Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит?

Когда я жил там и в сентябре все уезжали, я чувствовал себя брошенным. В юности такое дается нелегко. Я еще думал: «Неужели я стану тем самым злобным старым хуем, который орет на детей, чтобы они убирались со двора?» Нет, я не такой. Я был как раз той шпаной, которая ссала в чужих дворах. Знаешь, в тот момент моей жизни я все еще был в лесу. И в жизни было столько всего, чего я не понимал, и мне это нравилось. Всеми нами движет страх.

Seasons of Winter была навеяна тревогой и одиночеством тех ночей, когда я шагал по страшной тропинке.

Fireflies dance in the heat of
Hound dogs that bay at the moon
My ship leaves in the midnight
Can’t say I’ll be back too soon

They awaken, far far away
Heat of my candle show me the way

Светлячки танцуют в жару
Гончие лают на луну
Мой корабль отплывает в полночь
Я не скоро вернусь

Они просыпаются, далеко-далеко
Жар свечки указывает мне путь

Потом в моей жизни появилось, с одной стороны, кое-что не настолько страшное, а с другой – пугающее до жути, потому что здесь замешаны девочки. Это произошло задолго до того, как я начал понимать женщин. «Конечно, Стивен. Ты ведь так и не начал их понимать. Ты просто стал рок-звездой, и это решило проблему». Неужели?

Короче, мы с моим братом Оги уговорили двух девчонок пойти с нами в поход. Две девочки, одна палатка, увядающий день, бухло. Да уж, вы и представить не можете, куда может повернуться подобный сценарий. Нам могло повезти… Мы подошли к красивому холму. Ночью он выглядел таким плюшевым и мягким.

– Ух ты! Где мы?

– Не знаю, бро, но давай поставим палатку и, ну, хе-хе, знаешь…

У нас были шесть банок пива и девочки, что в этом такого плохого? Не думаю, что мы занимались чем-то таким диким – ну, целовались и пили. Жаль, что тогда я был не таким коварным, как сейчас, но когда ты мальчик, ты смертельно боишься девочек! До ужаса!

Мы проснулись утром от чьего-то крика: «Фейерверк!» Я никогда этого не забуду. Мы посмотрели друг на друга. Что это значит? Кто-то тут пускает фейерверк? Потом еще раз, громче, а затем мяч для гольфа врезается в стенку палатки. А, «Фервей»! Наша палатка была на поле для гольфа. Мы схватили свои вещи, голые и с похмелья, и помчались со всех ног.

Когда мне было шесть или семь, я ходил в церковь и пел гимны. Там стоял стол со свечками, и я думал, что под ним живет Бог. Думал, что он там из-за силы песен. Сквозь эти гимны проходила энергия. Когда я впервые услышал рок-н-ролл – что тогда было? Боже… до того как я начал заниматься сексом, это и был секс! Первая песня, которая сразу же начала течь по моим венам, была All for the Love of a Girl.

Задолго до «Битлз» и британского вторжения, когда мне было девять или десять лет, мне дали маленькое радио. Но ночью в Санапи завывал ветер, и я не мог поймать нужные станции, поэтому пришлось протянуть провод до самой верхушки яблони. Он все еще там! И я поймал WOWO из Форт-Уэйна, штат Индиана, и услышал All for the Love of a Girl. Это была вторая сторона сингла Battle of New Orleans Джонни Хортона.

All for the Love of a Girl – это лиричная песня о любви, Джонни Хортон с обожанием относился к тексту, дергая каждое слово, будто это струна гитары.

Это очень простая, почти архетипическая песня о любви. Это что-то вроде уже-тысячу-раз-написанной баллады. В этих строчках было все. Блаженство! Разбитое сердце! Одиночество! Отчаяние! Я сидел на яблоне и проживал каждую фразу. Не хватало только моей разбушевавшейся шхуны – которую можно было бы поставить, как палатку.

Когда я услышал I Wonder If I Care as Much The Everly Brothers со всеми ее двойными гармониями… у меня перехватило дух! Никто так не передавал в песнях подростковую любовь, как The Everly Brothers. Cathy’s Clown, Let It Be Me, So Sad (to Watch Good Love Go Bad), When Will I Be Loved? Боже, эта душераздирающая гармония Аппалачи. Эти чистые квинты! В смысле, в квинтах живет Бог, и все, кто может так их петь… это наше самое чистое единение с Богом после того момента, когда мы появляемся на свет. Узрите акт творения… святой и совершенный.

