Стинг. Сломанная музыка. Автобиография

Я не был большим поклонником так называемых recreational drugs, рекреационных или уличных наркотиков. Мой интерес к этим препаратам был коротким и весьма поверхностным. И все же информация о свойствах аяуаски убеждала, что этот отвар позволяет получить впечатляющий опыт, способный изменить жизнь человека. Я чувствовал, что готов к тому, чтобы сделать этот шаг. Если этот опыт окажется для меня опасным с психологической или какой-либо другой точки зрения, то я могу сказать себе, что был достаточно взрослым человеком, чтобы пойти на риск, точно так же, как если бы решился покорить гору или сесть на мотоцикл. Во время разговоров с опытными дегустаторами аяуаски меня удивил тот факт, что они называют препарат не наркотиком, а медицинским средством. «Наркотик, – сказал один из таких людей, – мгновенно дает тебе награду – ощущение удовлетворения, будь то сигарета, алкоголь, кокаин или героин, но потом ты расплачиваешься головной болью, похмельем на следующий день или хуже – зависимостью. Выкури большое количество сигарет, и ты умрешь. Препараты традиционной медицины не дают тебе чувство моментального удовлетворения. В конце концов ты можешь остаться довольным результатом, но сперва тебе придется за это заплатить. Аяуаска является именно таким медицинским средством».

Я понятия не имел, что он имел в виду, но вскоре мне предстояло это узнать.

Прошло примерно двадцать минут. Музыка продолжает играть. Стул главного mestre церемонии не пустует ни минуты. Если он выходит из зала, то кто-то из помощников обязательно занимает его место. Во всем чувствуется убаюкивающее следование правилам, давно заведенному порядку и ритуалу.

Первым звоночком действия снадобья становится появившийся в голове высокочастотный звук, похожий на свист, которым зовут собаку. Кроме того, я чувствую, как все сильнее немеют губы и ощутимо падает температура тела. Меня начинает знобить, сначала не так ощутимо, но потом все сильнее и сильнее. Ощущение холода разливается от ступней, волнами поднимается по ногам, и вот я уже весь трясусь. Не понимаю, что со мной происходит: то ли это естественная реакция организма, то ли мне просто холодно. Голова достаточно ясна, чтобы не поддаваться панике и стараться ровно дышать, но потом к горлу подступает тошнота, которая постепенно распространяется и на область живота. Кажется, внутри меня извивается змея, пытаясь вырваться наружу. Неимоверно хочется, чтобы меня вырвало, и я крепче впиваюсь пальцами в подлокотники стула и стараюсь дышать как можно глубже.

Внутри тела, по каждому сосуду и артерии, по ногам до самых пальцев и вдоль сухожилий рук движется что-то безжалостное и мощное. В пальцы рук хлынула энергия инопланетянина. Омерзительное послевкусие во рту кажется материальным воплощением страха, и я понимаю, что овладевшая мной химическая сущность гораздо сильнее меня самого. Во мне нарастает настоящая буря, а на улице снова раздается гром, раскатистое и зловещее предупреждение небес. Я поворачиваюсь к Труди. Видимо, она уснула, но я вижу, как под закрытыми веками в разные стороны дергаются глазные яблоки, а брови нахмурены, словно она о чем-то задумалась. «Да поможет нам Господь», – шепчу я, и на этот раз в моих словах нет ни капли иронии.

Кажется, что все присутствующие в зале находятся в точно таком же состоянии внутренней борьбы. Кто-то извивается на стуле, кто-то сдался и сидит, открыв рот, словно труп, некоторые кажутся спокойными и поглощенными галлюцинациями. Затем контрапунктом грому на зал обрушиваются звуки рвоты и рыганий.

Меня предупреждали, что это часть общего процесса, но ничто не способно подготовить к печальным звукам горестной и яростной музыки унизительного физического страдания. Я едва сдерживаюсь и вижу, как многие вскочили со стульев и бросились к выходу. Некоторые добегают до выхода из зала, некоторые – нет. На полу стоят ведра с опилками, которыми можно присыпать лужи желчи.

Пожалуйста, дайте пройти, я не хочу, чтобы меня здесь вырвало, я не хочу оказаться в таком неловком положении, дайте мне пройти.

Наши mestres спокойно сидят за столом в центре комнаты, словно все происходящее вокруг них является обычным делом. Они тоже испили отвара, и, хочу заметить, в бо?льших дозах, чем остальные, однако у них нет рвоты и дискомфорта.

