до глубины души потрясенный значимостью мгновения, он поднимается вверх: в левой руке стяг, в правой – меч, одинокий силуэт в огромном пространстве. Поднимается медленно, не спеша, ведь подлинное деяние уже совершено. Еще несколько шагов, все меньше, меньше – и действительно, когда он достигает вершины, перед ним распахивается грандиозная панорама. За горными кручами, за сбегающими вниз лесистыми холмами уходит в бесконечность исполинский, отблескивающий металлом щит – море, новое, неизвестное море, доселе виденное лишь во сне, а не наяву, легендарное, многие годы тщетно разыскиваемое Колумбом и его потомками, море, волны которого омывают Америку, Индию и Китай. И Васко Нуньес де Бальбоа смотрит и не может насмотреться, гордо и восторженно проникаясь осознанием того, что его глаза – глаза первого европейца, в которых отражается беспредельная синева этого моря.

Долго Васко Нуньес де Бальбоа с восхищением глядит вдаль. И только потом зовет товарищей разделить свою радость, свою гордость. Встревоженные, возбужденные, задыхающиеся, они с криками взбираются, карабкаются, бегут к вершине, смотрят, изумляются, не в силах оторвать зачарованных глаз. Внезапно сопровождающий их патер Андрес де Вара затягивает «Te Deum laudamus» – «Тебя, Бога, хвалим», шум и крик тотчас стихают; хриплые, грубые голоса этих солдат, авантюристов и бандитов соединяются в благочестивом хорале. Индейцы удивленно смотрят, как по слову священника они рубят дерево, чтобы воздвигнуть крест, на котором вырезывают инициалы короля Испании. И когда крест установлен, кажется, будто его деревянные руки стремятся объять оба моря, Атлантику и Тихий океан, со всеми их незримыми далями.

Средь благоговейного молчания Нуньес де Бальбоа выходит вперед и обращается к солдатам. Они поступят правильно, возблагодарив Господа, который дарует им такую честь и милость, и попросив Его, чтобы Он и впредь помогал им покорять это море и все окрестные страны. Коли они продолжат преданно следовать за ним, то вернутся отсюда, из новой Индии, богатейшими из испанцев. Он торжественно взмахивает стягом на все четыре стороны, в знак того, что принимает во владение для Испании все дали, обвеянные ветрами. Потом велит писарю, Андресу де Вальдеррабано, составить грамоту, которая на все времена удостоверит это торжественное событие. Андрес де Вальдеррабано разворачивает пергамент, он пронес его сквозь джунгли в запертом деревянном ларце, вместе с чернильницей и пером, и теперь предлагает всем благородным господам, и рыцарям, и солдатам – los Caballeros e Hidalgos y hombres de bien, – «каковые присутствовали при открытии Южного моря, Мар-дель-Сур, благородным и высокочтимым капитаном Васко Нуньесом де Бальбоа, губернатором Его Величества», подтвердить, что «именно означенный господин Васко Нуньес первым увидел это море и показал его всем остальным».

Засим шестьдесят семь человек спускаются с вершины, и отныне, с этого дня, 25 сентября 1513 года, человечеству известен последний, дотоле неведомый океан земного шара.

Золото и жемчуга

Теперь они убедились. Видели море. Пора вниз, на его побережье, пора ощутить влагу волн, коснуться их, пощупать, почувствовать, попробовать на вкус и захватить добычу с их берегов! Два дня длится спуск в лагерь, а чтобы по прибытии туда узнать самый скорый путь с гор к морю, Нуньес де Бальбоа делит своих людей на несколько отрядов. Третий из этих отрядов, что под началом Алонсо Мартина, первым достигает берега, и даже простые солдаты этой группы авантюристов уже настолько преисполнились славолюбия и жажды бессмертия, что непритязательный Алонсо Мартин и тот просит писаря черным по белому удостоверить, что он первым омыл свои ноги и руки в этих еще безымянных водах. Только снабдив таким образом свое маленькое «я» пылинкой бессмертия, он докладывает Бальбоа, что дошел до моря, своею рукой ощутил его. Бальбоа тотчас готовит новый пафосный жест. Наутро, в День святого Михаила, он в сопровождении лишь двадцати двух товарищей появляется на берегу и, при полном вооружении, сам подобный святому Михаилу, торжественно вступает во владение новым морем. В волны он входит не сразу, нет, словно их господин и повелитель, сначала отдыхает под деревом, надменно ждет, пока прилив донесет до него свою волну и, как покорный пес, лизнет его ноги. Только тогда он встает, забрасывает за спину щит, зеркалом блещущий на солнце, сжимает в одной руке меч, в другой – кастильский стяг с образом Богоматери и ступает в воду. И лишь когда волны омывают его до бедер, когда он полностью объят этим огромным чужим морем, Нуньес де Бальбоа, дотоле мятежник и сорвиголова, а ныне верный слуга короля и триумфатор, машет стягом на все стороны света и громким голосом возглашает: «Да здравствуют Фердинанд и Хуана, высокие и могущественные монархи Кастилии, Леона и Арагона, от их имени и для кастильской короны я вступаю в полное физическое и нерушимое владение этими южными морями, землями, берегами, гаванями и островами со всем, что в них содержится, и клянусь, если иной царь или вождь, христианин или сарацин любой веры или сословия заявит свои притязания на эти земли и моря, то я готов во всеоружии оспаривать их у него и воевать с ним во имя государей Кастилии, как настоящих, так и будущих. Им принадлежат и власть, и господство над этими землями и ныне, и во веки веков, пока будет существовать мир, до Страшного суда над всеми смертными поколениями».

