Моя тюрчанка
Вы скажете: нехорошо смеяться над чужой нездоровой полнотой. Но смех мой любимой был чистый, как горный хрусталь, и по-детски беззлобный. Сам пожиратель хот-догов – если б услышал веселые восклицания моей девочки – не возмутился бы и не стал бы крыть нас площадной бранью, а только чуть виновато улыбнулся бы.
Так мы шли под легким пьянящим ветерком, передававшим привет от кудесницы-весны. Я подумал о том, что моя Ширин – и сама, как этот ветерок. Появившись в моей жизни, любимая открыла мне второе дыхание. Без моей девочки я прозябал точно в пыльной комнате, где наглухо закупоренные окна были плотно завешены непроницаемыми шторами. Привыкший к спертому воздуху и к мраку, я сам не понимал своей беды. Я просто-напросто не представлял, что жить можно как-то по-другому. Я был – поистине – не знающий солнца сыч, летающий только ночью, а с восходом солнца забивающийся в развалины и прячущий голову под крыло.
Но пришла прекрасная тюрчанка – гурия, ангел, пери, расцветшая на голубом озере кувшинка. И слабыми, но проворными, ручками раздвинула тяжелые шторы, настежь распахнула окна, впустив целительную прохладу и нерезкий дневной свет. У меня отвисла челюсть и расширились-округлились глаза. Я впервые убедился: есть мир и за пределами бетонных стен моей квартиры, в которой я похоронил себя, как в чуть-чуть великоватом для одного человека саркофаге.
Кем бы я был – не появись в моей жизни Ширин?.. Жалкий инвалид, я бы глотал свои антипсихотики и нормотимики, каждый месяц катаясь к мозгоправу за новой дозой. Психиатр – всякий раз – с полу-издевательской ухмылкой, демонстрируя лошадиные зубы, спрашивал бы меня: «Ну-с, голубчик. Как ваше самочувствие?..». А я бы – краснея от стыда, точно раздеваюсь догола, рассказывал бы, что ночью иногда просыпаюсь от кошмарных снов и больше не могу сомкнуть глаз. Жаловался бы на перманентное чувство грызущей тоски и лишние килограммы. («Если хотите похудеть – надо меньше есть!.. Зашейте себе рот!..» – щеголяя тонким юмором, советовал бы мне доктор, сам, кстати, не худой). Потерявший надежду на себя и на счастливый поворот судьбы девятнадцатилетний старик – я бы считал, что так и проведу десятки лет оставшейся жизни: на своей кухне, с чашкой кофе, за застеленным липкой клеенкой столом, уставив глаза в окно, на три горбатых дерева.
Все изменилось, когда я увидел Ширин. Тогда я перестал быть «благочестивым брахманом», разглядывающим свой пупок и не замечающим больше ничего на свете. Я с изумлением узнал: в мире я не один. Есть еще прелестная девушка, ради которой не жалко вырвать сердце из груди. О, у меня появилась мечта – как у мотылька, летящего на огонь свечи. Я легко расстался со своим ненормальным, да к тому же неполным, покоем – подобным покою экзотического растения в оранжерее. Я полюбил, полюбил!.. А любовь не переносит бездеятельности. Сначала ты кипишь, изобретая тысячи ухищрений, чтобы только почаще видеть дорогого тебе человека. А когда твоя милая разделит с тобой простыню, одеяло и подушку, тебе захочется защищать любимую от всего мира, как крошечного пушистого котенка с блестящими глазками, которого ты бережно прижимаешь к себе и укутываешь в собственную куртку.
Я хотел достать с неба луну – и подарить моей девочке. Не боясь уколоться о шипы, собрать все розы мира – и устлать имя дорогу, по которой ступает моя возлюбленная. Обнять мою милую и, как на крыльях, унести в обсаженный пальмами белый дворец на берегу теплого моря.
