Юмористические рассказы (сборник)

– И в дальнейшем тоже не собираетесь что-нибудь вносить? – с изумлением спросил кассир.

– Никогда в жизни.

У меня вдруг блеснула нелепая надежда – а не подумали ли они, будто я на что-то обиделся, когда писал чек, и только поэтому раздумал держать у них деньги? Я сделал жалкую попытку притвориться человеком необычайно вспыльчивого нрава.

Кассир приготовился платить мне деньги.

– Какими вы желаете получить? – спросил он.

– Что?

– Какими вы желаете получить?

Ах, вот он о чем… До меня наконец дошел смысл его вопроса, и я ответил, уже не понимая, что говорю:

– Пятидесятидолларовыми билетами.

Он протянул мне билет в пятьдесят долларов.

– А шесть? – спросил он сухо.

– Шестидолларовыми билетами, – сказал я.

Он дал мне шестидолларовую бумажку, и я ринулся к выходу. Когда тяжелая дверь медленно затворялась за мной, до меня донеслись раскаты гомерического хохота, которые сотрясали своды здания.

С той поры я больше не имею дела с банком. Деньги на повседневные расходы я держу в кармане брюк, а свои сбережения – в серебряных долларах – храню в старом носке.

Тайна лорда Оксхеда

Рыцарский роман в одной главе

Все было кончено. Разорение наступило. Лорд Оксхед[2 - Оксхед (Oxhead) – бычья голова (англ.).] сидел в своей библиотеке, устремив взгляд на огонь, пылавший в камине. Снаружи, вокруг башен и башенок родового гнезда Оксхедов, выл (или завывал) ветер. Но старый граф не обращал внимания на этот ветер, завывавший вокруг его поместья. Он был слишком глубоко погружен в свои мысли.

Перед ним лежала груда синих листков с печатными заголовками. Время от времени он вертел их в руках, а потом снова с глухим стоном опускал на стол. Эти листки означали для графа разорение, полное, непоправимое разорение, а вместе с ним и потерю величественного замка, являвшегося гордостью многих поколений Оксхедов. Более того – теперь страшная тайна его жизни должна была сделаться всеобщим достоянием.

Граф опустил голову, исполненный горечи и печали, – самолюбие отпрыска этого славного рода было жестоко уязвлено. Со всех сторон смотрели на него портреты предков. Справа висел тот Оксхед, который впервые получил боевое крещение при Креси или несколько раньше. Слева – Мак-Уинни Оксхед, тот, что умчался с Флодденского поля брани, чтобы сообщить перепуганным жителям Эдинбурга все слухи, какие ему удалось собрать дорогой. Рядом с ним смуглый полуиспанец, сэр Эмиас Оксхед, живший во времена Елизаветы, тот Оксхед, чья пинасса первой приплыла в Плимут с вестью, что английский флот (насколько об этом можно было судить, находясь от него на почтительном расстоянии), по-видимому, намерен схватиться с Испанской армадой. Под ним два брата, два роялиста: Джайлс и Эверард Оксхеды, которые некогда сидели на ветках дуба рядом с Карлом Вторым[3 - Спасаясь бегством после разгрома своей армии при Вустере (3 сентября 1651 г.), Карл II был вынужден спрятаться от преследовавших его солдат Кромвеля в ветвях дуба.]. Справа еще один портрет – сэр Понсонби Оксхед, тот самый, что сражался в Испании вместе с Веллингтоном и за это получил отставку.

Прямо перед графом, над камином, висел щит с фамильным гербом Оксхедов. Даже ребенок понял бы его простое и горделивое значение: на червленом поле, в левой его четверти, пика и стоящий на задних ногах бык, а в центре вписанная в параллелограмм собака и девиз – «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus».

– Отец!

Звонкий девичий голосок прозвучал в полутемной, отделанной деревянными панелями библиотеке, и Гвендолен Оксхед бросилась графу на шею. Она вся светилась счастьем. Это была красивая девушка тридцати трех лет, от которой так и веяло чисто английской свежестью и невинностью. На ней был прелестный костюм из сурового полотна – излюбленный туалет английской аристократки – с широким кожаным ремнем, плотно охватывавшим тонкую талию. Она держала себя с изысканной простотой, составлявшей главное ее очарование. Пожалуй, в ней было больше простоты, чем в любой другой девушке ее возраста на сотни миль вокруг. Гвендолен являлась гордостью отцовского сердца, ибо он видел в ней олицетворение всех высоких качеств своего древнего рода.