Все испанцы повторяют клятву, и голоса их на миг заглушают громкий рокот прибоя. Каждый смачивает губы морской водой, и писарь Андрес де Вальдеррабано вновь составляет грамоту о вступлении во владение и завершает сей документ словами: «Эти двадцать два человека, а также писарь Андрес де Вальдеррабано были первыми христианами, ступившими ногой в Южное море, окунувшими руки в его воды и смочившими рот, дабы узнать, солоны ли эти воды, как в другом море. И, убедившись, что так оно и есть, они возблагодарили Господа».

Великое деяние свершилось. Теперь надобно извлечь из героического предприятия и земную пользу. У нескольких туземцев испанцы силой или хитростью отбирают немного золота. Однако в разгар триумфа их ждет новая неожиданность. Ведь индейцы горстями несут им бесценные жемчужины, которым на ближних островах просто счету нет, в том числе одну, под названием «Пеллегрина», воспетую позднее Сервантесом и Лопе де Вегой, ибо она украшала короны королей Испании и Англии как одна из прекраснейших на свете. Все сумки, все мешки испанцы набивают этими сокровищами, что ценятся здесь не намного выше, чем ракушки и песок, а когда они жадно продолжают расспросы о том, что для них важнее всего, о золоте, один из кациков указывает на юг, где очертания гор мягко сливаются с горизонтом. Там, говорит он, расположена страна несметных богатств, где властители едят из золотой посуды, а большие четвероногие животные – кацик имеет в виду лам – свозят в царскую казну удивительные сокровища. И он называет имя страны, лежащей в море южнее и за горами. Звучит оно как «Бир?», мелодично и странно.

Васко Нуньес де Бальбоа неотрывно смотрит в указанном кациком направлении, где горы блекнут, сливаясь вдали с небом. Мягкое, соблазнительное слово «Бир?» тотчас запало ему в душу. Тревожно стучит сердце. Второй раз в жизни ему нежданно-негаданно ниспослана великая возможность.

Первой возможностью, подаренной Комагре, – открыть близкое море, он воспользовался. Он нашел Жемчужный берег и Мар-дель-Сур, Южное море, так, быть может, удастся совершить и второе открытие, завоевать державу инков, Золотую страну на Земле.

Редко боги даруют…

Пылкий взор Нуньеса де Бальбоа все еще устремлен вдаль. Точно золотой колокол гудит в душе слово «Бир?», «Перу». Но – как же больно отказываться! – на сей раз он не смеет продолжать разведку. С двумя-тремя десятками измученных людей никакое царство не завоюешь. Стало быть, сначала назад в Дарьен, а позднее, собрав силы, знакомой теперь дорогой в новый Офир. Но обратный путь не менее труден. Снова испанцам приходится прорубаться сквозь джунгли, снова отражать наскоки туземцев. И 19 января 1514 года, после четырех месяцев ужасных испытаний, в Дарьен возвращается уже не боевой отряд, а маленькая группа больных лихорадкой людей, которые, напрягая последние силы, заставляют себя идти, сам Бальбоа почти при смерти, индейцы несут его в гамаке. Но один из величайших подвигов в истории совершен. Бальбоа выполнил обещание: каждый из тех, кто рискнул отправиться с ним навстречу неведомому, разбогател; его солдаты доставили с побережья Южного моря сокровища, каких не привозил ни Колумб, ни иные конкистадоры, и все остальные колонисты тоже получают свою долю. Отмерена и пятина для короны, и никто не ставит триумфатору в упрек, что при дележе добычи он не обходит и своего пса Леонсико, ведь тот так храбро рвал в клочья несчастных туземцев, и, как всем другим воинам, выделяет ему пятьсот золотых песо. После великого свершения никто в колонии уже не оспаривает его губернаторский авторитет. Авантюриста и мятежника чествуют прямо как божество, и он с гордостью может отправить в Испанию весть, что вслед за Колумбом совершил величайшее деяние для кастильской короны. Круто поднявшись, солнце его удачи пробило все тучи, омрачавшие его жизнь. Теперь оно в зените.