И пусть в действительности все не так радостно: на нас обрушиваются тяжким камнепадом беды и невзгоды; я не могу прописать Ширин не то что во дворце у моря, а в моей же (вроде бы) квартире. Все равно!.. главное, что нас двое. Я не сломаюсь, я буду бороться за наше общее счастье. Хотя бы это было не легче, чем зубами и ногтями крошить гранит.
Моей милой сейчас важнее всего трудоустроиться. Продлить визу. Здесь, конечно, от меня мало что зависит. Но я буду следовать за Ширин, как тень: ездить с моей девочкой на каждое собеседование, оказывая любимой хотя бы моральную поддержку. Дома я могу налить моей милой чаю или кофе – пока Ширин, в поисках вакансий, сидя за ноутбуком, прочесывает интернет. Могу иногда взять на себя приготовление еды. Уж порезать огурцы и помидоры на салат для легкого ужина я в состоянии, при всем своем невежестве в кулинарии.
Такие маленькие знаки внимания должны добавить бодрости моей девочке. Поиск работы пойдет чуть-чуть веселее. И – я верил – завершится успехом. В конце концов, моя милая не хуже других. У нее целы руки и ноги, доброе сердце и умная голова. С чего бы Ширин и не найти работу?.. Ведь кто-то же из мигрантов трудоустраивается официально и продлевает законным образом визу!.. Почему бы моей девочке не войти в их число?..
А потом плотно возьмемся и за меня. Пусть с первого раза мне не удалось восстановить юридическую дееспособность. Но меня же вдохновляет любовь!.. Это значит: со второго, с третьего, с четвертого раза – у меня все получится. Я снова устроюсь курьером. На протяжении года буду изо дня в день мотаться по городу, развозя коробки и конверты. И потихоньку привыкну к тому, что я уже не нытик-инвалид, забившийся, как в кокон, в унаследованную от мамы с папой квартирку – а работающий, приносящий деньги в общий семейный котел серьезный парень, которого, как волка, ноги кормят. Я буду спокоен: Ширин-то моя тоже трудоустроена и продлила визу. Мысль, что теперь ход за мной, будет подстегивать меня не хуже, чем зайца – запах морковки.
И вот через год – подтянутый, сбросивший пять-шесть лишних кило, с выпрямленной спиной и блестящими глазами – я заявлюсь к участковому психиатру и ясным, чеканящим слова голосом скажу, что хочу вернуть себе дееспособность, простое человеческое право распоряжаться собственными имуществом и судьбой. И почему-то мне кажется, что на сей раз доктор не ударится хохотать, а откинется на спинку кресла и, то ли удивленно, то ли одобряюще хмыкнув, захлопает в ладоши. На приеме у похожего на вытянутую змею с пририсованными ногами клинического психолога у меня разве дернется щека, но не более того. Никакими хитрыми словесными конструкциями, никакой иезуитской эквилибристикой психолог не собьет меня с толку, не заставит потерять над собой контроль или заплакать. В конце концов, участковому психиатру и клиническому психологу не останется ничего, кроме как передать мое дело высокопоставленной ученой комиссии.
У почтенных светил психиатрии не будет сложившегося мнения обо мне, как о безвольном плаксе, рохле и слабаке – как и установки оставлять меня в инвалидах. Гораздо вероятнее, что господа ученые предпочтут сэкономить бюджетные деньги – урезав мне пенсию или вовсе, как выздоровевшего, лишив меня подачек из казны.
А мне и не нужны выплаты от государства, раз мы с Ширин оба работаем и складываем пропитанные нашим трудовым потом денежки в общую корзинку. Для нас откроется новая страничка в книге жизни. Едва я восстановлю свою дееспособность, как пропишу мою девочку в унаследованной от родителей квартире. Следующим шагом – я и моя милая поженимся. Мы отметим это счастливое событие бутылкой безалкогольного шампанского, салатом «мимоза» и зажаренной до румяной корочки курочкой-гриль. Прописка на столичной жилплощади и брак с коренным расеянином позволят Ширин относительно без напряга получить расейское гражданство. Так – незаметно, без надрывных усилий – мы распутаем клубок проблем, казавшихся неразрешимыми. Мы больше не будем странной парочкой, как из триллера с лихо закрученным сюжетом – психом и «без пяти минут нелегалкой».