Если вы сомневаетесь, попробуйте вот что: сделайте глубокий вдох и пойте с кем-то одну ноту – с другом, с подружкой, с надзирателем: «А-а-а». Когда два человека держат одну ноту и один из них начинает немного фальшивить, вы услышите зловещую вибрацию – это неземной звук. Думаю, в этих вибрациях существуют очень сильные целительные свойства, ничем не отличающиеся от той мистики, которую использовали и понимали древние шаманы.

А теперь спойте квинту: один поет ноту до, а другой – соль. А потом пусть один соскочит со своей ноты… это диссонанс. Если перевести с языка музыки, квинта – это двоюродные братья, в которых есть волшебная пульсация. Если вы закроете глаза и соприкоснетесь лбами, то почувствуете дикую межпланетную вибрацию. Это большой секрет, но именно так профессионалы настраивают рояли Steinway.

Бог, звук, секс и электрическая сеть мира – все это взаимосвязано. Оно течет по вашим венам. Бог находится в промежутках между синапсами. Вибрирует, колеблется, пульсирует. Это Вечность, детка.

Вся планета поет свою странную космическую панихиду. Вращение Земли излучает огромное, страшное урчание, ворчащую соль-бемоль. Ты даже можешь услышать, как Земля стонет в стиле Howlin’ Wolf. Цепи ДНК и РНК имеют специфический резонанс, точно соответствующий октавному тону вращения Земли.

Все это правда космос, бро! Музыка ебаных сфер! Третий камень от солнца – это одна большая мегазвуковая пьезоэлектрическая цепь, гудящая, жужжащая, сочащаяся странным шумом и гармонией. Верхняя атмосфера Земли вопит своему ребенку пронзительными криками, щебетом и свистом (а заряженные частицы солнечного ветра – духовные частицы солнца – сталкиваются с магнитным полем Матери-земли). Земной блюз! Может, какой-нибудь инопланетянин, который ловит короткие волны своей антенной, услышит наш космический стон.

Ты можешь только догадываться, что все может – и будет – происходить, пока мы сидим здесь, на Земле. Например, в «Стратокастере» используется звукосниматель, обернутый несколькими тысячами витков медной проволоки, чтобы усилить звук струн. Вибрация соседних струн модулирует магнитный поток, и сигнал подается в усилитель, который усиливает эту частоту – и взрывается на сцене. Точно так же можно взять ноту и усилить ее, можно усилить всю гребаную планету. Волны планеты!

Взять даже компас. Это просто игла, плавающая на поверхности масла, которая не может свободно плавать. Сила, удерживающая эту иглу, – магнетизм. Игла дрожит, улавливая малейшие частоты. Но если бы это можно было усилить… Через тридцать лет это будет возможно, а я буду сидеть и говорить: «Знаете, в стрелке компаса есть сила, и вот…» На самом деле это магнитная сетка, Земля, так что если можно усилить магнитные частоты гитарной струны, то, уж конечно же, можно усилить магнитные частоты Земли и направить их туда… И тогда взорвется галактический блюз, который будет играть так громко, что услышит даже самая дальняя планета в космосе.

Прямо перед моим домом в Санапи есть большой камень, который дети называли «Салли». На него все обожали забираться, потому что он был большим и страшным и притягивал их. У меня тоже был особый мистический валун, но своему камню я никогда не давал имя. Он находился за папиным домиком. Наверное, окружность у него была метров десять, а высота – два, и у него была такая гладкая и скользкая поверхность, поэтому, когда я забирался, ухватиться было не за что. Но рядом с валуном стояло дерево, и именно по нему я забирался на валун. Я думал: «Если я могу забраться на этот камень и встать там, где не стоял еще ни один человек… то я смогу и общаться с инопланетянами». Это вызвало удивление у других восьмилеток на детской площадке.

Когда я читал Халиля Джебрана, то узнал в нем ту же неземную, дикую дрожь: «И не забывай, что земле приятно чувствовать твои босые ноги, а ветер жаждет играть с твоими волосами».