Стоя у окна, одна несчастная душа, как мне кажется, изгоняет страшных демонов из внутренностей своего личного ада. Я затыкаю уши, стараюсь делать глубокие вдохи, но понимаю, что надолго меня не хватит. Я уже не дрожу, поселившаяся в животе анаконда яростно рвется наружу. На лбу и на груди появляются капельки пота, а глаза закатываются. Неужели я по собственной воле пошел на этот эксперимент? Похоже, я спятил. Никогда в жизни я не чувствовал себя так плохо и настолько испуганным… Раздается очередной раскат грома, мне становится еще хуже, и вот, когда кажется, что у меня уже нет больше сил сдерживать этот натиск, я слышу божественный, прекрасный голос mestre из города Манаус. Этот голос парит во влажном воздухе, наполняя зал сладким ароматом мелодии. Я закрываю глаза, чтобы мне было легче испить бальзам этой песни, и понимаю, что перенесся в огромный храм света.

Эта песня стала светом и цветом, обрела форму фантастической архитектуры Данте и Блейка, и я чувствую, что вишу под потолком, изогнутом куполом небосвода серафимов. Видения приобретают формы удивительных вращающихся геометрических структур: башен, туннелей, воронок и камер. Ясность и электрическая насыщенность видений кажется настолько чуждой обыденной жизни, что возникает ощущение, будто это вообще иная реальность. Но когда я открываю глаза, то возвращаюсь в зал, в котором не вижу ничего необычного. При этом все, что я вижу, – это не иллюзия. Реальность предстает такой, какая она есть, но цвета и видения раскрываются отдельной реальностью, проецируемой на внутреннюю сторону моих век. Закрываешь глаза и попадаешь в другой мир, кажущийся таким же реальным, как и любой другой, в мир, в котором звук превращается в цвет, цвет – в геометрические фигуры, а те активируют воспоминания, истории и чувства не только из твоей собственной жизни, но, каким бы странным это ни показалось, из жизней других людей. Либо я вижу сны наяву, либо просто умер.

Я лечу в бомбардировщике над горящим под крылом ночным городом. А вот я в лодке под парусом на широких просторах серого моря. Или участвую в сражении, и гром в джунглях отозвался грохотом разрыва снарядов. Я скрючился в глубокой и грязной траншее, видя краем глаза чью-то тень. Назовем этого человека «спутником». В этом видении присутствуют и другие люди. Земля содрогается от близких разрывов снарядов. Рядом со мной в этом туннеле испуганные и дрожащие юнцы в мешковатой военной форме и касках, забрызганных грязью. Мне так жутко, что я боюсь повернуть голову.

Неожиданно я оказываюсь в городе на севере Англии, в котором провел детские годы. Я – маленький мальчик, смотрящий на вырезанный в камне список сотен фамилий и имен. Надо мной – два вылитых из бронзы солдата-часовых, покрытых патиной, торжественно склонивших головы над прикладами перевернутых винтовок. Детской рукой я прикасаюсь к холодной ноге статуи.

Слышатся раскаты грома, и я снова оказываюсь в траншее рядом с моим спутником. Я вижу, как вдоль бруствера[5 - Насыпь в фортификационном сооружении, предназначенная для удобной стрельбы, защиты от пуль и снарядов, а также для укрытия от наблюдения противника. – Прим. ред.] траншеи выстраивается робкая цепь. Кто-то заходится в приступе кашля. У меня предчувствие, что, как только артобстрел закончится, мой спутник, которого я смутно вижу, даст команду вылезать из укрытия. Ощущаю во рту горький вкус страха, такой же едкий и коричневый, как выпитое зелье. Артобстрел подходит к концу. Все лица поворачиваются в сторону моего спутника, которого я едва вижу.

Издалека доносится свист. Быть может, это крик ночной тропической птицы в джунглях. Свист все ближе и ближе, словно по цепочке. Mestre в зале все еще поет свою чудесную песню с редкими вкраплениями атональности, звучащей на четверть тона ниже, отчего мелодия начинает казаться тревожной и неземной. Я чувствую, как спутник зажал свисток в кулаке и застыл, как медная статуя.

«Свисти в гребаный свисток, сержант!» – слышу я чей-то разъяренный голос. Потом чуть дальше от нас в цепи раздаются такие же недовольные голоса.

