Врата Мертвого дома

Геборик это прямо сказал в своем трактате и теперь не мог подавить горькое восхищение перед императрицей и адъюнктессой Таворой, которую Ласин назначила инструментом возмездия. Показная жестокость полуночных арестов – двери особняков выламывали, аристократов прямо в нижнем белье вытаскивали из постелей под вой перепуганных слуг – стала для знати первым и самым сильным потрясением. Осоловевших от недосыпа благородных господ скрутили, заковали в кандалы и привели на суд пьяного магистрата и присяжных – нищих, которых притащили с соседней улицы. Это была настоящая пародия на правосудие, которая убила последнюю надежду на достойное обращение – разом сорвала весь налет цивилизации, оставив только хаос и дикость.

«Тавора хорошо знала себе подобных, знала их слабости – и безжалостно это использовала, целясь прямо в беззащитное мягкое брюшко: одно потрясение накладывалось на другое. Но что же заставляет новую адъюнктессу действовать настолько жестоко?» – вновь и вновь недоумевал Геборик.

Услышав новости о Великой чистке, бедняки наводнили улицы; они кричали от восторга, громко восхищаясь своей императрицей. Затем начались тщательно подготовленные беспорядки: волна грабежей и убийств прокатилась по аристократическому кварталу столицы. Аресты знати не были поголовными: Ласин дала черни ровно столько жертв, чтобы утолить жажду крови, выместить ярость и ненависть к аристократам. А затем порядок в Унте был восстановлен: не хватало еще, чтобы город сожгли.

Императрица очень редко совершала ошибки. Она воспользовалась ситуацией, дабы избавиться от независимых ученых и инакомыслящих, а заодно сжать столицу в железном кулаке армии, провозглашая необходимость увеличить численность войск, набрать новых рекрутов, усилить защиту от предателей-аристократов, которые плели заговоры. Отошедшие короне богатства позволили финансировать разросшуюся армию. Этот не слишком оригинальный, но весьма действенный прием, подкрепленный силой специально изданного Эдикта о Великой чистке, был использован во всех провинциях, и теперь в каждом городе Малазанской империи набухал жестокий гнев толпы.

Наблюдая за действиями Ласин, историк вновь и вновь испытывал горькое восхищение. Геборику вдруг захотелось плюнуть прямо на мостовую, а ведь он не делал этого со дней своей юности, когда был еще только простым карманником в Мышином квартале города Малаза. Он видел потрясение, написанное на большинстве лиц тех, кто шагал в шеренге узников. Ну до чего же жалко выглядели эти люди в ночных рубашках, грязных и мокрых от пребывания в темнице, – их лишили даже нормальной одежды. Растрепанные волосы, потухшие глаза, сгорбившиеся спины – все, что только мечтала увидеть толпа простолюдинов, которая стремилась растоптать аристократов…

«Добро пожаловать на улицы столицы!» – подумал Геборик, когда стражники заставили шеренгу двинуться.

За ними пристально наблюдала адъюнктесса, которая восседала в седле: прямая как палка, с лицом таким напряженным, что от него остались одни лишь черточки – прорезь глаз, складки по бокам тонкогубого рта.

«Проклятье, да ей ведь красоты при рождении явно не отсыпали. В отличие от младшей сестры, той самой девчонки, которая теперь ковыляет на шаг впереди меня».

Внимательные глаза Геборика впились в адъюнктессу с любопытством – может быть, даже с проблеском зловещего удовольствия, – и вот ее ледяной взор, пробегая по шеренге, на кратчайший миг задержался на Фелисин. Но только на одно мгновение, знак узнавания – ничего больше. А затем взгляд Таворы двинулся дальше.

Стражники распахнули Восточные ворота в двух сотнях шагов от первых узников. Под сводами древней арки прокатился рев; волна звука, врезавшись в стражников и заключенных, отразилась от стен и взлетела к небесам вместе со стайкой перепуганных голубей. Хлопанье птичьих крыльев опустилось вниз, словно вежливые аплодисменты, хотя Геборику показалось, что никто, кроме него, не заметил этой иронии богов. Он не сдержался и отвесил легкий поклон.

