Остров Буян

И вдруг со звонницы Троицкого собора поплыл колокольный благовест.

Толпа приумолкла и прислушалась. Сквозь гул донеслось по улице пенье молитв, и возле Троицкого собора заколыхались хоругви.

По улице с двух сторон стекались встречные толпы: два десятка попов и дьяконов в золотых и серебряных ризах в сопровождении черной толпы монахов и чинных богомольцев шли от Троицкого собора, из Крома. Синий дым ладана взлетал из кадил и казался крылатым облаком, в клубах которого, под сенью святых знамен, ведомый под руки, плыл сам владыка Макарий в золотом облачении и в митре, с крестом в одной руке, другой рукой опираясь на высокий пастырский посох, отчего его поступь была особенно торжественна и величава.

С другой стороны приближалась толпа разношерстного сброда, разбившего хлебные лавки и готового в ярости сокрушить все, что ему попадет на пути…

Толпа горожан подошла вплотную, сблизилась с крестным ходом и остановилась с обнаженными головами. Многие крестились.

– Пошто, владыко, ныне молебен? Какому святому? – непочтительно громко спросил Юхим, предводитель толпы.

Макарий поднял крест и трижды осенил им толпу.

– Во имя отца и сына и святаго духа! – внятно сказал он.

– А-ами-инь! – пропел хор за его спиной.

В ответ на благословение архиепископа вся толпа горожан закрестилась.

Владыка обвел глазами близстоящих людей и сочным голосом звонко воскликнул:

– Братья! – Голос его пролетел свободно и внятно. – Радуйтесь, братья мои во Христе! – сказал он, уже уверенный в том, что вся толпа слышит его голос и подчинится ему.

Он сказал это просто, словно родной отец сообщал своим детям счастливую весть:

– Слышали ль, братья, волею божьей какое добро совершится? Тому тридцать лет, как отпали от нашей земли некие земли ко свейскому государю. Из тех земель русские люди текли к матери нашей, святой православной церкви и к Русской державе. А ныне свейская государыня-королева, по слову мирного докончания и закону, от нашего государя любезного тех людей назад воротить восхотела… А их многи тысячи, братья!..

Макарий рассказывал, и толпа внимала.

– И сказал государь наш великий Алексей Михайлович, буди он здрав: «Легче богатства лишиться, нежели одного из российских людей воротить на чужбину!» И собрал государь велику казну по скарбницам и множество хлеба по житницам и тот хлеб и казну ту восхотел послати государыне свейской, дабы не быть кровопролитью и не отдать православные души в латинскую веру.

Макарий уже видел свою победу: народ внимал ему затаив дыхание. Владыке казалось, что слышно в грудях биение сотен сердец.

– А вы, вы, братья возлюбленные, за тот выкупной хлеб заводите гилевание и мятеж… Стыд, братья!..

– Да кто же нам сказывал, владыко, на что тот хлеб? – выкрикнул одинокий голос из толпы, и вслед в толпе прошел тихий ропот.

– Помолимся, братья, о здравии государя, и с радостью отдадим хлеб и злато за ближних наших, и не воспрепятствуем, братья, Федору, хлеботорговцу, вершити торг добрый…

– Вишь, вишь, куды клонит, Лиса Патрикевна! – воскликнул мясник Леванисов. – Об Федоре вся забота!

– Кончил, что ли, владыко? – громко спросил Юхим.

Макарий растерялся и не сумел ответить.

– Когда кончил – ступай отселе домой! – продолжал Юхим. – Срамно божий образ таскать в заступу врагу-живодаву. А не уйдешь, то мы сами от сраму святые хоругви снесем в собор…

– А тебе, шапку сняв, да по шее! – воскликнул зелейщик Харлашка, дерзко подскочив вплотную к архиепископу.

– А попам подолы заголим да по голым задам плетьми их отхлещем! – крикнула озорная старуха Хавронья.

– Добер бобер! Отдал хлеб, да и скок вприсядку! – зыкнул хлебник Гаврила. – Дай-ка мы троицких житниц пощупаем – весь ли ты отдал хлеб?