– Отец, – сказала она, и легкая краска прилила к ее прелестному лицу, – я так счастлива! О, я так счастлива! Эдвин сделал мне предложение, и мы дали друг другу слово – разумеется, если вы согласитесь на наш брак… Потому что я никогда не выйду замуж без согласия моего отца, – добавила она, горделиво вскидывая голову. – Я слишком хорошо помню, что ношу имя Оксхедов.

Внезапно девушка заметила опечаленное лицо отца, и ее настроение сразу изменилось.

– Отец! – вскричала она. – Что с вами? Вы нездоровы? Не позвонить ли мне?

С этими словами Гвендолен схватила толстый шнур, свисавший с потолка, но граф, испугавшись, как бы отчаянные усилия девушки и в самом деле не привели звонок в действие, остановил ее руку.

– Я действительно сильно встревожен, – сказал он, – но об этом после. Сначала расскажи мне подробнее о том, что произошло. Я надеюсь, Гвендолен, что твой выбор достоин члена семьи Оксхедов и что тот, кому ты дала слово, будет достоин поставить наш девиз рядом со своим собственным.

И, подняв глаза к висевшему напротив него щиту, граф полубессознательно прошептал: «Hic, haec, hoc, hujus, hujus, hujus», быть может, моля небо о том, чтобы никогда не забыть этих слов, как об этом уже молили до него многие из его предков.

– Отец, – с легким смущением продолжала Гвендолен, – Эдвин американец.

– Право же, ты удивляешь меня, – ответил лорд Оксхед. – А впрочем… – тут же добавил он, поворачиваясь к дочери с тем изысканным изяществом, которое отличало этого исконного аристократа. – Впрочем, почему бы нам не питать уважения к американцам и не восхищаться ими? Бесспорно, среди них были великие имена. Если не ошибаюсь, даже наш предок, сэр Эмиас Оксхед, был женат на некой Покахонтас… Во всяком случае, если он, так сказать, и не был женат, то…

Тут граф на секунду замялся.

– …то они любили друг друга, – просто сказала Гвендолен.

– Вот именно, – с облегчением подтвердил граф, – они любили друг друга. Именно так.

Затем он проговорил, словно размышляя вслух:

– Да, было немало великих американцев. Боливар был американцем. Оба Вашингтона – Джордж[4 - Джордж Вашингтон (1732–1799) – выдающийся американский государственный деятель, первый президент США (1789–1797).] и Букер[5 - Букер Вашингтон (1856–1915) – негритянский общественный деятель США.] – тоже были американцами. Были еще и другие, но сейчас я не могу припомнить их имена… Однако скажи мне вот что, Гвендолен: где находится родовой замок этого твоего Эдвина?

– В Ошкоше, отец, в Висконсине.

– Ах вот как? – воскликнул граф с внезапно пробудившимся интересом. – Ошкош – это и в самом деле известная старинная фамилия. Это русская фамилия. Некий Иван Ошкош приехал в Англию вместе с Петром Великим и женился на моей прародительнице. Их потомок во втором колене, Микступ Ошкош, сражался во время московского пожара, а также позднее – во время разграбления Саламанки и при заключении Адрианопольского мира. И Висконсины тоже… – продолжал старый аристократ, лицо которого разгорелось от возбуждения, ибо он питал страсть к геральдике, генеалогии, хронологии и коммерческой географии. – Висконсины, или, вернее, Гвисконсины, – это тоже старинный род. Один из Гвисконсинов последовал за Генрихом Первым в Иерусалим и спас моего предка Хардупа Оксхеда от сарацинов. Другой Гвисконсин…

– Нет, отец, – мягко прервала его Гвендолен, – Висконсин – это не фамилия Эдвина. Это, очевидно, название его поместья. Моего возлюбленного зовут Эдвин Эйнштейн.