«Давай, сержант, что за хрень, не тяни!» – кричат солдаты. Такое ощущение, что им не терпится убивать и быть убитыми. При этом мне кажется, что многие из них слишком боятся прослыть трусами, у которых кишка тонка встать в полный рост и пересечь старую как мир черту жестокости и убийства.

«Ты будешь свистеть?!»

Но он не свистит, и я слышу звуки несущих смерть пулеметных очередей над головой. Я слышу крики раненых и умирающих. Но спутник не свистит, не дает приказа, и мы остаемся в относительной безопасности в траншее. Mestre выдерживает длинную ноту, которая зависает, как сигнальная ракета в небе. Смертельный бой наверху продолжается.

Я злюсь и ничего не понимаю. Какое отношение все это имеет ко мне? Это какой-то виртуальный театр, эксперимент с реальностью, кошмар наяву, от которого я не в состоянии избавиться. Совершенно очевидно, что окружающие меня люди находятся в смертельной опасности. Их ужас кажется до боли реальным. При этом у меня складывается неприятное впечатление, что я сам являюсь причиной этого клаустрофобного кошмара, потому что брошен в пучину собственных подсознательных страхов. Сам же я не пострадаю, кажется, я просто прохожу какое-то странное испытание.

Голова кругом от такого количества вопросов. Я настолько поражен четкостью и ясностью видений, что не в состоянии произнести ни слова и не могу вырваться из этой, будто чужой, реальности. За видениями стоят мысли, они наблюдают и комментируют, а за ними – другие, более глубокие уровни абстракции, также комментирующие происходящее, и так далее до бесконечности. Если обычная трезвая мысль способна успокоить, дать выйти из оков воображаемой или реальной угрозы, то сейчас такая установка только усиливает чувство ужаса от неспособности отдавать себе отчет во всем, что делаешь, от ощущения, что объективная реальность является исключительно умозрительной конструкцией. По-моему, все это очень напоминает умопомешательство.

При таких раскладах я вынужден поставить под сомнение основы своего привилегированного и утонченного существования, своей жизни в мире друзей, коллег и близких. Неужели то, что мы называем реальностью, является всего лишь нашей совместной договоренностью о том, что можно считать реальностью, а что – нет? Я могу дрожать от холода в церкви посреди джунглей вместе с двумя сотнями других людей, а также одновременно трястись от страха в темной траншее. Именно так, как мне кажется, и чувствует себя тот, кто близок к смерти: сбитым с толку, ничего не понимающим и в состоянии ужаса.

У людей, как и у других живых существ, смерть заложена в ДНК. Но, вероятно, только человеку ведомо, что смерть неизбежна. Так как нам научиться умирать без страха, умирать храбро, с достоинством и чувством принятия неизбежного? И почему мы живем в страхе смерти, если понимаем, что она неотвратима? И насколько были готовы к смерти мои родители, когда она за ними пришла? Насколько буду готов я, когда настанет мой час? Подозреваю, что они не были готовы, та же участь ждет и меня. Вот почему я оказался в этой жуткой траншее. Для того, чтобы чему-то научиться.

У меня ни разу в жизни не было ни одного по-настоящему глубокого религиозного переживания. Я констатирую это не без некоторого сожаления. Да, я говорил и думал о смерти, но сметающее все на своем пути, кардинально меняющее отношение к жизни озарение годами оставалось уделом других людей. Возможно, они лучше меня понимали феномен смерти благодаря молитвам, медитации, посту или потому что оказались предельно близко к смерти. В религиозной литературе описано множество подобных озарений. У меня нет оснований ставить под сомнение правдивость этих переживаний, но мне кажется, что в реальной жизни подобных примеров не так уж много. На каждую мать Терезу, на каждого пророка Иезекииля или поэта Уильяма Блейка приходятся миллионы таких людей, как я, которые не имеют личного опыта осознания трансцендентного, чего-то вечного, мистерии, являющейся основой любой религиозной мысли. А вот аяуаска дала мне возможность понять что-то страшное, глубокое и очень серьезное.