Дни потекут спокойно, как медленная река по широкому руслу. А мы будем резвиться в синей воде, по которой пробегает легкая рябь от нежного ветерка, как две золотые рыбки, избавленные от необходимости бороться с течением. Мы без калькулятора убедимся: две, пусть и маленькие, зарплаты – это гораздо больше, чем одна пенсия. У нас появятся деньги, чтобы, по крайней мере через выходные, ходить в музеи, в зоопарк, картинную галерею, да закусывать в дешевом кафе круассанами или острой пиццей. Любовь наша будет расти день ото дня. Так что ее, в конце концов, станет слишком много для нас двоих. И тогда на свет родится наш ребенок. Дрыгающее ручками и ножками, мило балакающее дите вдохнет в нашу жизнь новый смысл и еще крепче свяжет нас друг с другом…
Ну а если нет?..
Что если я выронил поводья коня воображения, а он занес меня в лес красивых замысловатых фантазий, которые никогда не осуществятся?.. И не будет ни работы для Ширин, ни восстановления моей дееспособности, ни рождения ребенка?..
Все равно, все равно – я должен благодарить небеса. За то, что они дали мне изведать любовь – прозрачную и легкую, как кисея – и бурную, клокочущую, как лава в жерле вулкана, страсть. За то, что я обнимал и целовал свою милую. Месяцы, которые я провел с любимой, были – по количеству обрушившихся на нас ударов и бед – самыми тяжелыми в нашей жизни. Но эти же пять месяцев были и самыми счастливыми. Мы ведь не только бодались с мошенниками типа Бахрома и бессовестными чинушами – такими, как Арсений Петрович. Мы еще и читали вслух «Шахнаме» и кормили на пруду уток. С блаженством пили плохонький кофе в непрезентабельном бистро, закусывая капустными пирожками. Наконец, занимались любовью: горячо, страстно, до умопомрачения. Не было дней и ночей лучше в моей жизни!..
И если четырнадцатого февраля моя любимая, так и не нашедшая работу, решит умереть – сбежать от всех земных горестей и проблем – я без колебаний последую за любимой. Чего мне бояться смерти, если я успел насладиться величайшим даром, какой только можно вообразить – любовью самой прекрасной девушки на свете?.. После такого не побоишься шагнуть в ад, головой вниз броситься со скалы …
Мы достигли лесопарка. Рыхлый темноватый снег лежал под голыми кривыми деревьями, тянувшими узловатые ветви в серое небо. А на аллее снега не было – только потоки грязной воды и жидкая слякоть. Лавочки, в двадцати метрах друг от друга, были мокрые – не присядешь. Откровенно говоря: мало располагающего к прогулке.
Но моя девочка так не считала. Едва мы вошли в железную калитку, за которой начинался лесопарк, милая, звонко рассмеявшись каким-то своим мыслям, пустилась бежать по аллее.
– Ширин, Ширин!.. – окликнул я любимую.
– Догоняй!.. – на секунду обернулась моя звездочка. Она мчалась, раскинув руки, как крылья. А ее длинные темные волосы вились по ветру.
Пока я сопел и кряхтел, изображая бег, моя девочка поджидала меня под высоким ветвистым деревом у дальнего конца аллеи. Запыхавшийся, я остановился перед Ширин, которая так и сияла улыбкой. Поправляя непослушный локон, моя милая спросила:
– На что похоже это дерево?..
Я был поражен столь неожиданным вопросом – но, пошевелив мозгами – выдал:
– На великана с дубинкой.