Но счастье Бальбоа недолговечно. Несколько месяцев спустя, лучезарным июньским днем, население Дарьена толпой спешит на берег. У горизонта ярко белеет парус, уже одно это – чудо здесь, в затерянном уголке мира. И только посмотрите, рядом с первым возникает второй, третий, четвертый, пятый, скоро парусов уже десять, нет, пятнадцать, нет, двадцать – к гавани направляется целый флот. И вскоре они узнают: все это – результат письма Нуньеса де Бальбоа, но не того, что сообщало о триумфе (то письмо еще не добралось до Испании), а более раннего, где он впервые изложил рассказ кацика о близком Южном море и Золотой стране и просил прислать армию из тысячи солдат, чтобы завоевать означенные земли. Тут испанская корона с экспедицией медлить не стала, снарядила огромный флот. Однако в Севилье и в Барселоне отнюдь не собирались поручать столь важную миссию авантюристу и мятежнику с такой дурной славой, как у Васко Нуньеса де Бальбоа. Особый королевский губернатор, богатый, знатный, почтенный шестидесятилетний мореход Педро Ариас Давила?

, обычно именуемый Педрариас, послан наконец навести порядок в колонии, учинить суд за все ранее совершенные преступления, отыскать Южное море и завоевать обетованную Золотую страну.

Педрариас попадает в щекотливое положение. С одной стороны, ему поручено призвать бунтовщика Нуньеса де Бальбоа к ответу за изгнание прежнего губернатора и, коль скоро его вина будет доказана, заковать его в кандалы или казнить; с другой же стороны, его ждет миссия открыть Южное море. Однако, едва высадившись на берег, Педрариас узнает, что этот самый Нуньес де Бальбоа, которого он должен привлечь к суду, успел на свой страх и риск совершить великое деяние, что этот мятежник уже отпраздновал триумф, предназначавшийся ему, новому губернатору, и сослужил испанской короне величайшую службу со времен открытия Америки. Теперь, разумеется, невозможно отправить этого человека на плаху как заурядного преступника, надобно учтиво приветствовать его, искренне поздравить. Но отныне Нуньес де Бальбоа обречен. Никогда Педрариас не простит сопернику, что тот самовольно совершил подвиг, на который послали его и который обеспечил бы ему вечную славу на все времена. Конечно, чтобы раньше срока не ожесточать колонистов, он вынужден затаить ненависть к их герою, расследование откладывается, и даже установлен мнимый мир, поскольку Педрариас договаривается о помолвке своей пока оставленной в Испании дочери с Нуньесом де Бальбоа. Правда, его ненависть и ревность к Бальбоа меньше отнюдь не становятся, наоборот, усиливаются, так как из Испании, где, наконец, узнали о подвиге Бальбоа, приходит декрет, который задним числом дарует бывшему мятежнику пост, на который тот претендовал, и одновременно назначает Бальбоа аделантадо, то бишь полномочным королевским представителем, а Педрариасу повелевает советоваться с ним по всем важным вопросам. Места для двух губернаторов слишком мало, одному придется уступить, придется погибнуть. Васко Нуньес де Бальбоа чует, что над ним завис меч, ведь военная мощь и правосудие находятся в руках Педрариаса. И он во второй раз предпринимает побег, который в первый раз превосходно удался, – побег в бессмертие. Просит у Педрариаса разрешения снарядить экспедицию, чтобы разведать побережье Южного моря и расширить тамошние завоевания. Однако втайне старый мятежник замышляет обрести на том берегу моря независимость от любого контроля, построить флот, сделаться господином собственной провинции, а глядишь, еще и покорить легендарное Биру, этот Офир Нового Света. Коварный Педрариас соглашается. Коли Бальбоа сгинет в этом походе, тем лучше. А коли окажется удачлив, все равно будет время отделаться от этого не в меру честолюбивого человека.

