Моя тюрчанка
Меня охватил гнев против моих зажиточных и накаченных предрассудками соотечественников, которые и в ус не дуют, пока мы с моей девочкой прощаемся с белым светом. И которые еще посмеялись бы, если б узнали нашу историю: недееспособному психу и «азиатской девке» в самый раз глотать яд – пусть не оскверняют воздух, которым дышат благородные сеньоры. Но если мою милую, как я помнил, гнев воспламенял и превращал в львицу – то меня, по крайней мере, на сей раз, начисто лишил сил. Я ссутулился на своем стуле, будто у меня был пластилиновый позвоночник. Боже, как хорошо было бы оказаться щекастым младенцем на теплых маминых руках – мирно, с причмокиванием, сосущим грудь и ни на волосок не подозревающим, как жестока бывает Вселенная к непородистым двуногим!..
А еще мне хотелось упасть со стула; кулаками, ногами и головой биться об пол и, захлебываясь соплями и горючими слезами, вопить: «Нет!.. Нет!.. Я не согласен, чтобы мы умирали!.. Не согласен!.. Не согласен!.. Не согласен!..». Пусть Ширин, разжалобившись, поможет мне подняться, обнимет за шею и скажет томным шепотом: «Хорошо, хорошо. Мы не будем убивать себя. Мы придумаем что-нибудь другое».
Но во мне роились жуками остатки мужества и ошметки чувства собственного достоинства. Так что я не стал кататься по полу и рыдать, а продолжил заранее обреченные на провал попытки переубедить мою девочку.
– Ширин… – я прокашлялся. – Ты все-таки подумай над тем, что я тебе сказал. Тебе опасно лишний раз показываться на улице – да. В сто раз опаснее – без продления визы и без оформления трудового договора «в черную» работать на какого-нибудь скупердяя-предпринимателя. Но тебе и не нужно устраиваться на работу!.. Нечего рисковать за копейки!.. Проживем и на мою пенсию: на хлеб, картошку, макароны и чай денег хватит. Или я могу (неофициально, чтоб не потерять выплаты по инвалидности) устроиться курьером либо расклейщиком рекламы. А ты спокойно сиди себе дома – читай книжки да стряпай обед. В квартире никакой длиннорукий полицай тебя не достанет. Тебе не надо даже отлучаться в супермаркет – покупку продуктов я возьму на себя. Я…
Я хотел продолжить в том же духе, увлеченный сладенькой, как медовые конфеты, выдумкой, в которую сам не очень-то верил. Но моя девочка резко оборвала меня:
– Опомнись!.. Опомнись!..
Мучительная гримаса перечеркнула лицо моей возлюбленной. Губы Ширин кривились. Брови сошлись над переносицей. В глазах полыхало пламя. Моя милая тряхнула головой и глянула на меня в упор. Больше всего моя девочка напоминала сейчас разъяренную рысь.
– Опомнись. Как ты вообще все это себе представляешь?.. Ты будешь курьером мотаться по городу, закидывать продукты в тележку в супермаркете – а меня превратишь в узницу бетонных стен квартиры?.. Вся моя жизнь будет протекать между булькающими на плите кастрюлями и нашей постелью?.. Мне нельзя будет лишний раз к окну подойти – из боязни, что меня заметит случайно проходивший мимо по улице участковый полисмен или какой-нибудь выгуливающий пуделя не в меру сознательный гражданин, который снимет меня на смартфон и побежит докладывать тому же участковому: «В квартире на втором этаже, кажись, нерусская живет. Проверьте – может быть, нелегалка?. Ну так что?.. Прикажешь все окна завесить шторами и выглядывать только через щелочку?.. Да и сколько дней, недель, месяцев, лет я должна, как Отикубо, провести взаперти?.. Пока у меня не разовьется клаустрофобия?.. Пока волосы не поседеют?.. Может, ты сразу цепью прикуешь меня к батарее и раз в три дня будешь приносить сухой хлеб на пропитание да воды в двухлитровой бутылке?.. Тогда-то полиция меня точно не найдет!..