Когда я забрался на валун, моей первой мыслью было: «Твою мать, я на вершине мира! Это МОЙ КАМЕНЬ». Потом я побежал в подвал Троу-Рико, схватил там долбаный резак – три сантиметра в ширину, пятнадцать в длину – огромный молоток – такой здоровенный, которым мы били по камням, чтобы делать каменные стены – и вырезал на камне «СТ», чтобы инопланетяне – а однажды они все равно придут – увидели мою метку и знали, что я тут, когда пойдут со мной разговаривать, а еще то, что я хочу жить вечно. Такими были мои детские мысли. Недавно я пошел к этому камню, намочил палец и потер по тому месту, где вырезал свои инициалы – и они все еще там! Я взял пепел от сигареты и насыпал его на букву «С», чтобы сделать фотографию. И.Т. знакомится с С.Т.

Таким было мое детство. Я слишком много читал. Я слишком много мечтал. Я жил в мире «А что, если?». Когда я читал Халиля Джебрана, то узнал в нем ту же неземную, дикую дрожь: «И не забывай, что земле приятно чувствовать твои босые ноги, а ветер жаждет играть с твоими волосами».

Все мое детство прошло в Троу-Рико… теперь оно навечно утеряно, как в «Моей дорогой Клементине». Где-то в 1985 году он перестал быть летним курортом.

Нельзя снова вернуться домой; ты возвращаешься, но там все не так. Все такое безумное, маленькое. Когда пытаешься вернуться, голова начинает кружиться. Как если бы ты приехал к маме, зашел на кухню, а у нее другое лицо.

Глава 2

Сиськи и письки

За два месяца до моего восьмого дня рождения – Элвис! Heartbreak Hotel, Hound Dog. Меня словно укусил радиоактивный паук. Элвис… Неземной. Но не Элвис первым открыл для меня рок-н-ролл. Я был слишком молод, чтобы понять его. Через четыре года Чабби Чекер и Дима, невероятная ныряющая лошадь, с ревом ворвались в мою жизнь.

К тому моменту, как мне исполнилось двенадцать, Twist Чабби Чекера был хитом. Это был единственный сингл, который возглавлял топ-100 Billboard дважды. В 1960-м мы с семьей поехали в Стил-Пир, Нью-Джерси, и там я увидел его. Он был пиздец каким популярным, даже родители хотели на него посмотреть. Он тогда выступал с живым звуком, и вдобавок я посмотрел на женщину, прыгающую на лошади в бак с водой с десятиметровой платформы. Ведущий сказал: «Дамы и господа, волшебная лошадь Дима прыгнет в маленький бак с водой. Ее наездница, мисс Олив Гелно, будет направлять Диму во время прыжка с десятиметровой высоты. Но вы должны быть как можно тише, или они не попадут в бак и разобьются насмерть».

Дима и ее наездница совершили идеальный прыжок и попали в бак. Почти вся вода вылилась через края бака огромной волной, и толпа была в восторге. И два этих образа – Чабби Чекер, поющий Twist, и сексуальная девушка в купальнике на огромной лошади в смертельном прыжке – слились в моем сознании. Так я познакомился с миром рок-н-ролла.

В Twist я слышал секс. Я тогда не знал, что такое секс, я еще никого не завалил и не умел им заниматься, я не знал, что такое минет… «Мне надо засунуть свою штуковину тебе куда?» Но я слышал секс в музыке. И я это любил. Мне нравилось, что кто-то мог намекнуть на самый первобытный инстинкт – то, что каждый хотел сделать на свидании, – и вложить это в песню по радио, а если такая песня звучала во время свидания, то вы потом Занимались Этим! Ух ты! Я чувствовал там это настроение «пошло-все-на-хуй»! Все то, что нельзя сказать или сделать, можно отразить на сцене или в музыке. А как насчет песни Йена Уиткомба? Где он поет, как девушка, и при этом умоляет девушку. Спев песню сумасшедшим фальцетом, он сумел передать невыразимые эмоции, которые заставляли девушек краснеть и отворачиваться. Он попал в яблочко, это был безумный хит. И у всех у них было одно общее: высокий фальцет Литтла Ричарда, напоминающий высокие гармонии «Битлз», а еще конец песни Йена Уиткомба Turn on Song – он говорил с теми, кто его слышал, словное хриплое мокрое пятно вылезало из динамиков, хватало за шею и заставляло уши плакать… и другого выхода не оставалось, кроме как танцевать или быть солистом группы и делать все это самому.