Вот так Нуньес де Бальбоа начинает новый побег в бессмертие; вторая его экспедиция, пожалуй, еще грандиознее первой, хотя и не стяжала большой славы в истории, которая всегда превозносит лишь удачливого. На сей раз Бальбоа пересекает перешеек не только со своими людьми, по его приказу тысячи туземцев тащат через горы дерево, доски, паруса, якоря, лебедки для четырех бригантин. Ведь, построив флот, он сможет завладеть всеми побережьями, завоевать Жемчужные острова и Перу, легендарное Перу. Однако на сей раз судьба настроена против дерзкого смельчака, он беспрестанно сталкивается с новыми и новыми препятствиями. На пути через влажные джунгли черви изгрызают древесину, на место доски прибывают гнилыми, использовать их невозможно. Не падая духом, Бальбоа приказывает рубить у Панамского залива новые стволы и заготавливать новые доски. Его энергия поистине творит чудеса – уже мнится, что все удалось, бригантины построены, первые на Тихом океане. Но тут внезапный торнадо чудовищно вздувает реки, где стоят готовые бригантины. Суда срывает с якоря, уносит в море и разбивает в щепки. В третий раз приходится начинать все сначала, и в конце концов удается построить две бригантины. Еще бы на две, на три побольше – и можно отправиться в путь, завоевывать страну, о которой он мечтает день и ночь, с тех пор как кацик простер тогда руку на юг и он впервые услышал чарующее слово «Бир?». Еще бы залучить сюда нескольких храбрых офицеров да доброе подкрепление из солдат – и можно основать собственную державу! Еще бы месяц-другой да немножко удачи вдобавок к собственной дерзости, и всемирная история назвала бы покорителем инков, завоевателем Перу не Писарро, а Нуньеса де Бальбоа.

Но даже к своим любимцам судьба никогда не бывает слишком щедра. Редко боги даруют смертному более одного бессмертного деяния.

Гибель

С непреклонной энергией Нуньес де Бальбоа готовил свое великое предприятие. Но как раз смелая удача грозит ему опасностью, ведь око подозрительного Педрариаса с тревогой следит за намерениями подчиненного. Быть может, вследствие предательства он проведал о честолюбивых мечтах Бальбоа о власти, а быть может, просто ревниво страшится нового успеха былого мятежника. Так или иначе, он неожиданно присылает Бальбоа весьма сердечное письмо, просит, чтобы тот, прежде чем выступить в завоевательный поход, воротился для совещания в Аклу, город неподалеку от Дарьена. Надеясь получить от Педрариаса дополнительную поддержку людьми, Бальбоа принимает приглашение и немедля возвращается. У городских ворот его встречает небольшой отряд солдат, очевидно высланный приветствовать его; он радостно спешит к ним, чтобы обнять их командира, своего многолетнего собрата по оружию, спутника во время открытия Южного моря, близкого друга – Франсиско Писарро.

Но Писарро кладет ему на плечо тяжелую руку и объявляет, что он арестован. Писарро тоже алчет бессмертия, тоже алчет покорить Золотую страну, а пожалуй, не прочь и убрать с дороги другого дерзкого лидера. Губернатор Педрариас возбуждает процесс якобы по поводу мятежа, суд скор и несправедлив. Через несколько дней Васко Нуньес де Бальбоа с самыми верными своими товарищами шагает на эшафот; сверкает меч палача – и в один миг в покатившейся голове навеки гаснет взор, впервые в истории человечества увидевший сразу оба океана, объемлющие нашу Землю.

Завоевание Византии. 29 мая 1453 г.

Понимание опасности

Пятого февраля 1451 года тайный посланец доставляет в Малую Азию старшему сыну султана Мурада?

, девятнадцатилетнему Мехмеду?

, весть, что его отец скончался. Не говоря ни слова своим министрам-советникам, столь же хитрый, сколь и энергичный султан-заде седлает лучшего из своих коней, без остановки гонит великолепного чистокровного скакуна сто двадцать миль до Босфора и сразу переправляется в Галлиполи, на европейский берег. Только там он сообщает вернейшим людям о кончине отца и, чтобы в зародыше задавить притязание любого другого претендента на престол, спешно собирает первостатейный отряд, а затем идет в Адрианополь, где его на самом деле беспрекословно признают владыкой Оттоманской империи. Первые же шаги нового правителя свидетельствуют о его совершенно беспощадной решительности. Чтобы заблаговременно устранить любого единокровного соперника, он приказывает утопить в бане несовершеннолетнего брата и вслед за убитым – что опять-таки доказывает его коварство и жестокость – немедля отправляет на тот свет убийцу, которого сам же и нанял.