– Идем, браты, щупать троицких житниц! – воскликнули разом несколько голосов с разных сторон.

Юхим кивком головы указал архиепископу на толпу.

– Слышь, владыко святой, от греха ворочай-ка с дороги оглобли.

– Надругатели! – крикнул владыка сорвавшимся голосом, высоко взмахнул жезлом, словно собрался пронзить им, как копьем, сердце Юхима, но опустил конец и ударил в снег.

– Ладно, владыка, уж ладно! Ты плюнь на них! Ну их! Пойдем ко двору, – добродушно сказал Прохор Коза, только что прибывший во Псков и теперь находившийся тут же в толпе.

Взяв Макария за плечи, он поворотил его, как хмельного кума после вечерки.

Толпа горожан, смяв кучу попов и монахов и оставив позади золотые ризы и черные рясы, пустилась бегом по улице к последней из емельяновских житниц, стоявшей вблизи воеводского дома…

Попы и монахи сзади толпы плелись вразброд обратно к Троицкому собору…

Иванка вошел в сторожку при свечной лавке, где теперь жил отец.

Бабка Ариша, измученная, потная, с волосами, выбившимися из-под платка, тяжело дыша, сидела в сенях на мешке.

– Насилу доволокла. Аж вся взмокла! – сказала она, не оглянувшись и думая, что вслед за ней входит Истома.

– Ну и бабка! – воскликнул Иванка, затворяя дверь от мороза и скидывая с плеч на пол громадный куль.

Услышав возню и возгласы в сумерках, вышел к дверям Истома.

– С хлебушком, бачка! – весело крикнул Иванка и обнял одной рукой отца, а другой ошалевшую от неожиданной встречи бабку.

Несмотря на ударивший сильный мороз, Иванка вспотел под тяжестью принесенного хлеба. Глаза его посинели еще больше от радостного возбуждения и казались ярче васильковой рубашки, в которой он пробыл весь день на морозе.

Отец и бабка, Федюнька и Груня – все обнимали, ласкали его и не могли на него наглядеться. Вздули свечу.

– А что же ты в одной рубахе? – спросила бабка Ариша после объятий и поцелуев.

– Бег по улице, а девка какая-то крикнула: «Красный тулуп!» Я думал, «краденый тулуп» – взял да кинул…

– Помнит Иванушка бабкины сказки! – с удовольствием проворчала бабка. – А кто ж его взял?

– Красная девка…

– Ох, Иванка, – вздрогнула бабка, – пропала твоя девка, а была такая, что лучше ее все равно не сыщешь!

– Как пропала? – остолбенел Иванка, поняв, что намек бабки относится к дочери кузнеца.

– Просватана ноне, – пояснила старуха, – за дружка твоего Захара. Сам ты его к ним о святках привел! – ворчливо сказала бабка в обиде, что ей не придется хозяйничать в доме с такой пригожей и ласковой невесткой…

– Э, больно надо! Другую найду, еще краше! – с отчаянием и деланной удалью воскликнул Иванка и, хлопнув дверью, как был, в рубашке, выскочил вон из избы.

Отплатить Аленке! Отомстить ей самой жестокой местью…

Он пришел к тому дому, где поутру стояла у ворот девушка, крикнувшая ему: «Скинь шубейку». У ворот возле дома теперь играла девчурка лет девяти. Он узнал дом стольника Ордина-Нащекина, лучшего дворянина города.

Иванка уставился в окна.

– Кого тебе? – любопытно спросила его девчурка.

– Девку жду, – ответил Иванка. – Тут девка тулупчик да шапку нашла. Ты про то не слыхала?

– А пошто же ты кинул тулуп?

– Я не кинул, а потерял, – возразил Иванка.

– Потерял? – сочувственно протянула девчурка. – А тут все смеялись, что кинул… Иди ей скажи, что ты потерял.

– А ты ей скажи. Я в дом не пойду, пусть сюда принесет.