«Пусть Худ подавится своими проклятыми секретами. Ох, Фэнер, старый ты хряк, никуда от тебя не денешься. Так смотри же, что будет сейчас с твоим беспутным сыном».

Что-то в душе Фелисин еще сопротивлялось безумию, отчаянно боролось с неодолимой круговертью хаоса. Солдаты стояли вдоль всего Колонного проспекта в три ряда, но толпа снова и снова находила слабые места в ощетинившейся копьями стене. Фелисин словно бы со стороны видела тянущиеся в ее сторону руки, занесенные и опускающиеся на нее кулаки, размытые лица, выныривающие из водоворота, чтобы плюнуть в нее. И так же как в душе девушки отчаянно держался последний бастион сознания, тело ее обороняли крепкие руки – руки без кистей, испещренные гноящимися шрамами культи, которые обхватили Фелисин и подталкивали вперед, только вперед. Никто не тронул жреца. Попросту не осмелился. А впереди шагал Бодэн – и вид у него был страшнее самой разъяренной толпы.

Он убивал легко. Презрительно отбрасывал в сторону тела, ревел, жестами подзывал желающих бросить ему вызов, подначивал зевак. Даже солдаты в граненых шлемах не мешали этому странному узнику, а лишь вновь и вновь изумленно смотрели на него, вздрагивая от оскорблений, и покрепче сжимали руки на пиках или рукоятях мечей.

Хохочущий Бодэн, нос которому разбил метко брошенный кем-то кирпич; Бодэн, от которого отскакивали камни; Бодэн в изорванной тунике, мокрой от крови и слюны. Любого, кто попадался ему на пути, громила хватал и скручивал, гнул и ломал. Он задерживался, только если впереди что-то случалось: когда солдаты расступались, не в силах сдержать оцепление, или когда запнулась и упала госпожа Гейсен. Тогда он подхватил женщину под руки и бесцеремонно швырнул вперед, не переставая сквернословить.

Волна страха катилась перед ним, и толпа заметно присмирела. Теперь нападать стали реже, и большинство кирпичей летело мимо цели.

Марш через город продолжался. В ушах у Фелисин стоял болезненный звон. Девушка слышала все сквозь этот глухой звук, но глаза видели по-прежнему ясно, искали и находили – слишком часто – образы и картины, которых она никогда не забудет.

Узники уже видели впереди городские ворота, когда случилось самое страшное: толпа все-таки прорвала ограждение. Солдаты тут же благоразумно испарились, и волна дикой жестокости выплеснулась на улицу, накрыв заключенных.

Фелисин услышала, как за спиной у нее Геборик сдавленно пробормотал:

– Ну вот, так я и знал.

Бодэн страшно заревел. Кольцо вокруг сомкнулось: пальцы яростно рвут на куски одежду, ногти впиваются в плоть. С Фелисин сдернули последние обрывки туники. Чья-то рука ухватила ее за волосы и дернула, пытаясь сломать шею. Девушка услышала отчаянный крик и вдруг поняла, что он вырвался из ее собственного горла. Звериный рык послышался сзади, она почувствовала, как неведомая рука судорожно сжалась, а затем исчезла. В уши хлынули новые крики.

Их подхватила волна, повела или потащила – Фелисин и сама не знала, – и тут в поле зрения девушки попало лицо Геборика: старик сплюнул на землю обрывок окровавленной кожи. Внезапно вокруг Бодэна образовалось пустое пространство. Громила пригнулся, поток отборных ругательств срывался с его разбитых губ. Правое ухо ему оторвали – вместе с волосами, кожей и плотью. Обнажившаяся височная кость влажно поблескивала. Повсюду лежали искореженные тела, лишь немногие несчастные подавали признаки жизни. У ног разбойника застыла госпожа Гейсен. Бодэн схватил ее за волосы и поднял так, чтобы всем было видно лицо пожилой дамы. Фелисин показалось, что время замерло и весь мир сжался до этого крошечного пятачка, на котором разворачивалось страшное представление.

Бодэн оскалил зубы и рассмеялся.

– Я вам не какой-нибудь сопливый дворянчик! – прорычал он в толпу. – Чего вы хотите? Крови знати?