Ширин вся дрожала. Тяжелый вздох срывался с ее губ. В глазах не гасло жаркое пламя. Трясущейся тонкой ручкой моя девочка поправляла непослушную прядь, а та снова выбивалась и змеилась по смуглой щеке моей милой.
– Нет, Ширин. Но… – хотел я что-то сказать.
Моя девочка упала коленями на пол – и расплакалась:
– Молчи, молчи!.. Я все поняла. Поняла!..
Я встал со стула и протянул руки, чтобы помочь любимой встать. Но она отстранилась:
– Не надо, не надо!.. Я все поняла!.. Ты – ты не желаешь умирать вместе со мной. Ну и ладно: тебе, в конце концов, есть, что терять – у тебя пенсия и квартира. Сдашь кому-нибудь комнату, неофициально устроишься бегуном-курьером – и заживешь относительно обеспеченно. Будешь вспоминать меня иногда… Я принимаю твой выбор. Слышишь?.. Принимаю!.. Но и ты прими мое решение… Я должна, должна умереть!.. Под небом нет мне места, кроме могилы!..
Я опустился на пол рядом с моей девочкой и схватил ее за руки. Но продолжающая плакать моя милая – с силой, удивительной от такого хрупкого цветка – высвободилась:
– Не надо, оставь меня!.. У меня и у тебя – разные дороги. Тебе – жить, мне – умереть. Ты можешь оказать мне последнюю услугу: сожжешь мой труп – а пепел развеешь по лесопарку, где мы так любили гулять. Или тебе не нужна лишняя головная боль – возиться с моим холодным трупом?.. Что ж, я и от этой помехи на твоем пути к счастью тебя избавлю. Я сейчас оденусь и уйду. Не спрашивай – куда. Это уже мое дело. Я прыгну на автостраду с пешеходного моста, или с платформы станции метро – под электропоезд. В любом случае – тебе не придется суетиться и совершать лишние телодвижения, хоронить меня за муниципальный счет. Ты даже не узнаешь в какой морг, упакованную в черный полиэтилен, меня увезут… Пусть будет так!.. Я только рада, что ты останешься жить. Ты еще восстановишь свою юридическую дееспособность. Женишься на девушке-расеянке, у которой не может быть никаких проблем с визой и трудоустройством. Не исключено, произведете на свет маленьких пухленьких расеян – полноправных граждан республики по праву рождения. И лет в тридцать ты будешь, с агукающей дочкой на коленках, сидеть на кухне за чашкой душистого чаю, наблюдая, как твоя верная, подвязавшая фартук, жена перемешивает густые щи. И тогда-то ты, возможно, улыбнешься и на минуточку вспомнишь, что больше десяти годков назад было у тебя продолжительное амурное приключение с бедной девушкой из Западного Туркестана, которая потом пропала без вести…
Ширин тонула в потоке слез. Кусала губы и обхватила голову руками. Дрожала, будто на сквозняке. А я застыл, как статуя; только моргал, глядя на возлюбленную. И стыд острым лезвием, точно яблоко на дольки, резал мне сердце.
О, как я мог забыть одну простую вещь?.. Как бы нас с моей девочкой ни пинала жизнь, как бы ни сдавливало нас железное кольцо мелких неприятностей и крупных бед, а моей милой приходится тысячекратно тяжелее, чем мне; любимой выпадает больше ударов и меньше глотков спасительного воздуха.
Мы оба – отверженные бедняки. Но какая же огромная разница в нашем положении!.. Это не у меня, а у Ширин истек срок действия визы, без которой мигрант автоматически зачисляется в ряды преступников. Это Ширин, а не мне грозит депортация на родину, где местные коллеги расейских полисменов, такие же неотесанные грубые лоси, передадут несчастную девушку с рук на руки родителям и жирному женишку-ишану.