– Что же ты на улице будешь? Замерзнешь! Я вот в шубейке застыла, какой мороз! А шапку ты тоже, знать, потерял?

– Потерял, – подтвердил Иванка.

– Какой-то смешной! Такой растеряха! – с укором сказала девчурка. – Ну что ж тут-то ждать? Иди в дом.

– Боюсь – дом, чай, стольничий…

– Не бойся. Сам-то тише воды сидит в горнице и окна завесил, а матка той девки по хозяйству хлопочет, а девку зовут Аксюша… Не бойся. Иди, я тебя проведу, – покровительственно сказала девочка, провела Иванку и указала дверь в задней светелке, где жила Аксюша с матерью-вдовой, дальней родственницей стольника, выполнявшей обязанности ключницы.

– Выкуп за тулуп, – засмеялась Аксюша, сразу узнав кудрявого бегуна.

Иванка схватил ее и поцеловал.

– Вот тебе выкуп! – сказал он.

Девушка выскользнула из его рук.

– Ишь, вострый какой! А хошь – крикну? Тебя на конюшню сведут за такой-то выкуп да плетью!.. – сердито сказала Аксюша.

– Губы у тебя горячие, а сердце ледяное, – ответил Иванка. – Я сколь без шубы ходил, промерз, и вся моя вина, что погрелся, а ты плетьми за то хочешь?

Но девушка, увидя его испуг, уже не сердилась.

– Слова молвить еще не поспел, а целоваться полез! – с укором сказала она. – Парня никто не попрекнет, а девке-то срам! Что я тебе худо сделала, что меня осрамить хочешь?!

– Я тебя срамить не хочу. Сам не ведаю, как поцеловал. Губы твои такие – не хочешь, да поцелуешь!

– Знаю парней! Небось каждой девушке поешь! – недоверчиво сказала она. – Тулуп твой вонючий в горницу я не носила. Спросишь у конюхов. Отдадут – ладно, а пропили – их счастье! Смеялись дюже: прозвали тебя «дурачок – скинь кафтан»…

– Аксюша, – сказал Иванка, – что же, я возьму тулуп и уйду, а тебя неужто больше и не увижу?

– Пошто тебе меня видеть? – сурово сказала Аксюша. – За жениха я сговорена, – неожиданно выпалила она.

– За старого, чай! – поддразнил Иванка.

– Ан врешь! Врешь! – со смехом воскликнула девушка.

– Ан не вру, слыхал – за старого, за плешивого!

– Ан врешь! – хохотала она. – На тебя похож, покрасивше тебя, синеглазый да молодой, а ты не знаешь его, он не псковский.

– Ан знаю! – подзадорил Иванка. – Плешивый, беззубый, – и тихо добавил, сам не зная, зачем: – Не ходи за него…

В эту минуту послышались шаги на лестнице.

– Матка! – шепнула Аксюша и, быстро схватив Иванку за оба плеча, толкнула в соседнюю каморку, повернула к пологу, за которым стояла кровать, пригнула к полу и почти засунула под кровать.

Он едва успел подобрать ноги, когда мать Аксюши торопливо вошла в светелку.

– Все прибрано в горнице? – спросила она.

– Все, матушка.

– Полог у постели оправь, – заметила мать. – Время-то какое! Афанасий Лаврентьич гостей хочет примать в нашей светелке, – зашептала она дочери. – У тебя, говорит, в светелке лишних ушей нет. Аксюшу, говорит, уведи вниз, пряниками, орехами, говорит, угости. Пусть, говорит, с девушками позабавится, а мы у тебя посидим – думу подумать надо…

– Столько горниц в доме у стольника, а не нашел краше нашей конуры, – насмешливо сказала Аксюша.

– Сказывала! Не твое, баит, бабье дело указ давать! Старика Устина на лестнице велит посадить, а всю дворню собрать в людской, а ворота на запор, да собак спустить, да караульщиков выставить, а девушки бы с тобой игрались и ты бы смотрела за всеми, чтобы ни одна подслушивать отнюдь не пошла бы.