А потом я увидел Дженис Джоплин. Вот это действительно был мой мир – чистые эмоции. На сцене она играла роль пропитанной джином королевы бара. С этим ее скрипучим голосом и уличными манерами, которые могли появиться только из-за определенного образа жизни, она превзошла всех, кто был до нее. Когда она пела, всем казалось, что она действительно много раз проходила по этой дороге, но больше это не повторится – не в этот раз. Она была ужасно уверенной в себе, этакой «суперхиппи», острой на язык, ее вокал сочился эксцентрикой и нахальством – такого еще никто не слышал и не видел. После концерта Дженис казалось, что ты побывал на какой-то лекции пятидесятников по принятию своего духа. Это был такой звук, меняющий сознание. И это было: «О боже мой!» В том, как она выкрикивала Piece of my Heart, была такая непристойная деловитость, нарко-сексо-животный порыв. Как будто она тысячу раз отдавала свое сердце и ни разу не забирала назад.

Там была Дженис – Дженис, что за дама, как чья-то мама, но помесь величественной взрослой женщины и горластой бесстыжей шлюхи из борделя Нового Орлеана. Таким был конец шестидесятых. И этим Дженис была для меня – революционным духом, тем, кто изменил мой эмоциональный настрой.

Чак Берри, Бо Диддли, Эдди Кокран, Литтл Ричард. Roll Over Beethoven, Who Do You Love, Вопбопалула-воп-ба-ба-бам-бум! Настоящий прилив адреналина. Меня схватил инопланетный луч и тащил к главному кораблю.

Beach Boys! In My Room. О боже! Я могу сказать лишь то, что моя девушка заводилась просто от того, как я восторженно цитировал эти слова. Именно на этой песне я первый раз встал из-за барабанов, выхватил микрофон у басиста и сказал: «Знаешь что, я сам спою эту хренову песню!» И потом – абракадабра! – я стал певцом! Я купил специальное крепление и прицеплял к нему микрофон. «Дамы и господа, аплодисменты вокалисту Стивену Талларико!» Но я что-то забегаю вперед…

К тому моменту, как мне исполнилось пятнадцать, я знал, что хочу делать – помимо желания обдалбываться и пытаться залезть девчонкам в трусы под мостом. Барабаны! У старшего брата моего друга в подвале стояла барабанная установка. Мы пробрались туда, и, когда я увидел эту установку, я был о-слеп-лен! Я поверить не мог, что можно просто по чему-то долбить и от этого будет столько шума – и это не кастрюли и сковородки. Я сел за малые барабаны, и это стало началом конца. Я купил уроки Сэнди Нельсона, он первый начал играть барабанные соло в конце пятидесятых. Его самым большим хитом был Let There Be Drums в 1961-м. Он выделывал в конце крутые переходы просто на малом барабане. Звучало так, будто кто-то бил по десяти таким штукам. Это был одновременно и фанк, и соул. Все, блядь! Вот он, мой пропуск: я просто оказался в этом охуенном месте в великой игре жизни. Мой пропуск во все места, даже на выход из тюрьмы. В этом и была магия. Это фанк, который знали черные. Это соул, который знал Элвис, все вместе, и теперь у меня был ключ ко всему, особенно после уроков игры на гитаре в Drums Unlimited Уэстчестера.

Я ходил туда на занятия. Один парень дал мне резиновую штуку с тяжелыми палками, и я выучил азы… парадидлы и все такое. Я заслушивал пластинки Сэнди Нельсона, как битлов. Моя голова находилась практически ВНУТРИ динамика, ловя каждое движение, каждый нюанс звучания, УПИВАЯСЬ ими. Но в конце одного альбома у Сэнди была такая штука – нечто среднее между гитарным риффом и серф-роком – такое рата-та-та помеси Ventures и Дика Дейла, с определенными акцентами. Все дело в акцентах.