Милой не дают жить – сохранять свою личность и волю. Так чего удивляться, что моя девочка готова совершить суицид, лишь бы не быть безгласной куклой, которой, как угодно, вертят?..
А я?.. А что я?.. Я, конечно, «тварь дрожащая», серенькая вошь и вообще ментально неполноценный. Но меня не топчет карающий государственный каблук. О, нет: мне даже подсыпают корму, как белой красноглазой домашней крыске. Мне запрещено продавать, сдавать в аренду или обменивать доставшуюся от родителей квартиру. Но в то же время государство, как не знающий сна латник с алебардой, стоит на страже моего незыблемого права жить на родных квадратных метрах и не быть выброшенным на улицу каким-нибудь двоюродным дядей, внезапно материализовавшимся из атмосферы, или троюродной хитромордой тетушкой, которая нарисуется на пороге и заявит: «Я, дорогой племянничек, приехала из Косино-Ухтомска и буду у тебя жить».
Черт возьми, мне даже платят пенсию. Копеечную, правда, но на хлеб и гречку, на оплату интернета и телефона мне хватает. Если подумать: до самой гробовой доски я мог бы жить без забот и тяжких мыслей, сутки резаться в онлайновые игры и мотать сериалы по телеящику; раз в двадцать восемь дней отмечайся у психиатра, получай свои «колеса» – вот и все обязанности, возложенные на меня нашим гуманным обществом.
Да, так бы я, наверное, и мотал бы годы, пока не превратился в хромого на обе ноги деда с блестящей лысиной и болезнью Альцгеймера. Но все изменилось в тот день, когда я увидел и полюбил мою Ширин. Коренной расейский плебей на казенном довольствии отдал сердце приезжей девушке, нерусской, не-христианке. Тогда я не понимал, что это был дерзкий бунт против самих основ государственного строя. Общество было бы довольно, если б я женился на расейской гражданке – славянке с васильковыми глазами, соломенно-желтыми волосами и вздернутым носом, дочке зажиточных родителей, имеющей собственные квадратные метры. В моей квартире мы бы жили, а квартиру супруги сдавали бы в аренду за хорошие деньги. Но я поступил иначе: я крепко связал свою жизнь с иностранкой, «азиаткой», не таящей за пазухой ни поломанного гроша. Это был вызов власть предержащим и обывателям; ведь три кита, подпирающие наше общество – это «национально-русские» ценности, расовая чистота и православная вера.
Я полюбил Ширин. Она ответила мне взаимностью. Я точно сорвал самый яркий и ароматный цветок на укромной лесной поляне. Мы делили горе и радость. Вместе терпели удары: мою девочку били за то, что мигрантка и не-гражданка, а меня – за то, что заслонял свою милую. Теперь мы подошли к роковой черте, которую осталось только перешагнуть. Так неужели в этот трагический момент я брошу Ширин? Нырну, как ушастый заяц, в кусты?.. Нет ничего позорнее такого бегства.
Нет. О, нет!.. Пусть я инвалид по психике, рохля, неудачник, слабак, но я не конченый трус. Я спал с моей девочкой. Мы столько раз, держась за ручки, бродили по лесопарку. На-днях побывали в зоопарке и палеонтологическом музее. После всего этого – мы и сгинуть должны на пару. Если я позволю моей красавице умереть одной, меня заживо изгложет ясное понимание того, что я подлый предатель.
Я почувствовал, как мое сердце рвется на куски – и заплакал.
– Прости меня, прости!.. – я протянул руки к Ширин. – Я тебе наговорил много вздора. Я не заточу тебя в квартиру, как в каземат – конечно, нет!.. Ты только не отталкивай меня, милая!.. Мы с тобой пять месяцев проводили ночи в одной постели, если за общим столом, мечтали об одном и том же. Я не оставлю тебя и теперь!.. Ты решила умереть – значит, я умру с тобой.