– Что я, собака, что ли! – огрызнулась Аксюша.

– Марья Андревна! – позвали внизу.

– Иди, иди, Афанасий Лаврентьич кличет, – поторопила Аксюша мать.

– Иду, – откликнулась та и поспешно вышла.

– Уходи скорей, покуда ворота не заперли, – зашептала Аксюша Иванке. – Тулупчик твой у деда возьмешь…

И Иванка едва успел выскочить из горенки прежде прихода гостей стольника.

Уже на лестнице, натянув свой тулупчик, Иванка услыхал внизу голоса и затаился.

– Осторожно, сударь, тут порожек, – сказал старик слуга стольника, присвечивая на лестницу фонарем, и Иванка, к своему изумлению, признал в «Госте» стольника земского старосту Подреза…

Иванка выскользнул во двор. Он повернул от крыльца не к воротам, а обратно, в глубину двора, чтобы уйти неприметно, «задами» стольничьей усадьбы. Оглянувшись, он увидел еще две смутные тени «гостей», вошедшие на крылечко, с которого он только что спустился.

«Не зря столь гостей у стольника. Сказать поскорее Гавриле Левонтьичу!» – подумал Иванка.

Рано утром пустился он к дому Томилы. На его тревожный и нетерпеливый стук калитка отворилась. Во дворе летописца стоял, улыбаясь, Захарка. При виде Иванки улыбка сбежала с его лица. Он растерялся, словно встретясь с выходцем из могилы.

– Захар… Ты тут отколь? – удивленно спросил Иванка.

– Здравствуй, Ваня! У нас на Руси здравствуются прежде! – первым придя в себя и дружески усмехнувшись, воскликнул Захар.

Он сделал движение, как бы желая обняться после долгой разлуки, но Иван отшатнулся.

– Здравствуй, коли не шутишь, – нехотя буркнул он. – Томила Иваныч дома? – И он по-хозяйски прошел мимо.

В доме Слепого встретил Иванка и хлебника, который так и провел ночь в беседах с другом. Иванка обратился к летописцу.

– Тайное слово есть до тебя, Томила Иваныч, – шепнул ему Иванка.

– От кого таить? Сказывай, – подбодрил Томила.

Но Иванка уперся. Когда Томила вышел с ним в сени, Иванка торопливо зашептал о том, что стольник Ордин-Нащекин изменщик города, что случай открыл ему тайное сходбище.

– Не бойся. Проведали еще раньше и даже поболе того, – успокоил летописец Иванку. – Был там свой человек…

– Подрез! – обрадовался Иванка.

– Да нет, не Подрез – иной, – возразил Томила. – Захар ночью прилез, – пояснил он, – да нам с Гаврилой все рассказал. Да сейчас он к Подрезу побежит, его упредить, а ты беги-ка стрельцов призови – Копытова да Ягу.

– Да Подрез же там был!.. – воскликнул Иванка. Он видел Ивана Подреза своими глазами.

– Бредишь, рыбак, – оборвал Томила. – Нам все ведомы, кто там был. Обознался ты.

Иванка не думал, чтобы его обмануло зрение, но уверенность Томилы заставила и его усомниться…

Захарка с Гаврилой спорили, что делать дальше.

Гаврила уговаривал тотчас схватить всех, кто был вчера в доме стольника, но Захар возразил, что так они его предадут, а сейчас ему верят заговорщики дворяне и большие посадские, и он сможет дальше быть еще полезнее городу.

Томила тоже смотрел на дело иначе, чем хлебник.

– Не время еще нам всю силу брать, – сказал он, – поздно – худо и рано – худо. Выждем. Еще города пристанут, тогда нашей силы во сто крат больше будет.

К полудню собрались несколько человек стрельцов, казаков и посадских, и в доме Томилы началось обсуждение городских дел.

Кузя не знал, удалось ли медведчику выручить друга. По дороге он упросил проезжего порховского знакомца подсадить его в сани и доехал не во Псков, а к отцу в Порхов… И в ту же ночь, как приехал, вместе с Прохором из Порхова они помчались во Псков, чтобы предупредить Гаврилу о том, что Василий Собакин привез в город посадский извет.