Весть о том, что вместо достаточно осторожного Мурада турецким султаном стал молодой, горячий и честолюбивый Мехмед, наполняет Византию ужасом. Ведь благодаря сотне соглядатаев там знают, что он поклялся завладеть былой столицей мира, что, несмотря на молодость, день и ночь разрабатывает стратегию означенного жизненного плана; но в то же время отправители всех депеш в один голос твердят о незаурядных военных и дипломатических способностях нового падишаха. Мехмед одновременно благочестив и жесток, горяч и коварен, он человек ученый, любящий искусство, читающий Цезаря и биографии римлян на латыни, и одновременно варвар, проливающий кровь, как воду. Молодой мужчина с красивыми глазами, меланхоличным взором и носом острым, точно клюв попугая, являет себя и неутомимым тружеником, и дерзким солдатом, и ловким дипломатом, и все его опасные силы направлены на достижение одной задачи: значительно превзойти деяния деда, Баязета, и отца, Мурада, которые впервые продемонстрировали Европе военное превосходство молодой турецкой нации. И первой его целью – все это понимают, все чувствуют – станет Византия, последний дивный камень в императорском венце Константина и Юстиниана?

.

От решительного кулака эта драгоценность вправду не защищена и лежит совсем рядом. Imperium Byzantinum, Восточную Римскую империю, что некогда охватывала мир, простираясь от Персии до Альп и до пустынь Азии, мировую державу, которую невозможно было объехать за многие месяцы, теперь можно спокойно пересечь пешком за три часа: как ни прискорбно, от той Византийской империи не осталось ничего, кроме головы без тела, столицы без страны; Константинополь, город Константина, стародавний Византий, и даже от этого города императору, басилевсу, принадлежит лишь часть, нынешний Стамбул, тогда как Галата уже отошла генуэзцам, а все земли за городской стеной – туркам; размером с ладонь эта империя последнего императора, лишь церкви, дворцы да скопище домов внутри огромной кольцевой стены – вот что теперь называется Византией. Однажды уже начисто разграбленному крестоносцами, выкошенному чумой, измученному вечной обороной от кочевников, разрываемому национальными и религиозными распрями, этому городу недостанет ни людей, ни мужества, чтобы собственными силами защититься от врага, который будто щупальцами давно сжимает его со всех сторон; порфира последнего византийского императора, Константина Палеолога

– плащ из ветра, венец его – игра судьбы. Но как раз оттого, что уже окружен турками, и оттого, что священен для всего западного мира благодаря общей тысячелетней культуре, для Европы этот древний город – символ чести, и только если христиане, объединившись, защитят этот последний и уже распадающийся оплот на востоке, Святая София и впредь останется базиликой веры, последним и прекраснейшим христианским собором в Восточной части Римской империи.

Константин тотчас осознает опасность. В понятном страхе, несмотря на все мирные речи Мехмеда, он шлет нарочных в Италию, нарочных к папе, нарочных в Венецию, в Геную, просит прислать галеры и солдат. Но Рим медлит, Венеция тоже. Ведь меж верой Востока и верой Запада по-прежнему зияет давняя богословская пропасть. Греческая церковь ненавидит римскую, и ее патриарх отказывается признать папу верховным пастырем. Тем не менее ввиду турецкой угрозы на двух соборах, в Ферраре и во Флоренции, давным-давно вынесено решение о воссоединении обеих церквей, а потому гарантирована помощь Византии против турок.

Однако, едва лишь опасность для Византии стала менее острой, греческие синоды отказались утвердить договор; только теперь, когда султаном стал Мехмед, православное упрямство меркнет перед необходимостью: одновременно с просьбой о безотлагательной помощи Византия шлет в Рим весть о своей готовности уступить. Теперь снаряжают галеры, грузят солдат и боеприпасы, и на одном из кораблей поплывет папский легат, дабы торжественно совершить примирение обеих церквей Запада и возвестить миру, что напавший на Византию бросит вызов всем христианам.