– Нет!.. – запрокинув голову, моя девочка залилась смехом. – Приглядись внимательнее: это дерево похоже на тарбозавра. Был такой хищный доисторический ящер, ходивший на двух ногах. На тарбозавра, на тарбозавра!..
– Да. Это дерево – ну точь-в-точь тарбозавр, – охотно подтвердил я. Хотя, как по мне, дерево одинаково напоминало ногу исполинского слона, утыканную копьями и дротиками, и бабушку с клюкой, несущую внучке кулек пирожков.
Мы свернули с аллеи на извилистую тропинку, уводящую в глубину лесопарка. Ширин снова побежала. Она ловко уклонялась от ветвей, которые могли хлестнуть ее по лицу, и перепрыгивала через выпирающие из земли корни. Милая резвилась, как козочка. Оставив меня шагах в ста позади, останавливалась под деревом и призывно махала рукой. А когда я приближался, мелодично смеялась и вновь ударялась в бег, так что я чувствовал себя фавном, преследующим нимфу.
Мы добрались, наконец, до пруда. Утиная гурьба встретила нас шумным «кр-р-ря» и хлопаньем крыльев. Те утки, которые были на берегу – перепуганные, бросились в воду, подняв мириады брызг.
– Глупышки мои, глупышки, – сладко проворковала моя девочка. – Мы же вам поесть принесли.
Взяв у меня хлеб, Ширин принялась крошить уткам мякиш. Она сыпала хлеб, в основном, по берегу, но некоторые кусочки бросала в пруд. Я восхитился, когда здоровенный селезень, взорвав мутную гладь пруда, на лету схватил хлебный комочек. Скоро утки поняли, что добычи больше на суше, чем в воде – и повалили на берег. Птицы ловко подбирали клювами уже рассыпанный хлеб, а моя милая отщипывала еще и еще немного мякиша и бросала на землю.
Утки уже совсем перестали бояться. В ожидании продолжения кормежки, они сгрудились у ног моей девочки. А любимая ласково разговаривала со своими «подопечными», убеждала не жадничать: мол, хлебушка на всех хватит. Давала уткам имена. Крупный селезень, который отгонял сородичей от еды, быстро проглатывал самые большие порции мякиша и с поразительной наглостью устремлялся на новой долей – поучил прозвание Жалмауз, что по-тюркски значит «Обжора». Другого селезня Ширин нарекла, почему-то, Борисом Ивановичем. А тихая, робкая уточка, которой почти не удавалось протиснуться к хлебным крошкам, удостоилась имени Царевна.
Стоя чуть поодаль, я с улыбкой смотрел, как моя милая возится с утками. Ближе я не подходил, так как птицы от меня шарахались и норовили укрыться на пруду. Ну конечно: у меня же не было хлеба!.. Но я не обижался на пернатую братию. Она ведь столько радости доставляет Ширин.
Любуясь на свою девочку, я думал о том, как мало, на самом деле, нужно человеку для счастья. Не требуется ни яхта, рассекающая просторы Средиземного моря. Ни черная и красная икра в качестве перекуса между сытным обедом и легким ужином. Ни вилла, ни авто, ни обтянутое крокодиловой кожей кресло. Ни, упаси господь, личный самолет. Достаточно, чтобы рядом был любимый человек, чтобы у вас была крыша над головой и хватало денег на хлеб, тушенку и молоко, а иногда на попкорн и чипсы. Тогда вы будете беззаботнее этих уток, которых моя девочка, как добрая богиня, угощает белым мякишем.
Но вот что странно. Владельцы яхт и особняков, автомобилей с открытым верхом и раритетных часов на золотой цепочке обретают все свое богатство задаром, просто по праву рождения в семье олигарха. Полиция, чиновники и юристы стоят на страже благополучия этих баловней судьбы. «Священная корова частной собственности – неприкосновенна» – написано на гербах и флагах всех государств. А если ты хочешь простого, не нуждающегося в подпорках в виде таунхаусов, человеческого счастья, счастья засыпать и просыпаться в одной постели с возлюбленной, счастья кормить хлебным мякишем уток в не очень-то погожий денек – на пути у тебя встанут почти неодолимые трудности.