Моя девочка слушала меня, притихнув. По щекам ее еще сбегали струйки слез. Когда я закончил, она прижалась к моей груди и прошептала:
– Спасибо…
Сидя на полу, мы жарко обнялись и учащенно задышали. Ширин запрокинула голову и приоткрыла алые лепестки губ. Мы страстно, жадно поцеловались. Моя любимая обвила руками мне шею, а я запустил пальцы в черноту длинных волос моей милой, перебирал мягкие густые локоны.
Я не верю в бога, но мне нравится выражение «браки заключаются на небесах». Причем речь здесь идет, конечно же, не о штампе в паспорте. Сейчас мы подтвердили своим пьянящим поцелуем наш брак, заключенный по обычаю заоблачных музыкантов гандхаровов. Не осталось места подозрениям и недомолвкам, как будто солнце разогнало тучи. Все стало понятно и просто: мы любим друг друга, мы жили, горевали и радовались вместе – мы умрем вместе. Жестокий несправедливый мир не одержал над нами полной победы: мы не дали себя разлучить – держась за руки, канули в небытие. Мы – Тахир и Зухра, Меджнун и Лейли.
Кровь сильнее застучала у меня в висках. Как ни странно, ожидание скорой смерти раздувало во мне любовное желание. Говорят, так бывает у животных: предчувствуя гибель, самец торопится заронить в самку свое семя, чтобы «воскреснуть» в потомстве, которое та произведет на свет.
Мы целовались так, будто не виделись триста лет. А что удивляться?.. Мы же прощались друг с другом!.. Я уже шарил рукою под футболкой моей девочки – ласкал маленькие плодики-груди, на которых не было бюстгальтера. Ширин таяла от моих нежных, а иногда и чуть грубоватых прикосновений…
…Лежа на полу, мы долго приходили в себя. Я хотел бы, чтобы мы вечно так давили линолеум, в приятном изнеможении. Ширин подобрала свои футболку и трусики, встала и кратко сказала:
– Пора.
Я понял милую по одному слову. Занавес еще поднят – разыгрывается последнее действие нашей драмы. В глубоком молчании мы прошли из кухни в ванную. Влезли в ванну, включили воду, намылились. Ширин вооружилась мочалкой. Сначала с усердием поскребла меня, затем – себя. С головы до ног мы были покрыты мыльной пеной. Моя девочка взяла шампунь и помыла нам волосы. После всех гигиенических процедур мы ополоснулись под теплым душем
В спальне, над расстеленной по полу газетой рекламных объявлений, Ширин постригла маникюрными ножницами наши размягчившиеся от воды ногти. Потом достала из ящика тумбочки гребешок. Сперва причесала мои чуть посветлевшие после купания волосы, потом долго колдовала над своими; моя девочка заплела себе две длинные тяжелые косы. Мы были теперь свежие и приглаженные, как на цветной картинке.
Милая открыла шкаф и стала придирчиво перебирать одежду. У меня дернулся кадык, на глаза навернулись непрошеные слезы, которые я поспешил смахнуть. Я подумал: с такой тщательностью, как Ширин, родственники покойного подбирают, во что обрядить умершего, когда готовятся к похоронам. Это какая-то насмешка жестокой Вселенной: мы, без трех минут мертвецы, сами подыскиваем, в какой одежке нам навсегда уснуть.
Моя девочка остановила выбор на кружевных красных трусиках и лифчике, а поверх надела симпатичные атласные брючки и белую рубашку с серебряной брошкой в виде дельфина. Меня нарядила попроще: в серую футболку с изображением китайского дракона и спортивные штаны. Мы были готовы к нашему последнему часу.
По-прежнему ничего не говоря, мы вернулись на кухню. На столе – два стакана воды и две белеющие кучки таблеток. Осталось только принять смертельную дозу лекарства. Мне послышалось, представилось: где-то за стенкой грохают старинные часы с римскими палочками и галочками на циферблате – отсчитывают финальные секунды нашей жизни. Удары смолкнут, разок надрывно прокричит механическая кукушка. Это будет значить: нас больше нет, нас засосала черная бездна небытия. Две души распались на атомы, которые рассеялись по мировому пространству.