Литургия примирения

Грандиозное зрелище того декабрьского дня: великолепная базилика, чья тогдашняя роскошь, мраморно-мозаичная, мерцающая изысканными драгоценностями, в нынешней мечети едва угадывается, празднует великое торжество примирения. В окружении всех вельмож своей империи явился Константин, басилевс, дабы своей императорской короной высочайше засвидетельствовать и гарантировать вечное согласие. Огромное помещение, озаренное несчетными свечами, переполнено; у алтаря по-братски служат литургию легат римского престола Исидор и православный патриарх Григорий; впервые в этом храме вновь включено в молитву имя папы, впервые на латыни и на греческом одновременно взлетает ввысь, к сводам вековечного собора, благочестивое песнопение, меж тем как торжественная процессия умиротворенного духовенства проносит по храму мощи святого Спиридона. Восток и Запад, обе веры, кажется, соединены навеки, и наконец, после долгих лет преступных раздоров вновь восторжествовала идея Европы, смысл Запада.

В истории, однако, мгновенья разума и примирения коротки и эфемерны. Пока в церкви голоса благочестиво сливаются в общей молитве, вне ее стен, в одной из монастырских келий, ученый монах Геннадий уже рьяно негодует против латинян и предательства истинной веры; едва сплетенные разумом, мирные узы вновь разорваны фанатизмом, греческое духовенство даже не помышляет об истинной покорности, а друзья с другого конца Средиземного моря готовы забыть об обещанной помощи. Несколько галер, несколько сотен солдат, правда, посылают, но дальше город предоставляют его собственной судьбе.

Начинается война

Когда деспоты готовят войну, они всегда, покуда полностью не снарядятся, велеречиво разглагольствуют о мире. Вот и Мехмед, вступая на престол, особенно дружелюбными и успокоительными словами приветствует посланников императора Константина, прилюдно и торжественно клянется Богом и Его пророком, ангелами и Кораном, что намерен самым неукоснительным образом соблюдать договоры с басилевсом. Но в то же время коварный султан на три года заключает соглашение о взаимном нейтралитете с венграми и сербами – на те самые три года, в течение которых рассчитывает без помех завладеть городом. Так, после множества клятвенных обещаний мира, Мехмед преступно провоцирует войну.

До тех пор туркам принадлежал лишь азиатский берег Босфора, и корабли могли беспрепятственно пройти из Византии через пролив в Черное море, к ее житнице. Теперь Мехмед перекрывает этот доступ – даже не потрудившись найти оправдание, он приказывает строить крепость на европейском берегу, возле Румелихисара, как раз в том самом узком месте, где некогда во времена возвышения Персии доблестный Ксеркс перебрался через пролив. Внезапно тысячи, десятки тысяч землекопов переправляются на европейский берег, который по договору укреплять нельзя (но что значат для деспотов договоры?), и, чтобы прокормиться, грабят окрестные поля, разрушают не только дома, но и издревле знаменитую церковь Святого Михаила – ведь для твердыни нужен камень; султан лично, не ведая покоя ни днем, ни ночью, руководит строительством, а Византия волей-неволей бессильно наблюдает, как ей вопреки закону и договору закрывают свободный доступ к Черному морю. И вот в мирное время обстреляны первые корабли, намеревающиеся пройти по прежде свободному морю, а уж после первой удачной пробы силы притворяться вообще незачем. В августе 1452 года Мехмед собирает всех своих командиров янычар и пашей и открыто объявляет им о намерении напасть на Византию и взять ее. Вскоре за объявлением последует и злое дело; по всей турецкой империи рассылают глашатаев скликать мужчин, способных носить оружие, и 5 апреля 1453 года несметные оттоманские полчища, словно внезапный потоп, выплескиваются на византийскую равнину, прямо к стенам города.

Во главе армии, в роскошном наряде, гарцует султан, свой шатер он разбивает в долине ручья Ликос. Но прежде чем перед ставкой зареет на ветру штандарт, Мехмед велит расстелить на земле молитвенный коврик. Босиком становится на него, лицом к Мекке, трижды совершает земной поклон, а за его спиной – великолепное зрелище – многие десятки тысяч воинов с таким же поклоном в том же направлении, в том же ритме возносят ту же молитву Аллаху, просят даровать им силу и победу. Только тогда султан выпрямляется. Покорный вновь стал воинственным, слуга Божий – государем и солдатом, и по всему лагерю разбегаются его «теллали», его глашатаи, чтобы под дробь барабанов и фанфары провозгласить: «Осада города началась».