Зеваки дружно завыли, вперед потянулись жадные руки. Бодэн снова захохотал:

– Мы все равно пройдем на причал, слышите? – Он выпрямился, поднимая госпожу Гейсен за волосы.

Фелисин не могла понять, в сознании старуха или нет. Глаза ее были закрыты, на лице – под слоем грязи и разводами синяков – застыло умиротворенное выражение, она даже словно бы помолодела. Наверное, уже умерла. Фелисин молила богов, чтобы так и было.

Девушка поняла: сейчас случится что-то воистину страшное, нечто такое, что станет кульминацией всего этого кошмара. Казалось, даже сам воздух звенел от напряжения.

– Она ваша! – заорал Бодэн.

Другой рукой он ухватил госпожу Гейсен за подбородок и одним движением повернул ее голову назад. Шея хрустнула, а тело обвисло, подергиваясь. Бодэн накинул на шею старухе цепь. Натянул потуже и начал пилить. Показалась кровь, и цепь стала похожа на разодранный шарф.

Словно бы зачарованная, Фелисин не могла отвести глаз от ужасного зрелища.

– Смилуйся, Фэнер, – прошептал Геборик.

Толпа пораженно замолкла, даже жажда крови покинула ее, люди отступили. Появился солдат, без шлема; не сводя глаз с Бодэна, он сделал шаг, другой и остановился. За ним над толпой показались островерхие шлемы и широкие мечи «красных клинков», которые медленно прокладывали себе дорогу.

Все замерло, двигалась одна только цепь. Никто не дышал, лишь Бодэн всхрапывал от натуги. Если беспорядки и бушевали где-то, то наверняка за тысячу лиг отсюда.

Фелисин смотрела, как голова женщины дергается вперед и назад, словно бы в некоем подобии жизни. Она вспомнила госпожу Гейсен: надменную, властную, утратившую былую красоту и пытавшуюся заменить ее чувством собственного достоинства. А могло ли все быть иначе? Ах, какое это сейчас имеет значение? Даже окажись она мягкосердечной, доброй бабушкой, это все равно никак не повлияло бы на жестокость расправы.

С чавкающим звуком голова отвалилась. Бодэн посмотрел на зевак, и его зубы блеснули.

– Мы договаривались, – прохрипел он. – Вот вам то, чего вы хотели, – запомните этот день! – Он швырнул в толпу голову госпожи Гейсен, этакий ком спутанных волос и потеков крови. Громкие вопли ознаменовали ее невидимое приземление.

Появились солдаты – за ними возвышались конные «красные клинки» – и медленно двинулись вперед, отталкивая онемевших горожан. Порядок восстанавливали по всей длине шеренги, жестоко и беспощадно. Когда под ударами мечей упали первые горожане, остальные мигом разбежались.

Изначально заключенных было около трех сотен. Теперь, посмотрев на шеренгу, Фелисин заметила, как мало их осталось. Кое-где кандалы были пусты, в других местах цепи продолжали держать только оторванные запястья. Меньше сотни узников еще стояло на ногах. Многие корчились на мостовой, кричали от боли; остальные вовсе не шевелились.

Бодэн покосился на ближайшую группу солдат:

– Вовремя вы подоспели, жестяные головы.

Геборик тяжело сплюнул. Его лицо подергивалось, когда он уставился на громилу:

– Ты вообразил, что откупишься, Бодэн? Дашь зевакам то, что они хотят? Да только все зря. Солдаты уже шли сюда. А старуха могла бы остаться в живых…

Бодэн медленно обернулся, его лицо покрывала кровавая корка.

– Ради чего, жрец?

– Значит, так ты рассуждаешь? Мол, она бы все равно умерла в трюме, да?

Бодэн оскалился и медленно проговорил:

– Ох, до чего же я ненавижу заключать сделки с ублюдками.

Фелисин посмотрела на три фута цепи, отделявшие ее от разбойника. Было о чем подумать: и о прошлом, и о том, что произошло сегодня. Но она лишь тряхнула головой и вдруг сказала:

– А ты больше ни с кем не заключай сделок, Бодэн.

Он прищурился, глядя на девушку. Эти ее слова и сам тон каким-то образом задели громилу.