Я так и не смог полностью принять идею реинкарнации. На своем жизненном пути я встретил слишком много тех, кто в прошлой жизни был Клеопатрой и Карлом I, для того чтобы всерьез относиться к представлению о том, что эго способно пережить смерть. При этом я уверен, что смертельный бой или какое-либо другое сильное, травмирующее душу событие оставляет след на том, что Карл Юнг называл «коллективным бессознательным». 1 июля 1916 года во время начала битвы на Сомме англичане потеряли пятьдесят тысяч солдат убитыми и ранеными только в первой половине того ужасного дня. Или, может, я в школе читал слишком много стихов Уилфреда Оуэна, или был наказан за то, что в детстве на меня произвел слишком большое впечатление памятник погибшим во время Первой мировой войны, возведенный в моем родном городе? У меня нет ответов на вопросы, которые крутятся в моей голове. Калейдоскоп цветов, фрактальная геометрия и странные видения продолжаются.

И вот сейчас я являюсь невидимым свидетелем военного трибунала. Спутник стоит между двумя охранниками, и его допрашивают, применяя слова и отточенные юридические формулировки, которые я, возможно, когда-то слышал или видел в кино. Спутник безучастно выслушивает приговор. Я поворачиваю голову и оказываюсь в холодном сером поле. Встает солнце. Перед нами выстроилась шеренга солдат. Солдаты молчат, видно, что некоторые явно недовольны тем, что их вытащили на холод в такую рань, нервно переступают с ноги на ногу, словно лошади, и в воздухе видны клубы пара от их дыхания. Я вглядываюсь в их лица и вижу, что это те же самые ребята из траншеи. Раздается приказ, они поднимают винтовки и целятся. Я понимаю, что эти парни сейчас убьют того, кто их спас, и вздрагиваю. Этот момент застывает во времени, как изображение на картине.

Льется грустная и тоскливая песня mestre. На моих глазах проступают слезы, я плачу, сперва беззвучно, потом теряю над собой контроль, и рыдания сотрясают меня. Глаза краснеют от соли, и все поле зрения заполняет кроваво-красный цвет.

Проходит еще какое-то время. Я оказываюсь в животе моей матери, а песня mestre превращается в голос отца. Почему такая несправедливость, такое предательство, такая неизбывная грусть заставили меня вспомнить о моем далеком отце и моей красавице-матери?

Они поженились, как только отец демобилизовался из армии. Мама была тогда совсем молодой, невероятно красивой. Со временем она сильно сдала и умерла от рака груди в возрасте пятидесяти трех лет. Отца не стало спустя несколько месяцев, ему было пятьдесят семь. Мать обожала меня. Наш разговор с отцом еще не закончен, мы не во всем разобрались. Вот почему мы снова вместе в этом странном туннеле памяти. Я, как всегда, окружен призраками.

Моя мать была худой и очень красивой. У нее были зеленые глаза и длинные светлые волосы, красивые и стройные ноги. Мама носила короткие юбки и остроносые туфли на шпильках. Не без гордости, смешанной со смущением, я вспоминаю, как мужчины на улице свистели ей вслед, но, когда мама поворачивалась и смотрела на них ледяным взглядом, делали вид, что это были не они. Она была гордой, и ей было сложно угодить. Мама бросила школу, когда ей было пятнадцать, и начала работать парикмахером, вела себя заносчиво и была преисполнена чувства собственного достоинства и исключительности. Люди перешептывались о ней, когда она проходила мимо, но мама считала, что была не такой как все, или не хотела быть такой. Ее звали Одри. До знакомства с отцом она успела сходить всего лишь на несколько свиданий. Он был ее первой любовью.

Мое самое раннее воспоминание о матери совпадает с самым ранним музыкальным впечатлением. Помню, как она играла на пианино, а я сидел на полу, наблюдая, как она нажимала педали. Она любила играть танго. Я поражался тому, как мама умела превращать в музыку закорючки на нотном листе. У нее было врожденное чувство стиля, что создавало вокруг мамы ореол гламура.

Я также помню, как мама играла на пианино в гостиной моего деда, а отец, который был неплохим тенором, исполнял жалобную версию вальса Хадди Ледбеттера[6 - Хадди Уильям Ледбеттер, известный также как Ледбелли или Лед Белли, англ. Leadbelly, Lead Belly, 1888–1949, американский певец, композитор-песенник, гитарист, легендарный исполнитель блюзов. – Прим. пер.] Goodnight Irene:

Last Saturday night I got married
Me and my wife settled down
Now this Saturday we have parted
I’m taking a trip downtown.