Стены и пушки

У Византии есть лишь один мощный оплот – ее стены; кроме этого наследия великих и счастливых времен, ничего не осталось от давнего прошлого, когда она властвовала целым миром. Тройным панцирем укрыт треугольник города. Уже не такие высокие, но пока могучие каменные стены укрывают оба фланга города со стороны Мраморного моря и бухты Золотой Рог; зато со стороны открытой равнины укрепления поражают гигантскими размерами, это так называемая Феодосиева стена. Еще Константин Великий, предвидя грядущие опасности, окружил Византию каменным поясом, Юстиниан расширил эти валы и упрочил, подлинный же оплот создал Феодосий, построив семикилометровую стену, о мощности которой доныне свидетельствуют обросшие плющом глыбы развалин. Украшенные бойницами и зубцами, защищенные рвами с водой, охраняемые огромными квадратными башнями, воздвигнутые двойным, а то и тройным рядом, за тысячу лет достроенные и обновленные каждым императором, эти величественные круговые валы считаются совершенным символом неприступности. Как некогда необузданному приступу варварских орд и турецких полчищ, так и теперь каменные громады не поддаются никаким доселе изобретенным военным средствам, бессильно отскакивают от отвесных стен ядра стенобитных орудий, онагров, новых кулеврин и даже снаряды нынешних минометов – ни один город в Европе не защищен лучше и надежнее, чем Константинополь своей Феодосиевой стеной.

Мехмед, как никто другой, знает эти стены, знает их мощь. Уже многие месяцы в ночных бдениях и во сне его занимает лишь одна мысль: как приступить к неприступным стенам, как разрушить неразрушаемое. На столе у него громоздятся чертежи, результаты обмеров, планы вражеских оборонительных сооружений, он изучил каждый холмик внутри и вне стен, каждую ложбину, каждый ручей, вместе с инженерами продумал каждую подробность. Но в итоге разочарование: по всем расчетам, им не разрушить Феодосиеву стену применявшимися до сих пор пушками.

Стало быть, нужны пушки мощнее! С более длинными стволами, более дальнобойные, более точные, каких военная стратегия прежде не знала! И ядра нужны другие, из более прочного камня, более тяжелые, наносящие больший ущерб и разрушающие сильнее, нежели раньше! Против этих неприступных стен надо задействовать новую артиллерию, иного выхода нет, и Мехмед решает любой ценой обеспечить себе новые наступательные средства.

Любой ценой – уже само подобное заявление стимулирует творческие силы. И вскоре после объявления войны к султану приходит человек, которого считают самым изобретательным и самым опытным литейщиком пушек на свете. Урбан, или Орбан, мадьяр. Правда, он христианин и совсем недавно предлагал свои услуги императору Константину, но, справедливо ожидая, что Мехмед заплатит щедрее и поставит перед ним более дерзкие задачи, выражает готовность отлить великую пушку, равной которой в мире нет, если, конечно, ему предоставят неограниченные средства. Султан, как всякий одержимый одним-единственным замыслом, понятно, за ценой не постоит и тотчас отряжает Урбану потребное число работников, на тысячах телег везут в Адрианополь руду; целых три месяца пушечный мастер с бесконечным тщанием, используя секретные методы обжига, создает глиняную форму, куда с трепетом душевным заливают расплавленный металл. Удача. Огромный ствол – мир такого еще не видывал! – выбивают из формы и охлаждают, но прежде чем произвести первый пробный выстрел, Мехмед рассылает по всему городу глашатаев, чтобы предупредить беременных женщин. Когда же с чудовищным грохотом и яркой вспышкой жерло извергает здоровенное каменное ядро и этот единственный пробный выстрел разрушает специально возведенную стену, Мехмед незамедлительно отдает приказ изготовить побольше таких гигантских пушек.

Итак, первая большая «камнеметная машина», как греческие писатели будут позднее со страхом называть эту пушку, благополучно построена. Но возникает еще более сложная проблема: как доставить это чудовище, этого чугунного дракона через всю Фракию к стенам Византии? Начинается беспримерная одиссея. Целый народ, целая армия на протяжении двух месяцев тащит неподатливого длинношеего монстра. Впереди постоянно скачут конные дозоры, чтобы защитить сокровище от любого нападения, следом за ними сотни, а может, и тысячи землекопов с лопатами да тачками трудятся день и ночь, устраняя неровности на пути непомерно тяжелого груза, который опять разрушает дороги, так что на восстановление понадобится не один месяц. Пятьдесят пар волов впряжены в многоосную платформу, а на нее – как некогда обелиск, отправленный из Египта в Рим, – точно распределив вес, уложили гигантскую металлическую трубу; справа и слева две сотни мужчин все время подпирают трубу, не позволяя ей скатиться под собственной тяжестью, а пять десятков тележников и плотников непрерывно меняют и смазывают маслом деревянные катки, укрепляют опоры, прокладывают настилы; все понимают, что лишь мало-помалу, самым медленным воловьим шагом, исполинский караван может одолеть дальний путь через горы и степи. В изумлении крестьяне высыпают из деревень и осеняют себя крестным знамением при виде чугунного страшилища, которое его служители и жрецы, словно бога войны, везут из одной страны в другую; но вскоре таким же манером повезут его собратьев, рожденных из такой же глиняной утробы; человеческая воля вновь сделала невозможное возможным. Вот уже два-три десятка этаких монстров разевают свои черные пасти на Византию; в мировую историю вступила тяжелая артиллерия, начинается поединок меж тысячелетней стеной восточно-римских императоров и новыми пушками нового султана.