Моя милая сгребла в пригоршню одну кучку таблеток, другой рукой взяла стакан. Движения Ширин были удивительно плавные. Я тоже поднял стакан. Но сейчас же меня точно прошиб озноб – я затрясся, как грешник на страшном суде, или как папуас в одной лишь юбке из пальмовых листьев, силой мысли перенесшийся на Чукотку. Стакан чуть не выпал из моих разжимающихся пальцев. Немного водички выплеснулось через край.
– Не бойся, – тихо сказала моя девочка. В ее сладком голоске были нежность и поддержка.
Я вытянулся в струнку. Мне стало стыдно, что моя милая смелее меня. Шумно вдохнув и выдохнув, я набил рот таблетками и вылил в себя свой стакан воды.
– Хорошо, дорогой… – Ширин, куда изящнее, чем я, в несколько приемов (по три-четыре таблетки за раз) приняла снотворное, запивая водой.
Взяла меня за руку, глянула мне в глаза:
– Вот и все… Теперь надо только… подождать.
Мы переместились в спальню. Опустили штору на окно. Мы ощущали сейчас особую привязанность друг к другу. Я так и впитывал, так и впитывал взглядом облик милой – будто бы мне, когда я умру, как на экране в кинотеатре будут показывать последнее, что я видел в жизни.
В сером полумраке спальни мы улеглись на кровать поверх покрывала. Стояла звенящая тишина, которую не хотелось вспугнуть ни вздохом, ни словом. Оставалось, и правда, только ждать, когда нас сморит сон, который незаметно перетечет в смерть. Мы были вымыты, причесаны и одеты. («Готовы при полном параде предстать перед богами смерти», – с кривой усмешкой подумал я). Когда, по наводке соседей, к нам вломится полиция, мы будем выглядеть более или менее пристойно, насколько это вообще возможно для остывших тел, покрытых трупными пятнами.
Пролежав в молчании минут десять, мы все же начали переговариваться. Тихонько, как бы боясь нарушить торжественность момента. Как бисеринки на нитке, мы перебирали самые красивые и яркие эпизоды нашей такой недолгой совместной жизни, наших бурных любовных отношений.
– Помнишь лохматых овцебыков из зоопарка?.. – спрашивала моя милая. – Они такие мощные, здоровые – истинные тяжеловесы. Но как легко и с какой быстротой они носились друг за другом на своих копытах!.. Трудно ждать подобного проворства от столь массивных животных…
– Да, помню, родная, – со слабой улыбкой отзывался я. – А ты помнишь наш первый поцелуй?..
– Конечно, солнце…
Так, лежа в обнимку, мы будто заново переживали все хорошее, что было с нами за последние пять месяцев. Наконец, веки у нас начали слипаться. Ширин зевнула, красиво прикрыв ротик ладошкой. И прошептала:
– Я засыпаю… Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – дрогнувшим голосом ответил я.
В мозгу моем метеором пронеслась нерадостная мысль, что моя красавица не просто погружается в сон, а закрывает глаза навсегда.
Милая удобно устроилась на боку, подложив под голову руку, личиком уткнулась в мое плечо – и скоро мерно засопела, как зайчик. На меня вдруг напал испуг: что если Ширин и правда уже не проснется, а на меня снотворное не подействует?.. Остаться живым, когда возлюбленная умерла – казалось мне сейчас страшнее, чем сгинуть обоим. Неужели я похороню свою звездочку, чтобы одному влачить, как прикованную к ноге гирю, постылое жалкое существование?.. Навсегда лишиться света, как слепой?.. Предаваться воспоминаниям – точно глотать разбавленный вином яд?..