Честное слово: чем больше я думал о нашей ситуации – тем меньше понимал. Я свято верил: как и всякие другие люди, мы имеем право быть счастливыми. Но отчего-то Вселенная с нами так жестока и несправедлива, что свою долю счастья мы должны ухватывать тайно, как воры. Миграционная полиция караулит, как Аргус, когда истечет срок действия визы моей милой, чтобы тотчас же выпустить когти, поймать Ширин за шиворот и посадить на поезд, отбывающий в Западный Туркестан. Работодатели, вместо того, чтобы нанять мою расторопную девочку, пишут в своих объявлениях: «Работа только для славян» – «Работа для всех, кроме лиц из Центральной Азии, Сибири и с Кавказа». Либо, фыркая, как будто делая одолжение, говорят: «Так и быть, гните на нас спину. Мы даже будем вам за это чуть-чуть платить. Но о трудовом договоре – не мечтайте. А в то, что мы не выставим вас за ворота раньше, чем выплатим первую зарплату – вам придется поверить нам на слово. Проблемы же с миграционной полицией, с продлением визы – решайте сами».
Воистину: вся наша жизнь – это сплошной театр абсурда. Нахрапистый, заросший жирком богач – запросто получает все, что захочет. В то время, как скромному бедняку не достается вообще ничего. Бесполезно пытаться осмыслить это с помощью разума. Разуму здесь делать абсолютно нечего. Остается принять, что человеческое общество построено на безумии.
Мы задержались у пруда до тех пор, пока Ширин не высыпала из ладошки на землю последние хлебные крошки.
– До свидания!.. – моя милая сделала уткам ручкой. – Борис Иванович, Царевна. А ты, Жалмауз, не обижай слабых. Мы еще придем и принесем вам хлебца – вкусного, мягкого…
Мы еще покружили по лесопарку. Моя девочка веселилась во всю. Останавливалась перед стволами в наростах «деревянного гриба», который с интересом рассматривала, прямо-таки щупала глазами. А приметив дерево с большим дуплом, потянула меня за руку, радостно смеясь:
– Гляди, гляди!.. У этого дерева есть рот. Такой огромный рот – только беззубый.
Немного подумав, Ширин пришла к выводу, что в дупле, вероятно, живет белка, которая заранее натаскала туда обилие съестных припасов.
– Вот сидит теперь белочка в уютном дупле и разгрызает шишки, – сказала моя милая. – Мы ведь летом придем сюда, в лесопарк, и покормим белок семечками?.. Или что там белочки едят?..
– Да. Летом мы обязательно покормим пушистых рыжих белок, – охотно согласился я. А про себя отметил, что моя девочка точно забыла про запланированное на четырнадцатое февраля самоубийство.
Ширин старается лишний раз не вспоминать о предстоящем суициде?.. Или передумала себя убивать?.. Либо, несмотря на все неудачи с кадровыми агентствами и частными работодателями, не потеряла веры в то, что до роковой даты непременно трудоустроится?.. Так или иначе, а бодрость милой заряжала и меня.
С белок моя любимая, по-детски непосредственно, перескочила на змей. Сказала:
– А ты знаешь – здесь, в лесопарке, наверняка обитают ужики. Да и гадюки тоже… Только сейчас все змейки прячутся по норам, потому что для рептилий еще очень холодно. А вот пожалует весна-красна – тогда надо будет ступать осторожно, чтобы не наступить на греющегося под ясным солнцем ужа или на целый змеиный клубок… А ты в курсе, как ужа отличить от гадюки?..
Улыбаясь, я признался в своем невежестве.