В прошлую субботу мы поженились,
Стали жить-поживать с женой.
А в эту субботу мы расстались,
Пойду-ка по центру пройдусь.

Отцу нравились биг-бэнды Dorsey Brothers и Бенни Гудмена. Рок-н-ролл в наш дом принесла мама. Это были пластинки на 78 оборотов из черного ацетата с яркими логотипами студий MGM, RCA и Decca. Little Richard исступленно визжал Tutti Frutti, Джерри Ли выбивал на пианино ритм Great Balls of Fire, словно сумасшедший евангелист, а Элвис томно напевал All Shook Up – песню с сильным сексуальным подтекстом, как я выяснил позже. Я приходил от них в восторг, впадал в состояние такой сильной эйфории, что катался по полу, дергаясь и трясясь, будто в религиозном экстазе. Мама принесла домой альбомы Роджерса и Хаммерстайна[7 - Композитор Ричард Роджерс (1902–1979) и поэт-песенник Оскар Хаммерстайн II (1895–1960) (часто их вместе называли просто Роджерс и Хаммерстайн. – Прим. пер.] с бродвейских шоу «Оклахома!», «Карусель», «Юг Тихого океана», «Король и я» и «Звуки музыки», мюзикла «Моя прекрасная леди» Алана Джей Лернера и Фредерика Лоу, а также «Вестсайдскую историю» Леонарда Бернстайна. Я заиграл все эти пластинки до дыр и влюбился в процесс вынимания диска сначала из потертого конверта-обложки, а потом из внутреннего конверта из белой бумаги, сдувания с пластинки пыли и, наконец, аккуратной установки на вертушку.

В музыкальном смысле я был всеяден и слушал все, что предлагали, с вниманием и любопытством неофита. Позже, когда я учился музыке, я играл пластинки с 33 оборотами в минуту и слышал, как раскрываются басовые партии, извлеченные из недр аранжировки на октаву выше, а быстро сыгранные на пластинках в 45 оборотов отрывки на верхних октавах, наоборот, играл на 33-й скорости, чтобы выучить их на более низкой скорости проигрывания. «Вертушка» научила меня тому, что любой, даже самый сложный материал можно замедлить до тех пор, пока все не станет четко слышно, после чего разучить партии. Простое механическое устройство вертушки предоставляет такую возможность. Я слушал скрип иголки, звучавший до вступительных нот увертюры «Оклахомы!», или первые аккорды Singin’ in the Rain Джина Келли, ощущая одинаковое упоение как от музыки, так и от завораживающе медленного движения зависшей над диском механической руки.

Мы жили в промозглом викторианском доме без центрального отопления. Мама научила меня разжигать камин в гостиной, который и был единственным источником тепла во всем доме. Мы начинали со свернутых в трубочку больших листов Evening Chronicle, сложенных по диагонали в длинные конусы, которые мы потом сжимали, как меха гармони, чтобы они медленней горели. Клали в камин картонки из-под яиц, мелкие щепки для розжига и только потом, на самый верх, уголь, словно бесценное сокровище.

Коробок спичек хранился на полке над камином рядом с часами. Мне семь лет, и, встав на цыпочки, я могу до него дотянуться.

«Мам, можно поджечь? Я умею! Мам, пожалуйста!» – умоляю я мать, стараясь показать ей, что я уже достаточно большой, чтобы взять на себя эту ответственность.

«Ты можешь зажечь камин, сынок, только не оставляй спички так, чтобы их мог достать твой младший брат, хорошо? Клади их на самый верх, повыше».

Мне ужасно нравится ее выражение «самый верх, повыше».

«И поджигай снизу, а не сверху».

«Да, мам».

«Загорится, только когда поджигаешь снизу, и поэтому мы и соорудили такую конструкцию. Уголь загорится только после щепок, а щепки – только после бумаги».

«Да, мам», – повторяю я, не с первой попытки достаю спичку из коробка и поджигаю Evening Chronicle.

«Очень хорошо, – с гордостью произносит она. – А теперь помоги мне прибраться, а то тут настоящая чертова свиноферма». Я не очень представлял себе, какой порядок творится на свиноферме, однако именно этим сравнением мама описывала бардак и хаос, царившие после игр моего разболтанного младшего брата, поэтому в целом я понимал, что она имеет в виду.

«Я устрою свинг этому туда его сюда», – обычно говорила в таких случаях мама.