Но я не успел удариться в панику: голова моя, будто сделавшаяся свинцовой, упала на подушку; я почувствовал, что соскальзываю в сон. Прежде чем окончательно выпасть из яви, я поцеловал мою девочку в смуглую щечку. Милая улыбнулась – но глаз не открыла.
23.Насмешливые боги
Видения. Сказочные видения…
Заснув, я не канул в непроглядную тьму. А игрушечным корабликом поплыл по волшебной реке, золотящейся в лучах луны. И по берегам – точно зажглись огромные плоские экраны, транслирующие в блеске и красках мои самые потаенные мечты.
Вот живая картина: Ширин и я резвимся на светло-желтом песчаном пляже. С тихим шумом волны, кажущиеся то синими, то зеленоватыми, накатываются на берег. Кругом – ни души. Только пара полосатых шезлонгов да грибом торчащий из песка цветастый зонтик на полутораметровой «ножке» напоминают: мы в цивилизованном мире, а не как Адам и Ева в древнем эдеме, где кроме нас никого нет. Моя девочка прыгучей тонконогой газелью убегает от меня. Потом оборачивается и, задорно смеясь, срывает с себя купальник. Чего моей милой стесняться, если на пляже только мы вдвоем?.. Выгнув спину, отведя руки назад Ширин подставляет свое прекрасное гибкое смуглое тело жаркому солнцу.
Другая картина: я захожу в спальню, где, присев на край кровати, моя милая держит на коленях сладко агукающего ребенка. В комнате царят чистота и порядок: окна вымыты до такой прозрачности, что и вовсе не заметишь стеклопластик; полы сияют; на тумбочке, в вазе – алым пламенем горят розы. Совсем не похоже на холостяцкую берлогу или на убежище дурашливой юной пары, только-только начавшей совместную жизнь.
Игривое чадо, не переставая издавать неповторимые, ласкающие слух детские звуки, пытается достать ручонкой то до подбородка, то до щеки счастливой молодой мамы. Ширин, в порыве нежности, целует малыша и тепло улыбается.
Я подхожу ближе и тоже целую – сперва мою милую, а затем дитя. Ребенок реагирует на мое появление – дергает ручками-ножками, балакая на своем, недоступном для взрослых, языке.
«А ну-ка угадай, что папа принес?..» – весело интересуюсь я, гладя малыша.
Малыш, еще не умеющий разбирать слова, но что-то улавливающий по моей интонации, радостно мурчит. Я достаю из-за спины резинового ежика: «Смотри: это ежик».
Балакающий ребенок тянется к игрушке. Моя милая пересаживает дитятко с колен на покрывало. Рядом я кладу ежа. Восторгу малыша, выражаемому нечленораздельными звуками, хаотичными движениями и морганием больших (агатовых, как у мамы) глазок – нет предела.
«Ползет, ползет ежик», – говорит Ширин, передвигая игрушку по кровати.
Малыш несколько секунд удивленно смотрит на «ползущего ежика». А потом устраивает настоящую охоту на резинового зверька, пуская в ход свои пухлые ручки. Мы с моей девочкой переглядываемся: нам хорошо, как индийским богам, пригубившим напиток бессмертия амриту.
В радужном сне сбывались все наши с милой сокровенные мечты, о которых наяву мы лишний раз и обмолвиться не смели. Бумажный кораблик уплывал все дальше по искрящейся под луною реке. Цветастые видения сменялись, будто в калейдоскопе. Вот мы с любимой гуляем по летнему зоопарку – гораздо более оживленному, чем зимний. Кругом полным-полно зелени, цветов. За стеклянной оградой черно-белые панды лакомятся бамбуком, а в соседнем вольере плещется в пруду влаголюбивый тапир. Моя девочка ведет за руку забавного карапуза в синей кофточке и белых штанишках. Ребенок весь перемазался в шоколадном мороженом – и хохочет, хохочет. «Ай-яй-яй», – грозит пальчиком Ширин и достает из сумочки антибактериальные салфетки, чтобы вытереть малыша.