– Ай-ай-ай!.. – всплеснула руками моя девочка. – Ай-ай-ай!.. Запомни: безобидный уж – длинный и тоненький, а ядовитая гадюка – толстая, как колбаса; уж – с овальной головой, а гадюка – с треугольной, как наконечник стрелы; у ужа брюхо светлое, желтое, а у гадюки – темное; и у ужа бывают оранжевые или белые пятна там, где уши. Можешь мне поверить: я же аульская девчонка – не городская. В Западном Туркестане, в сельской местности – ползучих гадов куда больше, чем у вас в Расее. Я в детстве и на степных гадюк насмотрелась, и на песчаных удавчиков, и на полозов… А в том, чтобы увидеть ужа – обыкновенного или водяного – вообще не было ничего особенного. Когда я была маленькой и бестолковой, я однажды играла с другими девочками под цветущими абрикосовыми деревьями в центре аула. И к нам – ты представляешь?.. – подполз щитомордник. Да, ядовитая бурая змея длиннее полуметра вторглась на центральную площадь людского поселения!.. Аульские дядьки палкой-рогаткой тогда прижали яростно извивающегося щитомордника к земле и убили камнем. Не помню: кажется, кто-то содрал со змеи кожу и забрал себе в качестве трофея. А я горько плакала: мне жалко было бедненькую змейку. Вот только, если бы щитомордник меня укусил – я бы сейчас, возможно, с тобой не разговаривала бы. Тем более, что мои набожные родители не к врачу бы меня отвели, а позвали бы муллу из аульской мечети, который бы лечил меня бумажкой с написанными арабскими завитушками стихами Корана, прикладываемой к месту укуса. Чтоб угостить знатного гостя, отец с мамой – даром, что не только религиозные, но и скупые – не пожалели бы жирной баранины, поставили бы на стол блюдо с беляшами, подали бы к душистому зеленому чаю леденцы, пахлаву, курагу. Мулла дул бы на горячий напиток, делал бы глоточки из расписной пиалы и вещал бы об Ибрахиме, Мусе, но больше всего – о Мухаммеде. Мои родители кивали бы головами, как китайские болванчики, повторяли бы: «Воистину, воистину!..». Ясное дело: приклеенный к ране покрытый арабской вязью листок мне бы не помог. Стоя над моим крошечным трупиком, мулла погладил бы свою белую бороду и пафосно изрек бы: «Аллах забрал душу своей рабыни. Все мы принадлежим господу нашему. И к нему возвращаемся…». А женщины аула уже решали бы, кто будет обмывать мое тело…
Ширин примолкла, засмотревшись на кривую ветку дерева, которая, быть может, напоминала моей девочке змею. С «распахнутыми» ушами, я ждал продолжения рассказа. До сих пор милая почти не делилась воспоминаниями о жизни на родине. Все, связанное с отчим домом, было для Ширин слишком болезненным. С малолетства – тяжкий труд по хозяйству, ворчание и придирки взрослых. А когда моя любимая вступила в лучшую пору юности – раскрывшись, как нежно-голубой лотос на озере – родители задумали продать дочь, точно козу. Ширин пришлось бежать в негостеприимную Расею. Ни родина, ни чужбина не были с моей девочкой ласковы. Чего удивляться, что моя милая не испытывала ностальгии по родительскому гнезду, из которого выпорхнула едва оперившимся птенчиком?..
Но сегодня – начав объяснять мне, непутевому, чем неопасный уж отличается от грозной гадюки – Ширин как-то плавно перешла к воспоминаниям о детских годах, о родном ауле. С блестящей иронией моя девочка набросала словесный портрет муллы. Я живо представил облаченного в халат и в чалму длиннобородого пройдоху – шумно, как теленок, поглощающего чай и, гудящим голосом, «просвещающим» публику: «Аиша – жена пророка – передала хадис…». Да уж – с таким «лекарем» можно испустить дух не только от змеиного укуса.