– Эйнштейн? – повторил граф с ноткой сомнения в голосе. – Должно быть, это индейское имя. Впрочем, многие индейцы принадлежат к очень знатным семьям. Один из моих предков…

– Отец, – снова прервала его Гвендолен, – вот портрет Эдвина. Взгляните на него, и вы сразу поймете, что это человек благородный.

С этими словами она вложила в руку отца американскую ферротипию, в которой преобладали розовые и коричневые тона. На ней был изображен типичный американец того англо-семитского типа, который столь часто встречается среди людей, ведущих свое происхождение от смешанных браков между англичанами и евреями. Он был высок ростом – свыше пяти футов двух дюймов. Покатые плечи гармонировали с тонкой, стройной талией и гибкими, цепкими руками. Бледность лица еще рельефнее оттенялась черными усами с опущенными кончиками.

Таков был Эдвин Эйнштейн – тот, кому Гвендолен уже отдала если не руку свою, то сердце. Их любовь была такой естественной и в то же время такой необыкновенной. Гвендолен казалось, что это случилось вчера, а между тем они были знакомы уже три недели. Любовь с непреодолимой силой бросила их в объятия друг друга. Для Эдвина красивая английская девушка с древним именем и огромными поместьями таила в себе обаяние, в котором он не решался признаться даже самому себе. Он решил добиться ее руки. Для Гвендолен манеры Эдвина, драгоценности, которые он любил носить, крупное состояние, которое ему приписывала молва, заключали в себе нечто такое, что задевало самые романтические и рыцарские струны ее души. Ей нравилось слушать его рассказы об акциях и облигациях, о купле и продаже, о колоссальных торговых предприятиях его отца. Все это казалось ей таким возвышенным, стоящим настолько выше жалкого существования тех, кто жил вокруг нее. Эдвину тоже нравилось слушать рассказы девушки о поместьях ее отца, о мече с усыпанной бриллиантами рукоятью, подаренном или, может быть, одолженном ее предку Саладином сотни лет назад. Ее рассказы об отце, об этом старом аристократе, затрагивали самые благородные чувства прекрасного сердца Эдвина. Он без конца расспрашивал ее, сколько старику лет, крепок ли он здоровьем, как отразился на нем недавно перенесенный удар и т. д. А потом настал вечер, который Гвендолен любила вновь и вновь освежать в своей памяти, – вечер, когда Эдвин со свойственными ему прямотой и мужественностью спросил ее, согласна ли она – при условии подписания кое-каких пунктов соглашения, о которых они столкуются позднее, – стать его женой, и когда она, доверчиво вложив свою ручку в его руку, просто ответила, что – при условии согласия ее отца, соблюдения всех необходимых формальностей и, разумеется, после наведения соответствующих справок – она согласна.

Все это было похоже на сон. И вот теперь Эдвин Эйнштейн явился, чтобы лично просить руки Гвендолен у графа, ее отца. Да, в эту минуту он стоял в холле и в ожидании своей избранницы, отправившейся к лорду Оксхеду, чтобы осторожно сообщить ему столь важную новость, исследовал перочинным ножичком позолоту картинных рам.

Гвендолен между тем собрала все свое мужество и наконец решилась.

– Папа, – сказала она, – я обязана сказать тебе еще одно. Отец Эдвина коммерсант.

Граф привскочил на своем кресле от невыразимого изумления.

– Коммерсант! – повторил он. – Отец претендента на руку дочери одного из Оксхедов – коммерсант! Моей дочери – падчерицы дедушки моего внука! Или ты лишилась рассудка, дочь моя? Это уж слишком, нет, это уж слишком!

– Ах, отец! – с болью воскликнула прекрасная девушка. – Умоляю, выслушайте меня. Ведь коммерсант – это только отец Эдвина, Саркофагус Эйнштейн-старший, а не сам Эдвин. Эдвин ничего не делает. За всю свою жизнь он не заработал и пенни. Он совершенно не способен содержать себя. Вам стоит только взглянуть на него – и вы сразу убедитесь, что это так. Право же, дорогой отец, он совершенно такой же, как вы. Сейчас он здесь, в этом доме, и ждет позволения увидеться с вами. Не будь он так богат…

– Девочка, – строго сказал граф, – меня не интересует, богат человек или беден. Сколько у него?

– Пятнадцать миллионов двести пятьдесят тысяч долларов, – ответила Гвендолен.