Я видел, как мы с милой целуемся на фоне пирамиды Хеопса. Как, перегнувшись через перила на палубе туристического теплохода, смотрим на следующую за судном резвую стайку дельфинов. Или моя девочка полулежит на мягких подушках на широкой кровати в номере люкс шикарного отеля; а я подаю возлюбленной стакан прохладного ананасового сока.
Постепенно картины становились расплывчатыми и неясными. Они смешивались, как смешиваются в стакане кипяток, молоко и кофейный порошок. Как старую пожелтевшую газету сминая видения, в которых мы с Ширин наслаждались земным и неземным счастьем, откуда-то из глубин моего существа прорывались совсем другие образы. Передо мной представал длинный и толстый, как сосновый ствол, покрытый узорами змей, извивающееся тело которого увенчивала голова Савелия Саныча. Похотливый директор шипит, как и положено мерзкому пресмыкающемуся. Открывая рот, демонстрирует раздвоенный длинный тонкий язык. Да еще изогнутые лезвия клыков – отрастил-таки вместо зубов, которые я выбил уроду хорошим ударом с ноги.
Бахром, отвратительно гогоча, парил на черных крыльях под самыми тучами и плевался ядовитой пеной. Пена на лету почему-то скатывалась в комок, а упав на землю – испепеляла траву на газонах либо прожигала асфальт.
Арсений Петрович, Анфиса Васильевна, полицай с козлиной рожей, которого мы видели однажды на улице – все, кого я и моя девочка не любили или боялись, проходили в облике чудовищ. У Анфисы Васильевны не было туловища. Прямо из головы – оттуда, где должна начинаться шея – у рекрутерши отрастали мохнатые паучьи лапы, которыми Анфиса ловко перебирала, не отставая от собратьев-монстров. У Арсения Петровича вместо ног были змеиные хвосты – от каких-нибудь анаконд или сетчатых питонов – а голову «украшал» кроваво-красный петушиный гребень. «Козлячья рожа» был с рогами, а заросшие черной шерстью ноги полицая (жандарм был без штанов – только в семейных трусах в белый горошек) оканчивались раздвоенными копытами. По-моему, напоминающий сатира полисмен был даже подкован – потому что при каждом шаге жандарма раздавалось звонкое «цок-цок-цок».
Можно ли сойти с ума во сне?.. Если «да» – то именно это происходило со мной. Игрушечный кораблик не плыл теперь по течению легко и свободно – а петлял, огибая страшные водовороты. А из какого-то бездонного колодца долетал едва уловимый хрип моего придавленного, померкшего сознания.
Невозможно сказать, сколько все это длилось. Во сне мгновения, как полоска резины, неимоверно растягивались. Ужасу, казалось, не будет предела. Но я ошибся: меня вдруг выбросило из кошмарного сна, точно сами соленые воды моря вытолкали ныряльщика в ластах и маске из глубины на поверхность. Я только услышал, как бы со стороны, мучительный стон – и широко распахнул глаза. Скорее всего, стон был мой – но собственный голос показался мне чужим.
Тяжелую голову не удавалось ни приподнять, ни повернуть. Поэтому минут пять я смотрел сквозь сероватый непрозрачный воздух только в потолок. Боком я ощущал прижавшуюся ко мне Ширин.
«Ты принял слоновью долю убойного снотворного, но не умер, – поспешило объяснить ситуацию мое внутреннее «я». – Ты просто спал – и проснулся».
Обессиленный, разбитый – я, как мозаику, собирал себя по кусочкам. Наконец – у меня получилось оглядеться. Мгла оплетала комнату плотной паутиной; контуры предметов были замыты. Очевидно, сейчас вечер. Сколько я проспал?.. Больше суток?.. Рядом со мной, с подложенной под голову рукой, лежала моя милая. Я не улавливал сопения моей девочки. Веки у нее слиплись, косы – чуть растрепались, на лице – насколько я мог разглядеть – застыла боль.