Снова надежда

Медленно, упорно, однако неодолимо гигантские пушки плюются огнем, обгрызают, обкусывают валы Византии. Поначалу каждая может за день выстрелить всего-навсего шесть или семь раз, но султан постоянно подтягивает все новые, и теперь с каждым ударом среди туч пыли и обломков в осыпающейся стене открывается новая брешь. Ночью осажденные хоть и успевают худо-бедно залатать пробоины деревянными палисадами и тряпками, сражаются они уже не за давней крепкой, как железо, несокрушимой стеной, и теперь восемь тысяч человек за валами с ужасом думают о судьбоносном часе, когда сто пятьдесят тысяч магометан ринутся на решающий штурм уже пробитых укреплений. Пора, давно пора Европе, христианскому миру вспомнить о своем обещании; в церквах толпы женщин с детьми целыми днями стоят на коленях перед ковчегами-реликвариями, со всех сторожевых башен солдаты день и ночь высматривают, не появился ли наконец в Мраморном море, кишащем турецкими кораблями, обещанный спаситель – папский и венецианский флот.

И вот 20 апреля, в три часа утра, вспыхивает сигнал. Вдали высмотрели паруса. Это не огромный христианский флот, о котором мечтали, но все-таки: медленно несомые ветром, подходят три больших генуэзских корабля, а за ними четвертый, поменьше, византийское зерновое судно, которое три больших корабля взяли под свою защиту. Тотчас весь Константинополь, ликуя, собирается у береговых валов, чтобы приветствовать помощь. Но в то же время Мехмед вскакивает на коня, во весь опор мчится от своего пурпурного шатра в гавань, где стоит на якоре турецкий флот, и отдает приказ любой ценой не допустить корабли в гавань Византии, в Золотой Рог.

Сто пятьдесят кораблей, правда не слишком больших, насчитывает турецкий флот, и сию минуту тысячи весел опускаются в воду. Вооруженные абордажными крючьями, огне- и камнеметами, эти сто пятьдесят каравелл идут в атаку, однако не могут сдержать несомую крепким ветром четверку галеонов, обгоняющих и рассеивающих турецкие суда, с которых летят ядра и доносятся крики. Величественно, на раздутых парусах, оставляя атакующих без внимания, они идут к надежной гавани Золотого Рога, где знаменитая цепь, протянутая от Стамбула до Галаты, надолго обеспечит им защиту от нападений. Четыре галеона уже совсем близки к цели: тысячи людей на валах уже различают на палубах каждое отдельное лицо, мужчины и женщины уже падают на колени, чтобы возблагодарить Господа и святых за славное спасение, цепь в гавани с лязгом опускается в глубину, чтобы пропустить подмогу.

И вдруг происходит нечто ужасное. Ветер стихает. Словно остановленные магнитом, четыре парусника застывают посреди моря, хотя до спасительной гавани уже рукой подать, и вся орда вражеских гребных судов с дикими ликующими воплями набрасывается на четыре оцепеневших корабля, которые, словно четыре башни, недвижно замерли среди волн. Подобно псам, вцепившимся в матерого оленя, мелкие корабли цепляются абордажными крючьями за борта больших, рубят топорами дерево обшивки, чтобы их потопить, все новые и новые матросы карабкаются вверх по якорным цепям, швыряя факелы и горящие головни в паруса, чтобы их поджечь. Командир турецкой армады решительно направляет свой адмиральский корабль к транспортному судну, идет на таран; и вот уж оба корабля намертво сцепились друг с другом. Поначалу генуэзские матросы, в латах и шлемах, защищенные высокими бортами, обороняются от карабкающихся врагов, отбивают их секирами, и камнями, и греческим огнем. Но скоро схватка закончится. Обороняющихся слишком мало, атакующих слишком много. Пропали генуэзские корабли.