Прохор и Кузя въехали во Псков под гул сполошного колокола Рыбницкой башни, под вой набата со псковских церквей. Они были на площади при расспросе Логина Нумменса Томилой Слепым на дощане, и, когда толпа с Рыбницкой площади устремилась к дому Федора Емельянова, Прохор был там, Кузя же, измученный дорогой, усталый, завалился спать на печи у Гаврилы.

Поутру, когда он проснулся, тетка была осунувшаяся и тревожная. Она не сомкнула глаз, ожидая мужа, но хлебник так и не вернулся домой до утра.

– Кузьма, сбегай к Слепому, – сказала она. – Робенка страшусь по городу посылать. Народ-то толпами ходит, шумят… Узнай, чего с Гаврей.

И Кузя пустился к Томиле.

Он застал здесь Гаврилу, отца и много других знакомых и незнакомых людей, стрельцов и посадских. На голом столе площадного подьячего стояли пустые сулейки, кружки, валялись рыбные кости, луковая шелуха и посреди всего большое блюдо с остатками квашеной капусты. Было так, словно все они провели ночь за разгульной пирушкой, но все были трезвы. Сидели в шубах и шапках. В избе было холодно.

Среди других Кузя увидел Иванку, и в тот же миг он забыл о Гавриле, об отце и обо всех других. Друзья обменялись такими сияющими, радостными взглядами, что все остальные заметили это и улыбнулись их дружбе…

– Поспел казак-то?! – сказал Кузя.

– Гурка да не поспеет! – громко ответил Иванка.

– Ну, ну, Кузьма, ты пробирайся к нему поближе, да не мешайте нам, – сказал Прохор, пропуская сына в тот угол, где сидел Иванка…

И снова все сразу в избе заговорили. Голоса мешались в горячем споре о том, что делать дальше. Всем было ясно, что воеводская власть пала, но город не мог оставаться без всякой власти. Земские всегородние старосты должны были взять в руки город, однако после вчерашних погромов они отделились от всех остальных посадских, сидели в Земской избе и не шли ни к кому на совет, когда их позвали.

«Мы свое станем земское дело править, какое раньше вершили, иных дел не ведаем, да и ведать не нам!» – заявили они.

– Надобе, братцы, созвать всегородний сход да в нашем вчерашнем деле писать челобитье государю всем городом об изменном немце и об его расспросных речах. Да также писать на Емельянова челобитье. А для того челобитья собрать всегородний сход земским старостам, – предложил Михайла Мошницын.

– Они не схотят, Михайла Петрович. Трясутся. Семка Менщиков, тот аж зубами стучит от страху. Слезами плачет – баит: «Побьет нас всех государь, показнит!» – сказал Прохор.

– Государь не казнит за правду. Мы выборных верных пошлем! – уверенно воскликнул Гаврила.

– Пошли, братцы, в Земскую избу! Всем скопом пойдем! – решительно и настойчиво позвал стрелецкий пятидесятник Максим Яга.

И вдруг, словно всем надоело спорить, они дружно поднялись, шумно отодвигая скамьи, оправляя шапки и кушаки.

Иванка и Кузя вышли со всеми…

Земские старосты отказались ударить в сполошный колокол, и гости Томилы всей толпой направились к Рыбницкой башне. Старик Фаддей, сторож башни, не соглашался дать ключ от колокола без указа воеводы или Всегородней избы. Посадские спорили с ним. Наконец Максим Яга не стерпел, тряхнул старика за ворот и сам отобрал у него ключ.

– Силом взял – твое дело! Не мой ответ! – спокойно сказал старик. – И давно бы так-то!

Все вокруг засмеялись.

– Коли так, пусть ключ у меня останется, чтобы тебя не трясти, а то в сердцах в другой раз так и душу вытряхну! – усмехнулся Максим.

Иванка схватил веревку сполошного колокола, и город вновь ожил – начался всегородний сход…