– …А впрочем – я могла бы и выжить, – снова заговорила милая. – Укус щитомордника не всегда смертелен. Все зависит от того, сколько змея впрыснет в жертву яду. Говорят, иногда змеи кусают даже «вхолостую», экономя яд, являющийся главным их оружием при охоте на грызунов и прочую живность. Вообрази, как бы разнесло от гордости важного гражданина муллу, если б я уцелела после укуса щитомордника. Слуга Аллаха сразу бы возгласил: ужаленная змеей девочка выжила благодаря нескольким строкам из Корана!.. Эту весть пережевывали бы аксакалы по всей округе. Для почтенных мужей произошедшее «чудо» было бы неопровержимым «доказательством» того, что все мы ходим под великим Аллахом – господом миров, который казнит и щадит овец своего стада по собственному хотению. И что все, кто не лебезит и не глотает пыль перед боженькой – непременно попадут в раскаленный, полный огня и черного едкого дыма, ад, как рыбы на сковородку; и в горло «нечестивцам» будут лить гной и расплавленный металл, как предсказано в том же Коране. Б-р-р!.. Какая это все-таки мрачная вещь – религия… Но ты оценил, что за ловким фокусником мог бы оказаться уважаемый мулла?.. Померла бы я – покачал бы головой: «На все воля Аллаха». Выздоровела бы – выпятил бы пузо: «Благодаря Аллаху». Но бедняге мулле не повезло: щитомордник меня так и не укусил. Потому-то мои родители не расстелили достархан и не позвали муллу на угощение. Так что пришлось господину священнослужителю и дальше ждать, себе на поживу, чьих-нибудь болезни и похорон, рождения в какой-нибудь семье ребенка…
Ширин прервалась. Мы медленно шли по тропинке. Моя девочка улыбалась. Должно быть, ее развеселил собственный рассказ о незадачливом мулле. Я тихо ступал и почти не дышал. Редко когда моя милая – моя Несмеяна – так много и охотно говорила. Да еще не переставала улыбаться. Похоже, мне надо было благодарить ужа и гадюку. А моя девочка повернула беседу от толстяка-муллы снова к змеям:
– Дорогой, а ты включи фантазию: что было бы, если б по лесопарку ползал мохнатый удавчик?..
– Удавчик? – изумился я. – Да еще и мохнатый?..
– Да, да, – с пляшущими в глазах искорками задора подтвердила Ширин. – Удавчик. Мохнатый. Такая покрытая мягкой шерстью ползающая глазастая сосиска сантиметров семьдесят длиной.
– Ну ты и скажешь!.. – рассмеялся я «биологической» шутке милой. – Мне кажется: если бы змея была покрыта волосами – ее заели бы вши или блохи. Лапок-то, чтобы почесаться, у твоего удавчика нет. Ему бы пришлось переворачиваться с боку на бок, как скалка при раскатывании теста, тереться о землю, чтобы хоть как-то умерить бешеный зуд.
– А кожа моего удавчика выделяет особую слизь, от которой начисто гибнут любые паразиты, –
не сдалась моя девочка.
Мы посмеялись.
– А если удавчика побрить «под ноль»? – получится обыкновенная змея? – полюбопытствовал я. – Из шерсти можно связать варежки – а из слизи, про которую ты говоришь, сделать шампунь.
– Фу ты какой!.. – притворно обиделась милая и легонько толкнула меня в плечо. – Я не позволю тебе брить моего удавчика!.. Добавлять в шампунь слизь, изгоняющую насекомых – я еще согласна. Но брить!.. Волосяной покров нужен удавчику, чтобы не замерзать зимой – свободно ползать по снегу и льду, пока ужи и гадюки прячутся по норам. Я бы повесила удавчика на шею. Он был бы моим живым шерстяным шарфиком.
– А этот шарфик с глазами тебя не укусит?.. – изобразил я сомнение.
– Укусит?.. – улыбнулась Ширин. – Удавы не ядовитые. Они не кусаются. Разве только чтобы зацепиться зубами, как крючком, за жертву, которую собираются расплющить своими кольцами и затем проглотить…
